«Ангелическое» и «демоническое» в поэзии Марины Цветаевой
© Л. Н. КОПТЕВ, кандидат искусствоведения
В статье анализируется противоречивость творческого сознания М. Цветаевой, в котором борьба «ангелического» и «демонического» начал оказывала решающее влияние на развитие, направленность и выразительные средства ее поэзии.
Ключевые слова: драматизм, ангелическое, демоническое, ценностно-ориентационные аспекты, творческое сознание, стиль, окказионализмы.
Принадлежа русской культуре и по крови и по духу, М. Цветаева испытывала в творчестве те же переживания борьбы «ангелического» и «демонического», какие были свойственны поэтам магистрального направления русской культуры. Ей было присуще страстное желание удержаться в пределах обожженного духовного пространства и все увеличивающегося давления демонической творческой силы вплоть до полного подчинения этой силе. Именно такую подчиненность и демонстрирует, вполне осознавая это и даже приветствуя, Марина Цветаева.
В 1932 году в работе «Искусство при свете совести» она формулирует свое понимание искусства как природы, стихии, а стихии - как демона, творчеством подлинного поэта руководящего. Отдаваясь стихии, когда на поэта «находит», говорит она, испытываешь блаженство. Поэт -средство в «чьих-то» руках, и вся его работа сводится к физическому исполнению «не собственного» духовного задания. Поэт не знает, что произнесет, пока не произнесет. Состояние творчества - наваждение: «Кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель, не тебя, а того. Кто он? Тот, что через тебя хочет быть» [Т. 5. С. 366]. Поэт слышит зов, на который дает ответ. Единственная молитва поэта - о неслышании голосов: «не услышу - да не отвечу». Демон платит поэту за работу: «Ты мне кровь, жизнь, совесть, честь, я тебе - такое сознание силы (ибо сила -моя!), такую власть над всеми (кроме себя, ибо ты - мой), такую в моих тисках - свободу» [С. 369]. Поэт - жертва демона, пропавший для Бога.
«Посему мне прощенья нет. Только с таких, как я, на Страшном суде совести и спросится» [С. 374].
Подчиненность демонической силе признается Цветаевой не только в творчестве, но и в жизни. Навсегда сохранила она благодарность своему Черту (Мышастому, как звала она его в пятилетнем возрасте), явившемуся ей, как она была твердо уверена, в виде дога с львиным хвостом. «Если ты, по Писанию, и "отец лжи", то меня ты научил - правде сущности и прямоте спины». Своему Черту она считает обязанной своей «несосвятимой гордыней», «первым сознанием возвеличенности и избранности», «первым преступлением: тайной на первой исповеди, после которого - все уже было преступлено», «зачарованным... и всех исключающим кругом своего одиночества» [С. 56].
Изначально она была предрасположена к восприятию демонических воздействий и, напротив, все, что было связано с церковью, отталкивало ее: «Ничего, ничего, кроме самой мертвой, холодной как лед и белой как снег скуки, я за все мое младенчество в церкви не ощутила. Ничего, кроме тоскливого желания: когда же кончится? и безнадежного сознания: никогда. Бог был - чужой, Черт - родной. Бог был - холод, Черт - жар. И никто из них не был добр. И никто - зол. Только одного я любила, другого - нет: одного знала, а другого - нет. Один меня любил и знал, а другой - нет» [С. 48].
Меняя наименования, демоническая сила вошла не только в жизнь, но и в творчество Цветаевой, сопровождая и вдохновляя ее, подобно Музе. Нам не известен момент инициации, поэтического посвящения, но очевидно резкое различие между первыми двумя сборниками, выпущенными в 1910 и 1912 годах, и всем последующим творчеством -той Цветаевой, которую мы знаем как крупнейшего лирического поэта ХХ века.
Рубежным, видимо, можно считать стихотворение 1911 года «Aeternum vale». Здесь впервые появляется слово «дух» и уже не уходит. То, что было до него, - похоже на «мягкий хлеб / дареной дружбы» [Т. 1. С. 141]. Проявившийся из глубины дух тверд и ведет поэта «от поражения к победам», в «новые бездны» и к «новым звездам». Дух мужествен. Он возводит «стену» между прошлым и настоящим, обретенным, и даже ясен материал этой «вечной стены» - гордость [С. 142]. Дух космичен. Он настраивает поэта на ожидание своей звезды. Теперь хочется, взглянув на звезды, «знать, что там / И мне звезда зажглась», хочется, «не опуская глаз», «улыбаться всем глазам» [С. 143], созерцать «всю подзвездную даль и небесную ширь» [С. 143-144] .
Aeternum vale - «прощай навеки». С кем же или с чем прощается Цветаева-поэт? Во-первых, с прошлым. В этом прошлом она оставляет прежний «сон» и крест: «Сброшен крест!». В прошлом остается родной дом с его «залом», в котором стоит и порой еще звучит «рояль», где живет ее
семья, от которой она отчуждена и все же близка. В этом доме еще бродят тени и звуки прошлого и живут воспоминания о матери. В этом прошлом, окрашенном в золотые, голубые и розовые тона, остается «девочка в розовом платье» - детское сердце поэта [С. 142]. В этом прошлом и Тверская улица - «колыбель нашей юности», и Страстной монастырь, и вообще «все родные - слова, все родные - черты» [С. 142-143].
Но это не обычное прощание повзрослевшего человека с «милым детством» в пятнадцать лет. Переход состоялся роковой, и душа поэта к нему была уже предрасположена. Ей мнилась дикая воля, грандиозные, а то и космические масштабы свершений: ее враги - надменны и злы, ее крайности - «гибель здесь, а там тюрьма», ей противостоят ночь и ураган и вообще, - «чтобы в мире было двое: / Я и мир!» [С. 137-138].
Но что впереди? Кто он, тот дух, проявившийся при сбрасывании креста (или подтолкнувший к тому?). Сам поэт недоумевает: кому помешал тот любимый «маленький розовый домик», с которым оказались погребены «лучшие радости», в котором фея открывала детям Эдем. Но домик разрушен, рая уже нет: «феи нырнули во тьму» [С. 145-146].
Впрочем, таинственность персоны разрушителя не мешает его боготворить: «Я буду молиться - кому? - горячо / Безумно молиться - о ком?». Персона эта связана каким-то образом с «вечными льдами» и «первой звездой». Неизвестно имя, но очевиден масштаб и мощь того, кому она молится. Это стихия, подобная морю, с которым таинственно и судьбоносно связаны имя «Марина» и ее душа: «Морская она, морская!» [С. 149]. Теперь она молится Морю: «В мощные воды твои свой беспомощный дух предаю» [С. 148], изменяя слова православной молитвы: «В руце твои, Господи, предаю дух мой». В глубине Моря «солнце и звезды», так же, как «солнце и звезды вверху, на просторе». Именно с такой всеобъемлемостью стремится слиться, войти в нее, «отдаться вдвойне» поэт. Именно эту мощную силу она просит влить «в это сердце живую струю», именно от нее ждет возможности «отдохнуть от терпения - в споре».
Поэт жаждет пира, о котором тоскует сердце. Но «ничто в этом мире не утоляет». Что же способно утолить и где, если не под тою же луною? В душе - «розовом домике» - открылась иная глубина: «Но душу Бог мне иную дал» [С. 149], и потому открылась иная перспектива: «невозвратное меня зовет» [С. 164]. Развертывается борьба устремлений: старого с его влечением к ограничению семейной жизнью: «Мой удел - с мальчуганом в матроске / Погонять золотое серсо» и нового - наполненного «ураганом святого безумья» [С. 151]. Семейная перспектива уже видится как плен: «Гордую шею в аркан» - хочется «быть барабанщиком! Всех впереди» [С. 146-147], идти «иному навстречу», поскольку «в груди раскаленная лава» [С. 165-166].
Взгляд поэта направлен вверх: «Милая Рождественская дама, / Увези меня с собою в облака!» [С. 158]. Само облако связывается с удаляющимся от поэта раем: «Облачко, белое облачко с розовым краем / Выплыло вдруг, розовея последним огнем. / Я поняла, что грущу не о нем, / И закат мне почудился - раем» [С. 145].
Еще нерешителен шаг к иному, но он уже сделан: «С улыбкой на розовых лицах / Стоим у скалы мы во мраке». Решительное движение может стать разрушительным: «Сгорело бы небо в зарницах» и «рухнула в бездну скала бы» [С. 167]. Так между небом и бездной у скалы во мраке остановился поэт. Еще не сделан окончательный выбор между миром воспоминаний о милых привычках, когда «над томиком излюбленных стихов / Чьи-то юные печалятся глаза», и миром манящим, но опасным: «Там над капищем безумья и грехов / Собирается великая гроза» [Там же]. Однако выбор неизбежен, ведь «сердце на два раскололось». / И общий путь - на разных два» [С. 168].
Наступает новый этап, рубеж которого отмечен стихотворением «Он приблизился крылатый». При желании его можно рассмотреть как ини-циатическое посвящение. Цветаева детально описывает свои переживания. В четыре часа утра «он приблизился, крылатый», и произошло что-то изменившее дальнейшее настолько, что прежняя пламенная она умерла. Однако ее «предсмертный зов» никто не слышал, и ее крик, «с душою разорвавший грудь», «затерялся в море гула». Прежде розовая теперь она «тонула / В утреннюю муть». А он «незамеченный... вышел / Слово унося важнейшее из слов» [С. 175]. Здесь мы впервые сталкиваемся с фиксацией элементов той техники письма, которая заключается в записывании слов, которые поэт неотчетливо слышит, а из услышанных особым способом отбирает нужное путем проверки по принципу: «Не это - не это - не это - то» [Т. 5. С. 366].
Понимая творчество как вид сновидения, Цветаева доверяет не виду слова (вещи), а ощущению от него. «По явности не-этого узнаю то». Из множества слов знак подает нужное. «Меня вещи всегда выбирали по примете силы, и писала я их часто - почти против воли. Поддавшись -когда зряче, когда слепо - повиновалась, выискивала ухом какой-то заданный слуховой урок. И не я из ста слов (не рифм! посреди строки) выбирала сто первое, а она (вещь), на все сто эпитетов упиравшаяся: меня не так зовут» [Там же].
Раздвоение на прежнюю и новую, инициированную, приводит, во-первых, к способности видеть себя (другую) со стороны, а во-вторых, - к мучительно преследующему ощущению смерти той, прежней, и теперь чужой: «Собственному сердцу чуждой / Буду я в гробу» [Т. 1. С. 176). Ощущение раздвоения и гибели драматично подчиненностью чьей-то чуждой силе: «Это западня! / Не мен
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.