«Беседы» Беллы Ахмадулиной с поэтами-классиками*
© Л. Л. БЕЛЬСКАЯ, доктор филологических наук
Пророческие слова В. Кюхельбекера о горькой участи русских поэтов («Тяжка судьба поэтов всех племен; Тяжеле всех судьба казнит Россию...») в наибольшей степени сбылись в России ХХ столетия. И когда Б. Ахмадулина обращается к своему любимому Серебряному веку, она прежде всего останавливается на трагической доле его певцов. Даже светлый ее сон о молодом Бунине, о его посещении усадьбы Репина и их вегетарианском обеде, о его влюбленности в гимназистку заставляет припомнить бунинскую могилу на чужбине, под Парижем, и пространство вокруг, взирающее «отчужденно и брезгливо» («Тому назад два года...», 1987).
Гораздо чаще звучит в ахмадулинской поэзии имя А. Блока: о нем напоминают и блекло-синий цвет дома, и таинственная маска, и радуга в белой краске, «как в Сашеньке - непробужденный Блок»; и голос Алисы
* Окончание. Начало см. Русская речь. 2014. № 1.
Коонен на его поминанье, и «городских окраин дым» как весть о больном Блоке, умиравшем в революционном Петрограде (Сказка о дожде, «Завидев дом...», Черемуха всенощная, «Ночь: белый сонм...», Побережье). А перечитывая в бессонную ночь блоковские записные книжки, современный автор вдруг натыкается на фразу: «Какая безнадежность на рассвете» и отправляется на утреннюю прогулку, чтобы проверить на себе правильность этих слов («Темнеет в полночь...», 1985).
Но больше всего тревожит Ахмадулину «роковой сюжет» блоковской жизни, составленный из «умолчаний и загадок». Признавая «непостижимость таинств, которые он взял с собой», поэтесса в стихотворении, адресованном Блоку (адресат указан лишь в посвящении, а в тексте сказано: «тревожить имени не стану»), - «Бессмертьем душу обольщая...» (1984) - пытается разгадать:
Что видел он за мглой, за гарью? Каким был светом упоен? <...> Чего он ожидал от века, где все - надрыв и все - навзрыд?
Он видел грозное «предвестье бед», провидел «высь трагедий», но не вынес «пошлости ответа».
Искавший мук, одну лишь муку: не петь - поющий не учел. Восслед умолкнувшему звуку он целомудренно ушел.
Его бывшие сподвижники отвернулись от него, и он принял тихую смерть, никого не проклиная. А «нам остается смотреть, как белой ночи розы / все падают к его ногам». Для Блока роза - мистический цветок, символ любви и красоты («Белый, белый ангел Бога / Сеет розы на пути»).
Чтобы передать свое восприятие Блока и его творчества, Ахмадулина прибегает к блоковским образам и ключевым словам: свет, мгла, ночь, рассвет, дым, гарь(пожар), высь, даль, тайна, мука, розы, маска, музыка; белый, синий, тихий, роковой.
Наиболее безысходны в ХХ веке судьбы «опалы завсегдатая» - Осипа Мандельштама и «незваной звезды» - Марины Цветаевой. Стихотворение «В том времени...» (1967) посвящено памяти О. Мандельштама (это было 30-летие со дня его предполагаемой тогда гибели) и его конфликту с эпохой.
В том времени, где и злодей -лишь заурядный житель улиц, как грозно хрупок иудей, в ком Русь и музыка очнулись.
Казалось бы, начало жизни будущего поэта не предвещало ее последующего драматизма, но вслед за тревожными событиями (и среди них «предсмертье Блока») появляется предчувствие, что «век падет ему на плечи». А «он нищ и наг пред чудом им свершенной речи». Певцу затыкают рот, а человека, любившего пирожные (из мемуаров), лишают хлеба и в конце концов умерщвляют, оставив без могилы - «безымянным мертвецом». Но в ахмадулинском сознании он жив и общается с ней.
В моем кошмаре, в том раю, где жив он, где его я прячу, он сыт! А я его кормлю огромной сладостью. И плачу.
Через двадцать лет и снова в горестный юбилей будет написано новое посвящение - «Ларец и ключ» (1988). «Когда бы этот день, тому, о ком читаю...», «Когда бы этот день, тому, о ком страданье...» , - повторяет автор и пробует вообразить, что Мандельштам продолжал бы жить в Воронеже обыденной жизнью, перестал быть «вспыльчивым изгоем», не дерзил бы и не бросал бы вызова «чугунным и стальным» (Медному всаднику и Сталину). Что стало бы с его талантом, «кабы сбылось "когда бы"»? Сие никому неведомо. Но ныне он является в гости и смущает хозяйку:
Я сообщалась с ним в смущении двояком: посол своей же тьмы иль вестник роковой явился подтвердить, что свой чугунный якорь удерживает Петр чугунною рукой? <...>
Но все, что обретем, куда мы денем? Скажем: в ларец. А ключ? А ключ лежит воды на дне.
Гость остается загадкой, как и был при жизни. Отсюда и эти образы ларца и потерянного ключа, и странный оборот «воды на дне».
Еще более близкие и доверительные отношения связывают поэтессу с Мариной Цветаевой, которую она называет по имени и разговаривает с ней на «ты», твердя, например, в «Уроках музыки» (1963) «я, как ты», ибо ее тоже в детстве учили игре на фортепиано, и это тоже была враждебная встреча речи и музыки - «взаимная глухонемота». Позднее детское желание хоть чем-то походить на своего кумира сменилось осознанием цветаевской гениальности («гений лба», «гений глаза изумрудный»), пониманием ее «всемирного бездомья и сиротства» и парадоксальным сравнением Цветаевой с чудищем и чудовищем, восходящим не к фольклорному «чудищу поганому», а к «чуду» и «чудесам»: «Ты - сильное чудовище, Марина», «чудище, несущее во тьму всеведенья уродливый излишек» (Биографическая справка, 1967). При
характеристике цветаевского «чуда» использованы и оригинальные эпитеты («неуместный лоб», «незваная звезда»), которые явно относятся не к «формульному употреблению», а к индивидуальному стилю самой Ахмадулиной.
В стихах, посвященных Цветаевой, описываются разные моменты ее биографии: счастливая юность, родной дом в Москве, сочельник, елка, коньки, магазины, Сережа («Как знать, вдруг мало, а не много...», 1979); Таруса, осиротевшая без Марины (Возвращение в Тарусу, 1981); эмиграция, Берлин, Париж, снова Россия, война, Елабуга и «двор последнего страданья» (Биографическая справка). А в стихотворении «Сад-всадник» (1982) с его эпиграфом из цветаевского «За этот ад, / за этот бред / пошли мне сад / на старость лет» Ахмадулина примеряет на себя ее мечту о райском саде, но сад-хранитель оборачивается Лесным царем (по Жуковскому), от которого невозможно убежать: «Ребенок, Лесному царю обреченный, / да не убоится, да не упасется». Расшифровать символический смысл этой вещи и ее связь с эпиграфом помогает ахма-дулинская эссеистическая заметка «Божьей милостью» (1982), где подчеркивается, что «страдание и гибель - лишь часть судьбы Цветаевой», а главное - в том, что ее дух и ум охраняли ее дар, и она была готова отдать жизнь за эту дарованную ей свыше «Божью милость».
Если с ушедшими из жизни классиками Ахмадулина беседовала в своих фантазиях и снах, то с еще живыми Борисом Пастернаком и Анной Ахматовой ее довелось встретиться, хотя она и избегала личного знакомства с ними. А началось с того, что, будучи студенткой Литинститута, Белла отказалась подписать письмо с осуждением Пастернака, получившего Нобелевскую премию за роман «Доктор Живаго», и была исключена из института (через полгода восстановлена). Свою единственную, случайную встречу с Борисом Леонидовичем она отразила в стихотворно-прозаическом цикле «Памяти Бориса Пастернака» (1962). Он произнес несколько фраз - «величественно-деликатная интонация», «невнятный гул» голоса - и пригласил ее в гости, но «навек, неосторожно я не пришла ни завтра, ни потом», так как «чужда привычке налаживать контакты, быть в знакомстве». Тогда в восторженном поклонении она даже воскликнула в порыве самоотрицания: «Но рифмовать пред именем твоим? О нет!». Впоследствии в мемуарном эссе «Лицо и голос» (1989) Ахмадулина скажет, что у него было «лучшее из всех прекрасных лиц», увиденных ею, «шедевр создателя», и признается: «Жизнь моя ушла на то, чтобы не провиниться перед ним».
Каким же видится «переделкинский изгнанник» его поклоннице? Неотделимым от природы и простора, от леса и деревьев, от февральской метели и дачного поселка, от того дома, где женщина качала головой и на столе горела свеча («Начну издалека, не здесь, а там...», Метель).
Не потому ль, в красе и тайне, пространство, загрустив о нем, той речи бред и бормотанье имеет в голосе своем.
(Метель, 1968)
Ахмадулина сумела ощутить и выразить пастернаковскую «идею гармонического единства мира», взаимодействие «подробностей» с «мирозданием», как заметила И.И. Ковтунова в «Очерках по языку русских поэтов» (М., 2003). Она отмечает в личности поэта черты, свойственные и ей самой: «гостеприимный азарт», игра в самого себя («сразу был театром и собой»), легкость труда, «равновесье между добром и злом», чувство греха за несовершенство ума и жажда искупления «всеобщей вины», способность прощать («простил ученикам своим / измены роковой экзамен»). А еще - общая влюбленность в Тифлис и Грузию: «Он утверждал: "Между теплиц и льдин, южнее рая, живет вселенная вторая - Тифлис"...» (Памяти Бориса Пастернака).
Два десятилетия спустя Ахмадулиной, оказавшейся на больничной койке, пришло на память пастернаковское стихотворение «В больнице» с его «чудной строкой про перстень и футляр» («Ты держишь меня, как изделье, / И прячешь, как перстень, в футляр»): «Так ею память любовалась, / как будто это мой алмаз» («Когда жалела я Бориса...», 1984). Убежденная в образованности своих читателей, автор не упоминает имени поэта и не цитирует его стихов, а себя и своих современников обвиняет в его смерти:
И думалось: уж коль поэта мы сами отпустили в смерть и как-то вытерпели это, -все остальное можно снесть.
Однако саму поэтессу восхищение пастернаковским образом не примиряет с уходом из жизни: «в алмазик бытия бесценный / вцепилась жадная душа», «как напоследок жизнь играла <...> / Но это не опровергало / строки про перстень и футляр».
Если перед Пастернаком Ахмадулина преклонялась, то Анну Ахматову обожала, но тоже не хотела с ней знакомиться: «Всех обожаний бедствие огромно». Именно так озаглавила она свои воспоминания об Ахматовой, рассказав о том, что впервые услышала о ней в школе и навсегда влюбилась в ее «чудесный, прелестный, притягательный образ», как случайно позна
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.