ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ
Вопросы философии. 2015. № 7. С. 84-94 "Хочу я веровать добру". Бунт Лермонтова* С.А. Никольский
Хотя в общественном сознании Лермонтов традиционно маркируется как "второй поэт России", певец ее красот и обретающихся в ней "лишних людей", философское содержание его поэзии и прозы далеко от адекватного осмысления. Похоже, у нашего высоко мнящего о себе "креативного" времени до сих пор не нашлось интеллектуальных и душевных сил для понимания Лермонтова. Может быть, календарный повод - 200-летие со дня рождения Поэта - потревожит наш ленивый сон?
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: философия, литература, личность, общество, культура, творение, судьба, свобода.
НИКОЛЬСКИЙ Сергей Анатольевич - доктор философских наук, Заместитель директора ИФ РАН по научной работе, заведующий сектором философии культуры ИФ РАН.
Контакты: http://c_nickolsky@yandex.ru
Цитирование: Никольский С.А. "Хочу я веровать добру". Бунт Лермонтова // Вопросы философии. 2015. № 7. С. 84-94
Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 7. P. 84-94
"I look for Faith in Higher Good". Lermontov's Revolt Nickolsky S.A.
Although in the public consciousness Lermontov is traditionally labeled as the "second Russian poet," the singer of her beauty and abiding in it "unnecessary people", the philosophical content of his poetry and prose is far from adequate comprehension. Looks like that our thinking that high about itself "creative" time until now has no intellectual and spiritual strength for Lermontov's understanding. Maybe the calendar occasion - the 200th anniversary of the Poet's birth - will disturb our lazy sleep?
KEY WORDS: philosophy, literature, personality, society, culture, creation, destiny, freedom.
NICKOLSKY Sergey A. DSc in Philosophy, Deputy Director for Research, Chief of the Center for the Culture, Institute of philosophy of Russian Academy of Science.
Contacts: http://c_nickolsky@yandex.ru
Citation: Sergey A. Nickolsky. "I look for Faith in Higher Good" Lermontov's Revolt. Voprosy filosofii. 2015. Vol. 7. P. 84-94
* Статья подготовлена в рамках проекта РГНФ № 14-03-00190 "Проблема "культурного кода" современной России. Философско-культурологический анализ". © Никольский С.А., 2015 г.
"Хочу я веровать добру" Бунт Лермонтова
С.А. НИКОЛЬСКИЙ
Более ста лет назад Александр Блок высказал одну из самых глубоких и до сего дня не раскрытых формул отечественного культурного бытия: "... Лермонтов и Пушкин - образы "предустановленные", загадка русской жизни и литературы". Два поэта - "... "собственные имена" русской истории и народа русского. .дело идет о чем-то больше жизни и смерти - о космосе и хаосе.". И если о Пушкине говорят, то "о Лермонтове еще почти нет слов - молчание и молчание" [Блок web].
То ли Блок не замечал критического и неприязненного отношения многих русских к Лермонтову, то ли замечал, но отклик на замеченное еще не отлился в речевую форму? Как бы то ни было, Блок фиксировал факт несогласованности размышлений Поэта с умственным строем многих способных мыслить. С кем и почему?
Начну с попыток "согласовать" Лермонтова с современной ему властью и разделяемыми ею мировоззренческими установками, проистекающими из догматов славянофильства.
В.О. Ключевский в статье, посвященной памяти поэта, отмечает: "Образцовые стихотворения Лермонтова с разрешения учебного начальства держатся еще в педагогическом обороте" [Ключевский 2002, 247]. Но это суждение - только о школе. Хуже другое: в текущем житейском настроении, не уцелело ни одной лермонтовской струны, ни одного аккорда. Жалеть ли об этом? Это зависит от того, была ли его поэзия отзвуком только "индивидуального мотива" или отражала нечто "общечеловеческое или национальное". Ключевский склоняется к первому и определяет: Лермонтов был певцом разочарования, продолжив традицию байронизма - "поэзии развалин и кораблекрушения". "На каких развалинах сидел Лермонтов? Какой разрушенный Иерусалим он оплакивал? Ни на каких и никакого. В те годы у нас бывали несчастия и потрясения, но ни одного из них нельзя назвать крушением идеалов" [Ключевский 2002, 248]. И, в итоге, словно приговор: "Лермонтов - поэт не миросозерцания, а настроения; певец личной грусти, а не мировой скорби" [Ключевский 2002, 253].
В том, что поэт лишь изливал личную грусть, заслуживающую осуждения, с Ключевским согласен и Достоевский, который, говоря мягко, Лермонтова недолюбливал: "Если б он перестал возиться с больною личностью русского интеллигентного человека, мучимого своим европеизмом, то наверно бы кончил тем, что отыскал исход, как и Пушкин, в преклонении перед народной правдой, и на то есть большие и точные указания. Но смерть опять и тут помешала. В самом деле, во всех стихах своих он мрачен, капризен, хочет говорить правду, но чаще лжет и сам знает об этом и мучается тем, что лжет." [Достоевский 1984, 117]. Еще одно "дополнение" потомков: Лермонтов - лжец.
В зоне "молчания" - неприятия Лермонтова - Блок оставил и широко известную статью-обличение Владимира Соловьева с ее резкими оценками, в которых один из главных героев Поэта - падший ангел - не что иное, как "демон кровожадности", "демон нечистоты", "демон гордости". Сам же Лермонтов, как считает автор "Оправдания добра", обуянный "демоническим сладострастием", "... попусту сжег и закопал в прах и тлен то, что было ему дано для великого подъема как могучему вождю людей на пути к сверхчеловечеству" [Соловьев 1990, 284]. К Лермонтову, в небытие, отправлен и жесткий вердикт: "Судьба или высший разум ставят дилемму: если ты считаешь за собою сверхчеловеческое призвание, исполни необходимое для него условие, подними действительность, поборовши в себе то злое начало, которое тянет тебя вниз. А если ты чувствуешь, что оно настолько сильнее тебя, что ты даже бороться с ним отказываешься, то признай свое бес-
силие, признай себя простым смертным, хотя и гениально одаренным. Вот, кажется, безусловно разумная и справедливая дилемма: или стань действительно выше других, или будь скромным" [Соловьев 1990, 284-285]. Похоже, гению было дано учительское наставление.
Поэзию Лермонтова и его несомненный интерес к восставшему на Бога и за это низвергнутого ангела, наверное, не понять, если не попытаться представить атмосферу тогдашней России. Поэт и в самом деле оказался на "руинах" того, что осталось при Николае I от западнических реформ Петра. Раздавшееся и тут же задавленное одиночное восклицание Чаадаева поглотило поддержанное государством хоровое славянофильское камлание. В основном я имею в виду оголтелую критику якобы пагубного для страны европейского вектора развития, травлю автора "Философических писем" за утверждения о недостаточной христианизации России, об укорененном в стране деспотическом способе правления, о церковной корысти во введении и поддержании крепостного права. "Колыбелью Московии, - писал К. Маркс, - была, кровавая трясина монгольского рабства. Она обрела силу, лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингисханом" [Марксизм 1999, 133]. Верно ли утверждать, что тюремные стены и кнут - для поэта не достаточные свидетельства "развалин и кораблекрушения"? Однако крушения чего? Если "единомыслия - заединства" под властью самодержца, то, конечно, нет. А если свободы и творчества - то, к несчастью, да.
"Развалинами" оказалась погашенная, как спичка на ветру, вспышка восстания против Николая I, случившаяся 14 декабря 1825 г. Французскому призыву "Свобода, равенство, братство" русская власть ответила уваровскими принципами "Православия, самодержавия, народности". Прибавим к этому живые картины жизни крепостных крестьян, которые поэт наблюдал с детства, равно как светский и обретенный в армии опыт лжи и тотального пресмыкательства перед "двором" и сильными мира сего. Для свободного человека, которому не повезло родиться в России, откликом на действительность с неизбежностью должна была стать и стала доминанта сознания "кораблекрушения", вынужденной жизни среди руин.
Оставленные современниками свидетельства о личности и характере Лермонтова позволяют предполагать, что кантовские вопросы "На что я могу надеяться?" и "Что я должен делать?" не были для него пустым звуком. Однако если обычный человек, поднявшись до их осознания, вряд ли распространял их за пределы своей личной деятельности, то ошибочно думать так о Лермонтове. Органически присущее ему чувство свободы неизбежно сближалось с уже бытовавшим и широко обсуждавшимся в русской философствующей литературе вопросом об антиподе свободы - покорности и предопределенности поступков человека, о провидении и судьбе.
Судьба человеку дается Богом. И, значит, вопрос о Божьем промысле в жизни каждого должен был быть адресован именно Творцу. Но вправе ли сам человек это делать? Может ли творение спрашивать Творца? Наверное, сама постановка такого вопроса должна была считаться кощунством. Тогда кто может об этом спросить? И Лермонтов такую фигуру находит - это Демон1.
За тем, что называется "судьбой", всегда стоит сила, не соизмеримая по своей мощи со слабыми возможностями человека. Не важно - добрая она или злая, называется ли она христианский Бог, языческое божество или непознаваемое для человека "стечение обстоятельств", расположение звезд. В любом случае у человека нет возможности противиться или, тем паче, превозмочь определяющее каждый его шаг внешнее воздействие. Совсем иное дело, и это известно из Библии, противодействие Ангела. И хотя оно завершилось поражением и превращением воспротивившегося воле Господа Ангела в Духа зла, но все же оно было.
Всеми признано, что образ Демона присутствует в творчестве Лермонтова на всех этапах его жизни. Со времен Данте к изображению этого персонажа обращались многие великие мастера слова. В 1821 г. демон появляется в мистерии Д.Г. Байрона "Каин", а в
1832 г. публика находит его в трагедии И.В. Гёте "Фауст". Демон - частый персонаж и в творчестве А.С. Пушкина.
В контексте темы космоса и хаоса, судьбы и свободы в творче
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.