ИЗВЕСТИЯ РАН. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2010, том 69, № 4, с. 34-39
ЧЕХОВ В XX ВЕКЕ: CONTRA ET PRO © 2010 г. В. Е. Хализев
В статье рассматриваются различные, порой полярные оценки творчества Чехова литераторами ХХ века; уясняются причины широко бытующего и поныне неприятия писателя.
Different, at times, polar evaluations of Chekhov's work by Twentieth-century authors are analysed; reasons for a still wide-spread negative attitude towards Chekhov are clarified.
I.
В кругу писателей (и еще в большей мере поэтов) репутация Чехова в XX веке была и поныне остается весьма неоднозначной. Его творчество, как известно, решительно не принималось многими лидерами Серебряного века (в особенности поэтами). Это Анненский, Ахматова, Кузмин, Ходасевич, Цветаева, Мандельштам. Порой звучали слова весьма жесткие: "сухой ум", который "хотел убить в нас Достоевского", "испытываю отвращение", "убил бы своими руками". Неоднократно цитировалась реплика Цветаевой из письма А. Тесковой: "Чехова с его шуточками, при-бауточками, усмешечками ненавижу с детства". А вот слова Мандельштама: «Чехов забирает сачком пробу из человеческой "тины", которой никогда не бывало» [1, с. 522]. В год чеховского юбилея (1910) Д.С. Мережковский писал: "Надо сознательно отодвинуть Чехова в прошлое" [2, с. 208].
В своей "античеховской энергии" всех намного превзошел М. Кузмин. В каждом из периодов русской и западноевропейской литературы XIX века (одно или два десятилетия) он выделял центральную "фигуру". Это Гофман, Пушкин, Бальзак, Диккенс, Достоевский и, наконец, Чехов, о котором сказано: "...очень местно, хотя и нагадил" [3, с. 101]. Творчество писателя здесь отвергается предельно жестко (чтобы не выразиться посильнее), однако его эпохальная значимость под сомнение не ставится.
Чехов, как видно, не просто оставлял к себе равнодушными названных поэтов, но странным образом их раздражал, вызывал сильные отрицательные эмоции, подобные тем, которые испытывал к Чернышевскому Набоков, автор романа "Дар".
Предельная резкость высказываний любого из "античеховцев" начала XX века имеет в каж-
дом отдельном случае свои, особые основания и мотивы. Но в них наличествует некая эпохально-миросозерцательная закономерность. Иначе говоря, имеет место несовместимость наследия Чехова и, что не менее важно, самой его личности с атмосферой Серебряного века. И на протяжении последнего десятилетия эта несовместимость стала вызывать пристальный интерес. При этом "античеховиана" начала XX века истолковывается очень по-разному. Лев Лосев в неприязни к Чехову Ахматовой был склонен видеть стремление уйти подальше от своего же предшественника ("невроз влияния") [4, с. 214], что имеет свои резоны, хотя и не объясняет напряженной резкости ахматовских (и не только ахматовских!) высказываний о писателе. Александр Кушнер усмотрел причину "нравственной глухоты" к Чехову его младших современников в самой атмосфере революционного брожения: начало XX века ознаменовалось "сокрушительным напором, сдвинувшим и охватившим всех, независимо от идеологических пристрастий и сочувствий": людям «хотелось решительных действий, героизма, "неслыханных мятежей" и перемен» [5, с. 194-195]. И это тоже имеет серьезные резоны.
Обстоятельно и проблемно высказалась о далеко не однозначной репутации Чехова в XX веке И.Е. Гитович. Во-первых, она утверждает, что неприятие творчества и личности писателя порождалось однообразно-монотонными хвалами ему, "безмерным восхищением перед ним". И это никаких сомнений не вызывает. Во-вторых, она говорит (опираясь на суждения Л.Я. Гинзбург), что Чехова отвергали потому, что он оказался несовместим с "индивидуалистическим пластом" сознания интеллигенции эпох символизма и постсимволизма, с индивидуализмом, "во многом задававшим тон русскому художественному XX веку" [6, с. 17, 20]. В связи с этим выскажу несколько дополнительных соображений.
Несовместимость ценностных ориентаций большинства представителей Серебряного века и деятелей культуры XIX столетия была двоякого рода. Во-первых, она имела место на уровне художественно-эстетическом: произошла решительная переориентация с прозы на поэзию (по преимуществу созерцательно-философского характера). По словам Л.В. Пумпянского, символистам было присуще "верное чувство противоположности по отношению к прозе Достоевского, Л. Толстого, Чехова" [7, с. 536]. И оно, это чувство, оказалось направленным прежде всего на близкого по времени Чехова.
И, во-вторых: разнонаправлены, если не поляр-ны, были антропологические воззрения и нравственные ориентации этих двух эпох. Поэты Серебряного века и их продолжатели отчуждались от быта и жизненного уклада. Своими мыслями и стилем поведения они решительно удалялись от обычной жизни обычных людей с ее тревогами и печалями, пребывали совсем в иных, "надмир-ных" сферах, где, случалось, "добро и зло спешили в одной упряжке" (выражение С. Довлато-ва). Об односторонне элитарной настроенности в литературных кругах той поры свидетельствует широко бытовавшая оценочная поляризация двух типов людей: немногих избранников (поэтов) и всех прочих, саркастически именовавшихся "фармацевтами". К числу первых Чехов не принадлежал, стало быть, внимания и уважения достоин не был. На этот односторонне-элитарный, порой надменно-снобистский мотив неприятия Чехова может пролить свет обращение к психоанализу, но не во фрейдовском и даже не в юнговском его варианте, а в аспекте нравственной философии. Вытесненные из сознания и тем самым болезненно перерожденные комплексы человеческой психики бывают, по-видимому, глубинно связаны и с импульсом совестным, если можно так выразиться. В подобных ситуациях человек, не сознавая того, испытывает напряженное нежелание признавать свою виновность и даже возможность таковой. И активные носители представлений о нравственных императивах, о долге, ответственности, служении неотвратимо вызывают стихийный протест, страстное неприятие, переживания, достойные пушкинского Сальери. Говоря же проще, произведения Чехова и сама его жизнь (неустанная, жертвенная забота об очень неблагополучной семье; трудная поездка на Сахалин, продиктованная чувством гражданской ответственности; многоплановое и постоянное участие в общественной жизни) для людей околосимволистской среды была своего рода живым укором, задумы-
ваться о чем они, конечно же, не хотели. Чехов с его неукоснительным императивом "гуманности до кончика ногтей" решительно не вписывался в эпоху, ознаменовавшуюся мощным влиянием Ницше, революционного марксизма, "третьеза-ветного христианства".
Упорное нежелание писателя погружаться в сферу отвлеченно-созерцательного мышления (вспомним его слова: "рассуждения всякие мне надоели" [8, с. 133]) или присоединяться к "радикализму" любого рода казались проявлениями узости кругозора, обывательской ограниченностью. Мережковский, вспоминал Марк Алданов, приставал к Чехову с "вечными вопросами", а тот, отшучиваясь, говорил: "Не забудьте, что у Тестова к селянке большая водка нужна". И комментировал этот эпизод так: "Надо было наговорить столько лишнего, сколько мы наговорили, чтобы понять, как он (Чехов. - В.Х.) был прав, когда молчал" (цит. по: [9, с. 57]). К этим словам Алданова трудно не присоединиться. Более подробно об этом "диалоге" Мережковского и Чехова рассказал С. Кванин (см.: [10, с. 11]).
Отчуждение Серебряного века от XIX столетия вместе с тем имело место не всегда. «Волнение идет от "Войны и мира", - делал запись Блок летом 1909 года, находясь в Италии, - распространяется вширь и захватывает всю мою жизнь и жизнь близких и близкого мне» [11, с. 147]. О том же и тогда же - в письме матери: «.. .читаю "Войну и мир" и перечитал почти всю прозу Пушкина. Это существует». В последних словах ощутимо противостояние общему мнению, своего рода полемический задор. Восторженно относился поэт к Чехову в его "подаче" Художественным театром, о спектаклях которого вспоминал в Венеции: это "не уступает Беллини" [12, с. 289, 283]. Но подобного рода суждения были своего рода исключением на фоне всего того, что современниками Блока говорилось об искусстве XIX века (в особенности - о художественной прозе).
II.
На протяжении полувека, от 1930-х до 1980-х годов, Чехов в нашей стране был официально канонизирован как предшественник Горького. Если литературоведы и упрекали писателя, то лишь в том, что он "не дорос" до революционного марксизма. Но критичность к Чехову, имеющая совсем иные истоки, давала о себе знать и в эту пору, при том - в высказываниях наших гуманитариев "первого ряда". Так, М.М. Бахтин на протяжении всей своей жизни считал Чехова
ограниченным социально-бытовыми рамками, приписывал ему понимание человека как больного животного, говорил об отсутствии в его произведениях "глубины и силы" [13, с. 384]. Выход за рамки "обывательских представлений" философ-ученый усматривал лишь в "Черном монахе". Произведения Чехова, утверждал он, - это "шедевр из папье-маше" [14, с. 597-600]. Причины неприятия чеховского творчества Бахтиным просматриваются легко: к русской романистике (за исключением Достоевского) он относился весьма отчужденно: иронически называл романы Л. Толстого, Тургенева, Гончарова "усадебно-домашне-комнатно-квартирными" [15, с. 192-193]. Чехов, несомненно, для него попадал именно в этот ряд и к тому же далеко не на первое в нем место.
Доброжелательно-критичен был к Чехову М.Л. Гаспаров. Высоко оценивая человеческие качества писателя [16, с. 188], он признавал, что чеховские произведения сохраняют актуальность и ныне, откликался на рассказ "Скрипка Ротшильда" как ему созвучный и близкий [9, с. 346, 377], но в то же время считал, что творчество писателя - это лишь "легковооруженный арьергард национальной классики, уже ощутимо инородный" [17, с. 204].
Репутацию Чехова как писателя первого ряда оспаривали известные филологи Н.К. Гудзий и Н.И. Либан. А.И. Солженицын упрекал писателя в безоглядном обличении русской жизни как таковой (см.: [18]). Он не учитывал ни того, что в чеховских произведениях находилось место и персонажам, причастным укорененному в России праведничеству, ни т
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.