бургской, однако как будто не замечали, что понятие «московская» в данном случае следует понимать как «старообрядческая». Стушёвывалось и то, что занималась эта буржуазия не только реализацией масштабных экономических и гуманитарных проектов, но и активным финансированием «людей из подполья». Все рассуждения о стихийном творчестве масс теряют смысл, если учесть показанный Пыжиковым вклад купцов-староверов (а также Японии и Германии) в подготовку российских революций 1905 и 1917 гг. В изображении автора книги история России начала XX в. предстаёт как грандиозная борьба двух реформаторских «проектов» - петербургского (никонианского) и московского (старообрядческого).
Февральская революция, ниспровергшая «царство антихриста», колосс «петровской империи», стала триумфом старообрядчества. Неудивительно, что решающую роль сыграл тогда Центральный военно-промышленный комитет, действовавший в Петрограде, но по сути являвшийся цитаделью не петроградской, а московской старообрядческой буржуазии. ЦВПК оказался троянским конём, введённым в столицу «антихристова царства» для его разрушения, а председатель ЦВПК А.И. Гучков, опиравшийся на старообрядческие круги, выступил в роли могильщика империи. Так в 1917 г. откликнулось то, что аукнулось в XVII в. Но это было только начало, поскольку и среди староверов проявлялась разобщённость между европеизированными поповцами и беспоповской массой. Впрочем, не следует и преувеличивать конфессиональную гетерогенность русских, как это делает Пыжиков, утверждая, что «в России со времён раскола (т.е. двести с лишним лет) единой религиозной среды не существовало, потому как в отличие от западных соседей конфессиональная рассортировка здесь не приняла конкретно-географических очертаний» (с. 642).
По мнению А.В. Пыжикова, социальной опорой сталинского режима стала именно громадная беспоповская старообрядческая масса (с. 644-645), чем объясняются, в частности, и «факты невиданных гонений на иерархию РПЦ», поскольку у беспоповцев и «никонианская» иерархия, и её храмы вызывали такую же ненависть, как и у атеистов. Однако случайно ли, что в самый критический для его режима и всей страны момент, в условиях тяжелейшей войны И.В. Сталин обратился за поддержкой именно к патриаршей (хотя и не имевшей тогда патриарха) православной Церкви. Следовательно, всё же в народной среде она пользовалась, по меньшей мере, таким же авторитетом, как и беспоповское старообрядчество.
Елена Мамонова: Бегство от «никонианской действительности»
В своей книге А.В. Пыжиков обращает внимание читателей на до сих пор ещё мало изученный конфессиональный аспект социально-экономической и политической истории Российской империи. При этом он стремится «показать, что русский раскол это не удел мелких групп, обречённых обитать в условиях этнографического чулана, а масштабное явление не совсем маргинального характера» (с. 6). Старообрядцы, по словам автора, были «самой многочисленной частью народных низов» (с. 622). Более того, читая книгу, иногда можно подумать, что они собственно и есть русский народ, которому противостоят враждебные «никониане». «Русское крестьянство, - пишет Пыжиков, - и выходцы из него - купцы всех трёх гильдий - представляли народную среду с присущими ей традициями, бытом, языком. Объединительным началом высту-
пала старая вера, являвшаяся своего рода идентификатором данного народного социума» (с. 160-161).
Но так ли это? Сам же Пыжиков не раз отмечает неубедительность статистических данных о численности старообрядцев в тот или иной период времени (с. 106-107) и невозможность точно подсчитать количество беспоповцев, не имевших какой-либо организации и зачастую числившихся православными (с. 35). Однако противопоставить неверной статистике автор может лишь обрывочные сведения, указывающие, по его мнению, на «раскольничью принадлежность русской деревни»: пять свидетельств о преобладании староверов в конкретном селе или уезде и два заявления чиновников об участившихся уклонениях в раскол в той или иной местности (с. 439-445). Делать какие-либо выводы или даже предположения на столь шатком основании по меньшей мере неосмотрительно. Так или иначе, «реальное конфессиональное лицо» русского крестьянства нуждается в дополнительном изучении.
Кстати, именно о конфессиональном своеобразии старообрядчества в книге Пыжикова говорится, пожалуй, меньше всего. Он не рассматривает особенности вероучения различных согласий, их представления о Боге, заповедях и способах достижения вечной жизни. Старая вера для него прежде всего - «специфическая черта русского народа» (с. 5), «форма народной самоорганизации» (с. 8), «жизненный уклад» (с. 105). Слова «старообрядцы», «купцы из крестьян», «московские промышленники», «русские люди» часто используются в книге как синонимы. Причём, по словам Пыжикова, «имперские амбиции правящих верхов, обслуживаемые никонианской Церковью, в корне отличались от старообрядческих чаяний, ориентированных на сугубо национальные приоритеты» (с. 629). Тем самым автор не только не извлекает историю русского раскола из «этнографического чулана», но ещё глубже её туда прячет.
Неудивительно, что собственно религиозное противостояние систематически подменяется в книге социальным и классовым. Постоянно споря с полемическими работами В.И. Ульянова (Ленина) и их интерпретацией в советской историографии (недооценившей революционность московской буржуазии и не учитывавшей роль раскола в массовом протестном движении), Пыжиков тут же указывает, что «главное противоречие российского общества: между бедными массами и богатыми слоями» (с. 621), что «синодальная церковь стояла на незыблемых охранительных позициях правящего класса» (с. 446), что «религиозные устремления российских верхов и части народных низов, несмотря на внешнюю принадлежность к православию, существенно разнились, поскольку обслуживали диаметрально противоположные экономические интересы» (с. 447), что «простые люди... не хотели иметь ничего общего с государственною церковью дворян-помещиков, обративших в рабов собственный народ» (с. 629), а после революции «в изменившихся государственных условиях этим низам, ставшим верхами, не нужно было долго размышлять о том, как поступать с чуждыми русской душе проповедниками никонианства, которые всегда обслуживали ненавистных богатеев и чиновничество» (с. 644-645). Таким образом, автор, по сути, возвращается к тем же оценкам и подходам, которые были характерны для времени господства «исторического материализма» и скорее мешали, нежели способствовали осмыслению межконфессиональных отношений и противоречий.
Впрочем, Пыжиков, возможно, оправданно избегает освещения собственно религиозных сюжетов, поскольку, когда он их всё же затрагивает, получает-
ся это далеко не всегда удачно. Так, мимоходом, говоря о неосновательности надежд кн. И. С. Гагарина на обращение старообрядцев в католицизм, автор вдруг заявляет, будто в XIX в. «все ясно сознавали, что раскол произошёл как раз из-за уклонения РПЦ в латинскую веру» (с. 67-68). Характеризуя одного из героев романа Ф.М. Достоевского «Бесы», Пыжиков пишет: «Тихон... находится на покое: он не имеет никакой административной власти, т.е. является архиереем, не представляющим иерархии» (с. 58). Между тем подобное заключение звучит довольно странно, так как в церковной иерархии определяющую роль имеют канонические полномочия, власть совершать таинства, а вовсе не административные обязанности.
Не углубляясь в анализ непосредственно религиозных исканий русского народа и образованного общества, автор оказывается порою не в состоянии корректно интерпретировать используемые источники. «Несоотнесённость официального православия с жизненным укладом русского народа, - по словам Пыжикова, - отмечали и отдельные представители самой РПЦ. Так, ректор Московской духовной семинарии архимандрит Феодор (Поздеевский) в ходе полемики с интеллигенцией из религиозно-философских обществ, жаждавшей церковного обновления, говорил, что она не сможет увлечь этой задачей простых людей, поскольку те гораздо ближе к старообрядчеству. И ничего общего с воззрениями просвещённой публики русский народ не имеет» (с. 609). Очевидно, что архимандрит Феодор в данном случае противопоставлял народную веру популярным тогда среди «просвещённой публики» модернистским (обновленческим) и экуменическим идеям, а отнюдь не учению Церкви, как полагает автор.
Столь же предвзято изложено в книге и отношение Ф.М. Достоевского к взглядам и личности К. Голубова, в конце 1860-х гг. перешедшего из беспоповцев в единоверцы. Как отмечает Пыжиков, «вскоре восторги, связанные с его переходом в единоверие, сменились прохладным отношением»: «Голубов оказался далёким от почитания синодальной версии православия. Более того, он начал излагать своё видение устройства Церкви, где не только обряды, но и иерархия занимали, мягко говоря, не главное место. Голубовские воззрения привлекли внимание Достоевского: он связывал с ним узловые моменты духовного становления православного человека» (с. 57-58). Невольно создаётся впечатление, будто Достоевского привлекли именно те идеи Голубова, которые были близки даже не к староверию (обряды в нём всегда имели и имеют большее значение, чем в «синодальной версии православия»), как, видимо, подразумевает Пыжиков, а к протестантизму. Между тем восторженный отзыв писателя о Голубове относится к 1868 г., т.е. к тому времени, когда он обратился в единоверие, присоединившись к той самой синодальной Церкви. В 1870 г. он был рукоположен в священники единоверческого монастыря в Пскове, и лишь позднее его публицистика начала вызывать в духовном ведомстве опасения. Достоевский же с энтузиазмом воспринял именно обращение человека из раскола в Церковь, а не уклонение от неё.
О «никонианах» Пыжиков вообще пишет достаточно скупо. По его словам, в споре о вере участвовали «две реальные партии», сформированные «самой жизнью, а не по велению свыше» (с. 25). При этом старообрядцам противостояла «государственно-православная партия», которая, как считает Пыжиков, «известна достаточно хорошо», а потому не нуждается
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.