«Ангелическое» и «демоническое» в поэзии М. Цветаевой*
© Л.Н. КОПТЕВ, кандидат искусствоведения
Автор рассматривает противоречивость творческого сознания М. Цветаевой, в котором борьба «ангелического» и «демонического» начал оказывает решающее влияние на развитие, направленность и выразительные средства ее поэзии.
Ключевые слова: драматизм, ангелическое, демоническое, ценност-но-ориентационные аспекты, творческое сознание, стиль, окказионализмы.
Постепенно в творчестве М. Цветаевой появляются новые мотивы. Стойким становятся ощущения страха («Очерк вашего лица / Очень страшен), холода («Окно - словно льдина»), пространственной удаленности («Голос - словно за сто верст»). Прежняя распахнутость души сменяется замкнутостью, порой непроницаемостью. Возникают смысловые лакуны, требующие читательского достраивания, чему способствуют (или препятствуют?) многочисленные тире, заменяющие пропущенные смысловые куски: «Бег - уменьшен», «Ночь - едина» [1. Т. 1. С. 229]. Возникают метафоры и эвфемизмы, отсылающие к подразумеваемому, но неоднозначному: «Собаки спущены с цепи, / И бродят злые силы», и лишь по конструкции стихотворения, где его начало и конец почти всегда в эти годы смыслово смыкаются, можно догадаться - о
* Окончание. Начало см. Русская речь. 2014. № 1.
каких «собаках» и «злых силах» идет речь: от них могут сохранить лишь «Господь и все святые!» [Там же. С. 230].
Разорванность целостной картины - результат двойственности и противоречивости, мучающей поэта: в ней «безумье и благоразумье, / Позор и честь». Мучает несовпадение облика, который «невинно розов», с обнажившейся сущностью опытной женщины, знающей наизусть «весь любовный шепот». Мучает неясность истока всех этих каторжных страстей, которые «свились в одну» [С. 233]. Откуда они? Возможно, от бабушки-польки или от какого-нибудь предка-скрипача, продавшего за гроши «душу черту» [С. 238]. Однако главное мучительное противоречие связано с борьбой между искренностью и ложью, и оно оправдывается творчеством, поскольку «голос мой нежнее, / Когда я лгу» [С. 233]. Ложь - грех не единственный: «Легкомыслие! - милый грех» [С. 235]. Греховная жизнь одновременно и мила и враждебна; мила той, сегодняшней, которая породнилась с демоном, ощутила в себе демона, враждебна - наследнице прошлой, золотой и розовой жизни детства.
Новый стиль проявляется в характеристиках открывшейся новой реальности, в которой ярость, игра, чернота, холод, и все они - опаленные и палящие, роковые, и этот новый мир ощущается уже как родной [Там же]. Новый стиль дает возможность выявить сокрытое под внешне знакомым, и различие разительно: «Что видят они? - Пальто / На юношеской фигуре». А что же скрывается, но изнутри видимо лишь самому поэту? «Никто не увидел, никто, / Что полы его как буря». Разворачивается образ поэтического полета: «Летит за крыльцом крыльцо, / Весь мир пролетает сбоку». Этот пронзительный «бег летучий» подобен полночному крику птицы. Это полет вверх: «Я чувствую, в этот миг / Мой лоб рассекает - тучи!» И это полет не в одиночку, поэт летит в сопровождении своей «сумасшедшей тени», которую можно истолковать и как еще одно обозначение поэтического двойника. Написанное в день Вознесения Господня в 1915 году, стихотворение выглядит как тематическая параллель к празднику, и его можно было бы назвать «Вознесение Марины»: «А я ухожу навек / И думаю: день весенний / Запомнит мой бег - и бег / Моей сумасшедшей тени» [С. 236-237]. Правда, возносится поэт только до уровня тучи; выше поднебесья, видимо, полет недоступен.
Ощущение свершаемого греха сопровождает Цветаеву, тяготит предчувствие расплаты на Страшном суде, но помогает мысль, что грешат все, что масштаб грехов - планетарный: «Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!» [С. 243], - что «женщина с колыбели / Чей-нибудь смертный грех», что «далеко до неба», а соблазн - вот он, рядом [С. 244]. Но что расплата будет страшной, - осознается вполне: «Прогулявшим ночи звездные / В райском яблочном саду.../ - Быть нам, девицы любезные, / Сестры милые - в аду!» [С. 248].
Раскрывается ранее не наблюдавшаяся глубинная причастность язычеству. В поэтический язык вторгаются элементы ворожбы, заклинания. Прорываются архетипически-фольклорные образы: леса дремучие, пески горючие, ларец железный, подарок слезный, жемчуг крупный. Художественное пространство заполняют образы природно-космического содержания: ветры, птицы, тучи, облака, дороги [С. 250]. Новая позиция аксиологически не нейтральна. В собственной оценке происшедший с поэтом переворот лишен ангелического начала: «Под рев колоколов на плаху / Архангелы меня ведут». Перевернулись и все природные свойства: «гром прогромыхал зимой», «солнце горит - в полночь», «в полдень занялась звезда». Все это воспринимается как беда, но, -увы, - прекрасная. И такое приятие перевернутого мира наказывается высшей Божественной силой: «Мне страшный совершился суд» [С. 257]. Но и понимание смерти может нести в себе элемент перевернутости: «В первый раз человек распят - / На Пасху» [С. 260].
Создается совершенно особый, чуждый обыденной реальности, искусственный мир: стихов, поэм, драм. Во множестве сочиняются новые слова. Число окказионализмов в поэзии М. Цветаевой измеряется не десятками, а сотнями, отмечает О.Г. Ревзина [2]. В такие словообразования вовлечены основные полнозначные части речи. Приведем примеры: перезлословил, перх, крёхт, чёс, тони да не кань; сонм сил и слав; ржавь губы; мрачи глаза; рухай, словачь, пляша, жжя, рвя, лия. Исследуя роль лексических окказионализмов в произведениях писателей-фантастов, Е.С. Огородникова обнаруживает их важную роль: поддерживать созданный автором образ чужого мира или другого времени [3].
Поэт пытается управлять наполняющими внутренний мир демоническими стихиями: «Ты озорство прикончи, / Да засвети свечу, / Чтобы с тобой нонче / Не было - как хочу» [С. 270]. В своих мечтах она - странник, с серебряным крестом на груди бредущий по старой калужской дороге [С. 272]. Нарастает волевое стремление напитаться «колокольной землей московскою» пусть и после смерти [Там же].
Она обозначает даты написания стихов церковными праздниками: первый день Пасхи, Вознесение, Казанская, Вербная суббота. Но дорога ее уже определена, и это дорога каторжников, где «нищенствуют и княжат / Каторжные княгини, / Каторжные князья» [С. 277-278]. Таким ощущает себя и поэт: от нее, которая не чуралася в ночи окаянных мест [С. 276], и от которой «народ сторонится / Как от разбойницы, / Как от покойницы» [С. 275], от нее нужно уже и спасать [С. 278].
Может быть, поэтому Цветаева все чаще обращается к благотворной силе образа храма, его купола, окон, горящих свечей, молящегося народа: «Пойду и встану в церкви / И помолюсь угодникам» [С. 255]. Прорываются слова молитвы. Страшен Господь своим Судом, Богоматерь ближе: Мать поймет другую мать [С. 262-263] - «Благословен плод
чрева твоего». Но эта молитва не о себе - хищнице и чернокнижнице, а о дочери, у которой в три года «глаза как лед» и «брови роковые» [С. 264]. С тревогой она завещает дочери: «Постом говей. / И все сорок - чти - / Сороков церквей» [С. 268]. От нее же, грешащей «царским грехом гордыни», уже отошел ангел. И о ней, которая «крест золотой скинула, / Черный ларец сдвинула. / Черную свою книжищу / Вынула чернокнижница», ангел уже пошел несть «злую весть» Господу [С. 267]. Ей же в Москве достанутся только «вольный сон, Колокольный звон, / Зори ранние - / На Ваганькове» [С. 268].
Но и к Богородице отношение двойственное. Оно и благоговейное -«Благословен плод чрева твоего, / Дева милая» [С. 262], и скоморошно-балагурное: «Коли милым назову - не соскучишься! / Богородицей - слыву - троеручицей. / Одной - крепости крушу, друга - тамотка, / Третьей по морю пишу - рыбам грамотку» [С. 279]. Она сама Царь-девица, морская царица, и как царица она увенчана, но это венец «теневой» - для тех, кто по ночам молится идолам - тайным идолопоклонникам. Это венец «тяжкой верности» Гостю, «небесному страннику», ведущему «в высь» под «голубым месяцем» [С. 258]. Лишь обращение к святому: «Сон - свят», - избавляет от такого венца [С. 281].
Двойственно и отношение к своему творческому вдохновителю. Он -ночной Гость, Странник, сделавший и ее странницей по ночным мирам, проступающий сквозь лик поэта, возможно, он и Тень, бредущая по ночному городу, входящая в сны близких поэту людей: «Друзья, поймите, что я вам - снюсь» [С. 282]. Поэт ощущает на себе «теневой венец» верности этому ночному Гостю, пародирующему евангельский образ виноградаря-Господа, - от этого венца поэт жаждет избавиться: «И тяжкой верности с головы моей / Сними венец!» [С. 258]. Но - (увы!) - этот Гость, хоть и странный, но «прекрасный брат» и «вдохновенный друг», он древний, чужеземный, «исполнен дивных сил»; поэт дорожит его любовью и надеется, что тот не раскается в ней [С. 269]. Гость отделен от поэта, но в то же время и слит с ним. Его образ видится как «крылатый» [С. 175]. То пугающий поэта, то принимаемый им, образ постепенно усваивается, и уже о себе самом поэт говорит как о существе крылатом: «Что я поистине крылата, / Ты понял, спутник по беде!». Сравнение одно - серафим [С. 282]. И образ себя как небесного существа устойчив: «Нынче я гость небесный / В стране твоей» [С. 283]. Однако эта близость небу далека от спасения: «Душу не губи! / Крылатых женщин не люби!» [С. 320].
Наконец, пришло осознание и понимание как природы и имени ночного «друга», «чужеземного Гостя», так и самой себя: «Князь! Я только ученица вашего ученика» [С. 360]. Вот они - важные персонажи второй половины 1916-1917 годов: Кармен и Дон Жуан и над ними третий: «.Глаза темны - / Воротник вздымая стройный: / - Какова, Жуан? -
Достойна / Вашей светлости, Князь Тьмы». Князь Тьмы - фигура космического масштаба, он продолжает «заоблачный свой путь» и, если Господь создал день: «Да будет день!», - то он - равновеликий - создал ночь: «Да будет ночь!». И выбор поэтом сделан в пользу последнего: «Тебя пою, родоначальник ночи, / Моим ночам и мне сказавший: будь» [С. 361].
Остается лишь слабая на
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.