Два литературных свидетельства о Великой войне*
А.В. МИХАЙЛОВСКИЙ
Предметом своего рассмотрения я выбрал два интеллектуальных свидетельства о Великой войне. Одно принадлежит философу с художественным мироощущением, другое - художнику с философским взглядом. И тот, и другой имели непосредственный опыт фронтовой жизни, правда, первый как уже сложившийся ученый, второй - как интеллектуал in statu nascendi, но уже несомненный герой.
Один из этих важных документов - эпистолярный роман Ф.А. Степуна "Из писем прапорщика-артиллериста". С 1914 г. Степун в действующей армии. Он - прапорщик 5-й батареи 12-й Сибирской стрелково-артиллерийской бригады. Воюет в Галиции. В сражении, обернувшемся разгромом для соседней Корниловской дивизии, пострадала и бригада Степуна. Ее отвели для пополнения под Ригу, где также шли бои (июль-октябрь 1915 г.). Здесь Степун получил ранение ноги, когда молодые жеребцы понесли и перевернули сани. Далее последовали 11 месяцев лазаретов Риги, Пскова, Москвы, Ессентуков. Находясь в госпиталях, Степун написал и издал по настоянию М.О. Гершензона под псевдонимом Н. Лугин свой эпистолярный роман (Северные записки, 1916, № 7-9). Позже эти письма, адресованные матери, жене, отдельным друзьям, с выпущенными цензурой местами вошли в книгу, опубликованную в 1918 г. в Москве в издательстве "Задруга". Сюда же Степун добавил письма 1916-1917 гг.1
Книга "окопного офицера" Степуна - редкое для русской литературы философское осмысление пережитого фронтового опыта. Ввиду своего характера и материала она предоставляет удобную возможность для сравнения с военной прозой Эрнста Юнгера (18951998), командира штурмовой группы, ушедшего на войну 19-летним добровольцем, а в годы Веймарской республики ставшего одним из лидеров право-консервативного интеллектуального движения или "консервативной революции". Перед нами два разных опыта войны - негативный и позитивный2. И в них, как в капле воды, усматривается целое.
Лейтмотив наиболее известной книги Э. Юнгера о войне, дневника "В стальных грозах"3 - это ницшеанское "Да" войне, экстаз и опьянение борьбы, освобождение от повседневности, решительный разрыв с гуманистическими ценностями "буржуазной эпохи". "Стальные грозы" по праву называют "наиболее значительным, многогранным и запоминающимся описанием переживания ужасной реальности Первой мировой войны, вышедшим из-под пера немецкого писателя" [Kiesel 2013, 5].
Юнгер изначально не планировал публиковать свои записные книжки, но через год после окончания войны по настоянию отца придал им форму литературного произведения. В предисловии к первому изданию он писал: "Цель этой книги - дать читателю точную картину тех переживаний, которые пехотинец - стрелок и командир - испытывает, находясь в знаменитом полку, и тех мыслей, которые при этом посещают его. <...> Я не военный корреспондент и не предлагаю коллекции героев; мое намерение - описывать все не так, как оно могло бы быть, но так, как это было в действительности" [Jünger 2013, 20]. Стремясь к достоверному изображению военных будней и переживаний, автор поначалу не ставил перед собой политических задач, и лишь начиная с 3-й редакции (издание 1924 г.) книга приобретает черты политического манифеста4.
Истинность свидетельства в "Письмах прапорщика-артиллериста" также коренится в акте видения и переживания войны: "Да, бесконечно много значит видеть" [Степун
* Данное научное исследование (№14-01-0058) выполнено при поддержке Программы "Научный фонд НИУ ВШЭ" в 2014/2015 гг. This study (research grant No 14-01-0058) was supported by The National Research University-Higher School of Economics' Academic Fund Program in 2014/2015. © Михайловский А.В., 2015 г.
2000a, 189]. Именно ясность и простота осознания этого факта вызывает у автора глубокое неприятие "лжи идеологии": «"Отечественная война", "Война за освобождение угнетенных народностей", "Война за культуру и свободу", "Война и св. София", "От Канта к Крупу" - все это отвратительно тем, что из всего этого смотрят на мир не живые, взволнованные чувством и мыслью пытливые человеческие глаза, а какие-то слепые бельма публицистической нечестности и философского доктринерства» [Степун 2000a, 75]. В то же время Степун утверждает невозможность понимания войны: "Я всегда утверждал, что понимание есть по существу отождествление. Война есть безумие, смерть и разрушение, потому она может быть действительно понятна лишь окончательно разрушенным душевно или телесно - сумасшедшим и мертвецам" [Там же, 190]. Перед нами коллапс философа-идеалиста, возросшего на религиозной метафизике В. Соловьева и неокантианской гносеологии. Негативный опыт войны у Степуна - опыт надлома, разрыва между жизнью и идеей. "Я согласен с Платоном, Аристотелем, Спинозой, Малебраншем, Кантом, Фихте, Шеллингом, Гегелем и Соловьевым в том, что жизнь, факт, не есть последнее, ведомое сердцу и доступное постижению" [Там же, 68]. Жизнь не есть нечто предельное, рассуждает Сте-пун, в мире, конечно, наличествует нечто "бесконечно превышающее жизнь", чему можно и должно приносить в жертву фактическую, эмпирическую жизнь. Казалось бы, отсюда один шаг до оправдания идеи войны ссылкой на ее божественную или метафизическую роль. Но философ на фронте оказывается заложником собственной дистинкции. Задав вопрос "зачем?", попытавшись трансцендировать войну, увидеть ее смысл в чем-то другом, он закономерно приходит к ее "абсолютной непонятности": "...в последнее время со мной все чаще случается, что я, как лошадь на оглобель, каким-то уже одним выработавшимся прыжком выбиваюсь из этой гипнотизирующей имманентности, и тогда все кругом становится тем, что оно действительно есть, - сплошным ужасом и безумием" [Там же, 187].
Позитивный момент книги Юнгера, искавшего свободы для духовного маневра в стенах армейской казармы, - это ницшеанский "пафос дистанции". Пафос дистанции заключается в умении удерживать различие между здоровьем и болезнью, жизнью и смертью, в понимании болезни как чего-то особенного, благодаря чему только и возможно сохранение всеобщего, но не в качестве единства, а в качестве сохраняющего внутри себя напряжения множественного. Так, Юнгер стремится понять "бессмысленное" войны как "обратную сторону жизни", в которой жизнь, это "стихийное начало", явлено во всей своей мощи. "Наиболее ценное знание, которое вынесено из школы войны, есть знание того, что жизнь в своей глубочайшей сути неразрушима", - писал он позднее и предостерегал от того, чтобы "принимать жизнь за нечто обычное" [Jünger 1930].
Юнгер изображает войну как эпохальное событие. В другой своей публицистической статье периода Веймарской республики он показывает, "что мир изменился под влиянием войны и ее последствий" [Jünger 2001, 370]. Автор-солдат фиксирует анонимность врага, "хаотическую пустоту" поля битвы, "выдающееся значение материи" ("человек ценился как материал"), "сражение военной техники" (Materialschlacht) современной войны. Между 3-й (1924) и 4-й (1934) редакциями Юнгер начинает уделять особое внимание описанию "нового человека", "воина-рабочего". После битв на Сомме и под Верденом великая война обретает свое особое лицо, не похожее на лица всех предыдущих войн. В 1930 г. национал-революционный публицист Юнгер создаст модернизационную концепцию "тотальной мобилизации", где свяжет феномен "технической войны" с появлением "гешталь-та рабочего", который соединяет в себе ценности национализма и социализма.
Дескриптивной точности отчета в книге соответствует героическое толкование военного переживания в первых редакциях. Но несмотря на "выдающееся значение материала", у немецкого воина-интеллектуала остается место и для индивидуального героизма в духе "Илиады". Юнгер отстаивает важность "единичного человека" в "эпоху масс и машин". Все боевые ситуации рассматриваются как встреча "лицом к лицу" с противником. Элита штурмовых батальонов - "князья окопов с суровыми, решительными лицами", герои, "которые не числятся ни в одном списке" [Jünger 2013, 484].
Степун, конечно, также далек от того, чтобы ощущать себя chair a canon, нет у него и картин разлагающихся трупов, которыми изобилует, скажем, "Огонь" А. Барбюса. Со страниц писем говорит несомненное и достойное воина желание героизма и страдание от невозможности его личного осуществления. "Обидно после годового пребывания в боях.
быть раненным на позиции не неприятельским снарядом, а собственными санями" [Степун 2000a, 112]. Смерть от такой раны была бы "ненарядной смертью". Но его глубинное отношение к войне остается "отрицательным и прозаичным". Четыре раза в письмах упоминается гибель знакомого философа - смерть "гениального Ласка"; гениальность, как и любое проявление жизни, для Степуна несовместима "безумием, смертью и разрушением". Для русского интеллектуала война остается угрозой.
Настроение офицерства в целом - это настроение "мистически-кабацких" стихов А. Блока - неподходящая почва для героизма и воинственности. «...Настоящая жизнь -жизнь вечернего отлива, отбоя. Очень это странно, но настроение призванных к "наивысшему подвигу" сынов России трагически похоже на настроение изгнанных из России студентов-эмигрантов и политических беглецов. Та же стонущая тоска в настоящем, то же лирическое настроение, как основной душевный колорит, та же поэтизация прошедшего, та же возносящая и развращающая, спасительная и тлетворная мечтательность» [Степун 2000a
Описывая серые будни окопной войны 1915 г., Степун сетует на поголовное отсутствие умения работать над собой, расшатанные нервы и загнивание на корню. Упоминание первого случая коллективного соборования в июне 1915 г. говорит скорее об обреченности, нежели о жертвенном подвиге. Так ставится под вопрос сама идея "священной войны". "Всех наших солдат ежедневно ругают самою гадкою руганью и что их постоянно бьют по лицу? Ну как же это так? Людей, доразвившихся до внутренней необходимости жертвенного подвига, да под ранец, да первым попавшимся грязным словом, да по зубам, да розгами... И все это иной раз за час до того, как бивший пошлет битого умирать и смертию сотен битых добьется чина и
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.