O.B. Naumova. Private Space in the Value System of a Traditional Society
Keywords: private space, traditional society, collective consciousness, I-identity, We-identity, shame threshold, modernization, Kazakh, table customs, folk games, housing
Drawing principally on the Kazakh ethnographic materials, the article discusses the notion of private space in the context of a traditional society. The minimal need for private space and privacy stems from a particular feature of this society's worldview, namely its collectivist character. Taking Kazakh folk games and table customs as a case, the author examines the ways in which the rise of the shame threshold has been conducive to the development and strengthening of the need for private space. Modernization brings about changes in the part that private space plays in the value system of the society; hence the increase of the need for privacy which is considered by the younger generations of the Kazakh as prevailing over the collective values. The different attitudes toward private space among the parents and the children may at the same time lead to various misunderstandings among social generations.
ЭО, 2014 г., № 4 © В.В. Тишин
К ПРОБЛЕМЕ ФОРМ ЭКСПЛУАТАЦИИ И СОЦИАЛЬНОЙ ЗАВИСИМОСТИ В ДРЕВНЕТЮРКСКОЙ СРЕДЕ У1-Х1 вв.: ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
Ключевые слова: древние тюрки, кочевники, эксплуатация, социальная зависимость, историография
В статье прослеживается эволюция взглядов ученых на отношения эксплуатации у кочевников на примере древних тюрков У1-Х1 вв. В этнографической литературе теперь уже считается доказанной невозможность бытования в кочевнических обществах развитых форм эксплуатации. В основе эксплуатации у кочевников лежит механизм, основанный на четкой субординации между сегментами социальной организации. Однако природа этого механизма тоже может интерпретироваться по-разному.
Рассматривая социальные отношения у кочевнических обществ, невозможно обойти вниманием проблему присущих им форм эксплуатации. Социально-экономическая история центральноазиатских кочевников древнетюркского времени У1-Х1 вв. отражает важный этап развития не только кочевнических, но и многих оседло-земледельческих обществ Евразии. Система общественных отношений и ряд социальных институтов, зародившиеся в азиатских степях в исторический период, связанный с существованием крупнейшего политического объединения Евразии той эпохи, известного как Великий Тюркский каганат (551-744 гг.), нашли развитие во многих политических образованиях последующих исторических периодов.
Для исследователей кочевнических обществ этот период замечателен тем, что в отличие от многих других кочевников как предшествующих, так и последующих эпох,
Владимир Владимирович Тишин - аспирант Института востоковедения РАН; e-mail: tihij-511@mail.ru
сведения о которых сохранялись зачастую лишь в источниках их оседлых соседей, древние тюрки VI-XI вв. оставили собственный уникальный источник, позволяющий взглянуть на происходившие у них социально-экономические процессы их собственными глазами. Речь идет о памятниках древнетюркской рунической письменности, непосредственный анализ социальной терминологии которых дает возможность прийти к пониманию особенностей функционирования тех или иных социальных институтов в конкретных исторических условиях. Безусловно, важную роль при этом играют и этнографические материалы, дающие возможность на основе данных о кочевниках более позднего времени реконструировать и в определенной степени представить ход социальных процессов у кочевников более ранних эпох. Именно к данным этнографии, в основном, обращались ученые, начинающие изучать общественно-экономический строй Тюркского каганата.
Тем не менее уже в начале изучения древнетюркских рунических памятников, в конце XIX - начала XX в., когда ученые были заняты переводами и интерпретацией этих новых источников и сличением их данных с данными китайских и арабских источников, отдельными исследователями мимоходом высказывались очень интересные замечания о распространенных в древнетюркских обществах VI-XI вв. формах эксплуатации.
Замечателен пример эпизода китайской летописи, где жуань-жуаньский каган А-на-гуй (5042; 3574; 9757)1 называет тюрков (ту-цзюэ (8588; 8308)) словом дуань-ну (10504; 10192), которое Н.Я. Бичурин перевел как 'плавильщик', 'плавильный невольник', С. Жюльен - 'esclaves que nous employons à forger le fer', Э.Х. Паркер - 'forge slaves', Э. Шаванн - 'esclaves forgerons' (Бичурин 1950: 228, прим. 548а; Julien 1864: 330; Parker 1899: 121; 1900: 164; Chavannes 1903: 222). Н.Я. Бичурин, стоявший на позициях монго-лоязычности ту-цзюэ, выводил их самоназвание от монгольского произношения слова 'шлем' дулга (совр. дуулга), на который была по легенде похожа вершина высочайшего хребта в местности, где кочевал род А-ши-на (5042; 11010; 3574) (Бичурин 1950: 221, 227). В.П. Васильев писал, что это имя они получили потому, что делали для жуань-жуаней (6193; 6193) шлемы (Васильев 1897: 3-4 прим. 1). Однако Г.Е. Грумм-Гржимай-ло, комментируя данные китайских источников о металлоплавильном занятии тюрков, писал, что: "не они, однако, при их взглядах на назначение мужчины быть только воином занимались тяжким трудом рудокопа и выплавкой металла, а, вероятно, те из их кыштымов - мелких племен динлинской расы, которые населяли бассейны среднего Енисея и Оби, как известно, издавна служившие центром распространения медных и железных изделий" (Грумм-Гржимайло 1926: 215-216). Таким образом, ученый первым предположил существование эксплуатируемых тюрками групп оседлого или полуоседлого населения, занятых в металлургическом хозяйстве.
Тем не менее трактовка встречающейся в источниках социальной терминологии всегда сводила смысл последней к описанию социальной иерархии, характерной для обществ, история которых восходит к оседло-земледельческим культурам. Это нашло отражение хотя бы в том, что с самого начала древнетюркские термины qul и küy, обозначавшие некие формы социальной зависимости, соответственно, переводились на разные языки: qul 'раб, слуга, служитель' (Радлов 1899а: 965), 'Sklave' (Gabain 1950: 330), 'cariye' ( Orkun 1994: 817), 'раб' (Малое 1951: 415), 'раб, невольник' (ДТС: 464), 'male slave' (Tekin 1968: 347), 'erkek köle' (Tekin 2003: 249), 'a (male) slave' (EDT: 615), а küy — 'рабыня, служанка' (Радлов 1899б: 1428), 'Sklavin' ( Gabain 1950: 317), 'kul, köle, esir' ( Orkun 1994: 845), 'служанка, рабыня' (Малое 1951: 397), 'рабыня, служанка' (ДТС: 328), 'female slave, concubine' (Tekin 1968: 354), 'kadin köle, cariye' (Tekin 2003: 249), 'female slave' (EDT: 126), 'рабыня, невольница' (ЭСТЯ 1997: 142).
Первые попытки толкования содержания этих терминов и исследования социальных институтов, маркируемых ими, были предприняты советскими учеными. Это проблему затронул уже С.П. Толстов, выступивший на пленуме Государственной ака-
демии истории материальной культуры в июне 1933 г. с концепцией перехода кочевников от первобытно-общинных отношений к феодальным через рабовладельческую формацию (Толстое 1934). Основываясь на примере туркмен XIX в., он указывал на наличие в социальной структуре кочевнического общества лиц, эксплуатируемых в хозяйстве, которых он определял как рабов (Там же: 176-177). Опираясь на фрагмент Хошо-Цайдамских текстов, где от лица кагана говорится о том, что "в то время, (наши) рабы рабовладельцами стали, (наши) рабыни стали владелицами рабынь" (ol öd-kä qul qul-liy bolmis [küq küy-lig bol-mis er-ti], букв. '[в] то время рабы рабов имеющими стали, рабыни рабынь имеющими стали') [КТб, 21 = БК, Х, 18], а также на отрывок, где говорится о том, что "китайскому народу бегские сыновья сделались рабами, дочери благородных сделались рабынями"2 (tabyac bodun-qa beglik uri oyl'in qul qilti silik qiz oyl'in küy qilti , букв. 'табгач[скому] народу бегов мужское потомство (т.е. сыновья) рабами сделалось, чистых женское потомство (т.е. дочери) рабынями сделалось' [БК, Х, 7 = КТб, 7], С.П. Толстов сделал вывод о том, что основной целью войн, которые вели тюрки, был захват рабов (Толстов 1934: 179-180; 1938: 45; 1948: 260-261). Уже в прениях после доклада С.П. Толстова С.В. Киселев призвал к более осторожной интерпретации терминологии источников (Толстов 1934: 357).
В последующих работах С.П. Толстов представил более продуманную концепцию рабовладельческих отношений у кочевников, основывающуюся теперь уже именно на примере Тюркского каганата. Сохраняя прежнее толкование термина qul, ученый добавил к прежней аргументации еще ряд сообщений китайских хроник об уводе тюрками людей в плен (Толстов 1938: 44-46; 1948: 260-261). Опираясь на перевод отрывка из китайской летописи о городе Гюйлосы (правильно - Да-ло-сы (20; 11065; 3287), т.е. Талас), где "вместе живут и торговые и кочевые", и среди них китайцы, "которых ту-кюесцы увели в плен", С.П. Толстов отметил здесь "ясное указание на одну из характерных форм рабовладельческой эксплоатации", являвшуюся в случае с кочевниками более развитой формой. Причина этого была, по его мнению, в том, что огромный приток пленников из оседлых районов вступал в противоречие с относительной ограниченностью сфер кочевнического хозяйства, ввиду чего кочевники-рабовладельцы вынуждены перестроить систему использования труда рабов и начать организацию поселений, где пленники могли бы заниматься земледелием и ремеслом (Толстов 1938: 46-47, 50; 1948: 261, 263-264). Позже эти же условия и, как следствие, нерациональность использования труда кочевников в качестве земледельцев и ремесленников, привели к возникновению института "наследственного рабства", соответствующего тому, что описал в работе об общественном строе монголов Б.Я. Владимирцов, обозначив это термином unagan bogol (Владимирцов 2002: 359-362). Зависимость военнопленных кочевников от своих господ была лишь формальной: они были обязаны выплачивать дань и поставлять военные отряды по требованию господ, то есть они представляли собой "нечто среднее между илотами и неравноправными союзниками". Эта "своеобразная модификация рабства" фиксируется не то
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.