ИЗВЕСТИЯ РАН. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2014, том 73, № 2, с. 3-19
ДИАЛОГИЧЕСКАЯ ПОЭТИКА ЛЮБОВНОЙ ПРОЗЫ И.А. БУНИНА:
РЕЗЕРВЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ
© 2014 г. Т. В. Марченко
Статья посвящена исследованию коренных особенностей бунинской поэтики - сближению с гибкой и емкой поэтической формой, полемической диалогичности по отношению к предыдущей литературной традиции. Обращение к рассказам, один из которых написан в первый год эмиграции, а второй - за месяц до окончания Второй мировой войны, позволяет проанализировать, как возникали характерные черты поэтики Бунина и как они совершенствовались и реализовались в поздней новеллистике писателя. Выявление литературных источников в структуре коротких рассказов о любви расширяет горизонты художественной и философской интерпретации бунинских шедевров, уточняет их жанровую природу, обогащает историко-литературный комментарий к ним.
The article is concerned with the innermost quality of Bunin's poetics, that is - if compared to the previous literary tradition - his ability to marry the flexible and capacious poetic form with the polemic dialogism. By turning to his short stories, one of which was written during Bunin's first year in emigration, and the other - one month before the end of the 2nd World War, we get a chance to probe into the specifics of Bunin's poetics, to trace its development and operation in his later novellas. Detecting the literary sources in the structure of his short stories on love widens the scope of the artistic and philosophical understanding of Bunin's masterpieces, provides insight into their generic nature, and enriches the literary-and-historical commentary on Bunin's works.
Ключевые слова: новеллистика, поэтика, литературная традиция. Key words: novelistic, poetics, literary tradition.
Творчество Бунина сейчас оценивается безотносительно к его долгому изгнанию. Однако эмиграция не могла не наложить отпечаток на его прозу, направила ее особым образом, обусловила темы, жанры, стиль. Именно в эмиграции Бунин обогатил русскую литературу автобиографическим романом "Жизнь Арсеньева", лирико-философским трактатом "Освобождение Толстого", безапелляционно-субъективными мемуарами, публицистикой и литературной критикой. Эпистолярные тексты Бунина, далеко не полностью опубликованные и выявленные, составляет одну из интереснейших частей его творческого наследия.
И все же для большинства читателей Бунин остается автором прозы о любви. В начале переломивших его жизнь 1920-х гг. писатель пробует то одну тему, то другую, создает рассказы на совершенно разном материале ("Косцы", "Готами", "Безумный художник") и даже сказку "О дураке Емеле, какой вышел всех умнее". Почти случайной, но уже предсказывающей грядущий рассвет вспышкой становится рассказ "Метеор". После появления в 1925 г. повести "Митина любовь"
и вслед за тем целого ряда рассказов (среди них "Солнечный удар" и "Ида") вся художественная сила Бунина направлена к познанию сокровенной мистерии любви как главного таинства жизни и смерти. Последним художественным достижением Бунина стал цикл "Темные аллеи" с примыкающими к нему новеллами и миниатюрами.
Творческий кризис, который Бунин пережил в 1918-1922 гг., был обусловлен не только общественными катаклизмами и сменой личного статуса, превращением из подданного огромной мощной империи в апатрида, беженца, изгнанника из отечества. Три с лишним десятилетия своей творческой активности Бунин посвятил развитию в русской прозе "артистицизма", т.е. направления, которое в мировой литературной практике принято связывать с именем Гюстава Флобера.
Вопрос не содержания, а формы, не того, "о чем писать", а того, "как писать", был важнейшим для Бунина с момента его раннего дебюта в литературе. (Так, недавно было высказано весьма убедительное предположение о связи прозы Бу-
нина со "всеобъемлющим эстетизмом", лежащим в основе творчества К. Леонтьева [1, с. 39].)
Художественная суть бунинской прозы состоит в предельно точном и интенсивном воскрешении реального мира, т.е. в использовании эвокатив-ного (от франц. évocation) метода повествования. "Подбором точных эпитетов и верных сравнений" писатель стремится "вызвать" перед воображением читателя "предмет, пейзаж или наружность, о которых идет речь. Флобер довел этот метод до совершенства; вся его перешедшая в легенду героическая борьба с языком была, собственно, борьбой за полноту эвокации" [2, с. 498]. Разобрав в общих чертах усвоение европейской литературой традиции флоберовского "артисти-цизма", Л.В. Пумпянский подытоживает: «Вся описательная французская школа второй половины XIX века (Доде, Гонкуры, Золя, Мопассан и мн. др. вплоть до Лоти) вышла из этой громадной работы Флобера над созданием адекватного зрительного описания. В этом направлении созданы шедевры, влиятельность которых чрезвычайно повысила литературную технику всех европейских литератур. Можно положительно говорить
0 полустолетии господства эвокативного метода в истории европейских описательных стилей. Только <...> вместе с искусством "описания во времени", искусством Марселя Пруста, открывшим методы еще более точного описательного воспроизведения, чем иллюзия непосредственного зрения (vision directe), можно считать законченной "флоберову" эпоху европейского романа» [2, с. 498].
Уточняя, что Пруст открыл "метод изображения вещей не в неподвижной зрительности, а во времени" [2, с. 502], Пумпянский условно определяет границу между "Флоберовой" и "Пру-стовой" эпохами в европейской литературе 1917 годом (начало славы Пруста-романиста). Роковой 1917 год в истории России становится поворотным и в жизни русских писателей; исторические и биографические катаклизмы существенным образом сказываются на их послереволюционном творчестве1. Бунин не исключение. Но теперь его "эвокативный" метод, воссоздание мира во всей его красоте и полноте обретает новые пронзительные черты и трагическую глубину. Его главный и единственный инструмент - русский язык,
1 Ср. следующее мнение: "Во многих работах под влиянием Глеба Струве история русской эмигрантской литературы исчисляется с 1920 года. Правильнее, все же, по нашему мнению, ее началом считать последние месяцы 1917-го или 1918 год, когда за границей появились первые группы русских писателей, не принявших октябрьского переворота" [3, с. 87].
и однажды он озадачил Г.В. Адамовича вопросом, можно ли "подмигнуть французскому читателю?" Живой, непосредственный, невероятно остроумный и артистичный собеседник, порой желчный в устном общении, в прозе Бунин изысканно сух, строго-серьезен, даже величав. Немного иронии, колкости, язвительной шпильки - и бунинская проза утратила бы свою кристальную чистоту и прозрачность. То, что удалось Флоберу в "Буваре и Пекюше", - соединить высшую артистичность стиля с простотой изложения и невысказанной, но подразумеваемой насмешливостью - Бунину оказалось не по силам. Ведомый Мнемозиной, памятью об утраченной России, Бунин во многом движется в сходном направлении с М. Прустом. Но бунинское послереволюционное творчество, разумеется, никоим образом нельзя схематически свести к влиянию французских писателей.
В основе бунинской прозы эмигрантского периода, с ясностью словесного выражения, филигранной отделкой стиля и, одновременно, избыточной описательностью, с тонко переданными формами, красками, запахами и чутко воссозданной текучестью времени лежит обновленный метод, сочетающий "флоберизм" и "прустианство". Бунин также совершает открытие. Но значение его новаций не в овладении художественной стилизацией, не на путях филолого-археологической прозы (с нею Д.С. Мережковский, властитель русских и европейских умов в 1910-е годы, в эмиграции провалился), не в глубинах рефлексии, а в историософском осознании той яркой и краткой вспышки, какой была русская империя XVIII-XIX веков, на глазах Бунина переживавшая период упадка и разложения, рухнувшая и канувшая в небытие после революции.
Ранняя проза Бунина была демонстративно лирична, ее "эпический характер" нарочито ослаблен (см.: [4, с. 418]). Важным "показателем родства бунинской прозы с поэзией" Э.А. Полоцкая считала героя-рассказчика ранних рассказов писателя, "как бы скопированного с лирического героя стихотворений": "Повествователь Бунина, подобно лирическому герою в поэзии - синтетическое лицо: это и рассказчик, и герой, и носитель авторского начала. Как действующее лицо, он больше созерцает и наблюдает, чем участвует в событиях. Да и события в произведениях этой поры занимают мало места; размышления и описания природы зачастую составляют сюжетную основу многих рассказов и подавляющего большинства стихотворений этих лет" [4, с. 414].
В первые годы после революции и затем в эмиграции в творчестве Бунина преобладает публицистика, и не только в жанре очерка, речи,
заметки - публицистичны и стихи, и новеллистика писателя. Это почти век спустя понятно, что в самом начале 1920-х гг. формировалась новая литературная физиономия Бунина, происходил главный поворот в его творчестве. Сам же писатель, еще кипевший интересами революции и расколовшей Россию гражданской войны, вовлеченный в общественные и идеологические споры эмиграции, еще уповавший на скорый крах большевиков и возвращение в отечество и одновременно занявший главенствующее положение в литературе зарубежья, должен был просто вернуться к письменному столу и начать писать. Бунин словно опробует новое перо, вспоминая прежние сюжеты и придавая прежним разжиженным лирическим зарисовкам новый трагический оттенок. Никакой метафизики, никаких попыток докопаться до сути происшедшего: Бунин едва ли не с облегчением отказывается от никогда его не занимавших, но навязываемых традицией и временем социальных вопросов и оставляет человека наедине с мирозданием, с природой, с космосом.
Взаимопроникновение поэзии и прозы также приобретает в творчестве Бунина иные черты. Тот собственно лирический герой, наличие которого было отмечено Э.А. Полоцкой как константа ранней бунинской прозы, тот лирический герой, чьи настроения и переживания составляли основу ранних рассказов Бунина, теперь из его прозы ухо
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.