люди, одним словом, конечные потребители политической деятельности государства и монарха, тогда как «народ» является активным действующим лицом этой деятельности.
Как видим, народ играл важнейшую роль в институциональной жизни как Древней Руси, так и ранней Российской империи. Состав этого «органа» эволюционировал: сначала данное понятие включало в себя только глав знатных родов, живших в городах-крепостях. Они принимали решения по важным вопросам, ключевым из которых был выбор князя. Затем это понятие расширилось: «город» царя («царствующий град Москвы») распространил своё влияние на другие города и стал выбирать государя страны, хранимой Господом и управляемой тем, кого он укажет. Со временем это указание стало определяться не первородством в доме царствующей фамилии, а тем, что Бог нашепчет «в тишине, трепете и страхе» «мудрым людям», происходящим из разных городов, чьи обитатели все являются частью «народа» России.
Идея о том, что народ имеет право выбирать себе царя, продолжала быть актуальной и в XVIII в., вплоть до восхождения на престол Анны Иоанновны, которую её придворные называли царицей, «желанной своим народом» (хотя вообще идея воли народа после Собора 1613 г. превратилась скорее в идеологический конструкт). Идея народа приобретает тем самым «учредительную» роль в конституциональной истории России и показывает, как традиция передачи власти по наследству в богоизбранной династии заменяется ситуацией, когда Божья воля нуждается в посреднике (если династическая «логика» помочь не может). В этих случаях, как замечает К. Буссов в своей «Хронике», народ говорит голосом Господа11 и, как было сказано в проекте конституционной реформы Н. Панина 1783 г., «судит правосудие» монарха.
11 Буссов К. Московская хроника. 1584-1613 гг. М.; Л., 1961.
Крестьянин как идеальный гражданин: истоки и контекст аграрного мифа в России и Европе Нового времени
Игорь Христофоров
На русском языке название моего доклада звучит не столь парадоксально, как на итальянском, где сдаёте означает одновременно и «гражданин», и «горожанин». Конечно, в русском, как и в большинстве европейских языков, слово «гражданин» имеет греко-латинскую этимологию и, соответственно, общий корень со словом «горожанин». Однако в современном словоупотреблении эти слова представляют собой две совершенно различные лексические единицы с разной семантикой и коннотациями. Как показал П.В. Лукин, средневековому русскому языку было чуждо древнегреческое понимание гражданства как сообщества свободных, полноправных жителей государства (яоАХхаг), независимо
© 2014 г. И.А. Христофоров
от места их жительства - в городе или за его пределами1. Впрочем, вероятно, такое понимание было чуждо и западноевропейским феодальным монархиям, в которых город как территория динамики и «свобод» противопоставлялся селу - пространству неподвижности и зависимости.
В античной культуре идеализация сельского труда и сельской жизни глубоко коренилась в социальной структуре полиса и расцветала в эпохи кризиса традиционных полисных ценностей. Именно тогда независимый землепашец представал как оплот этих ценностей, идеальный гражданин, чья приверженность традиции гарантировалась самим образом его жизни. В Афинах это была эпоха Аристофана и Платона, в Риме - Горация и Вергилия: «Георгики» можно считать классическим выражением античного «аграрного мифа». Новую жизнь и новый смысл эта идеология обрела в Европе в ХУ1-ХУШ вв.2, а в Россию она, как и многое другое, пришла из Европы с некоторым запозданием, лишь в конце XVIII в. Цель моего сообщения - выделить основные черты этой общеевропейской идеологической парадигмы и очертить её специфику на российской почве.
В век рационализма и Просвещения образ сельского жителя существовал как бы в двух ипостасях: искушенного представителя цивилизованной элиты, ищущего в деревне утраченной безмятежной жизни, и простеца-крестьянина; причем патриархальность крестьян прямо противопоставлялась «цивилизации» и «гражданству». Достаточно ярко это проявилось уже у М. Монтеня, сближавшего крестьян как носителей «естественного закона» с животными и даже растениями3. «Наименее недостойным представляется мне то сословие, которое по причине своей простоты занимает последнее место; больше того, его жизнь кажется мне наиболее упорядоченной: нравы и речи крестьян я, как правило, нахожу более отвечающими предписаниям истинной философии, чем нравы и речи наших присяжных философов», - утверждал Монтень. «Что касается меня, - писал он в другом месте, - то я стараюсь, насколько это в моих силах, вернуться к первоначальному, естественному состоянию, которое совсем напрасно пытался покинуть»4. Обыгрывая миф об утраченном рае и идею цивилизации как грехопадения, французский философ был достаточно настойчив: пассажей, подобных процитированным, в его «Опытах» очень много.
Характерно, что одновременно с крестьянами объектом идеализации в это время часто становились типичные «не-граждане» - представители «нецивилизованного мира», например, американские индейцы5. Оппозиции варварство/цивилизация, чувство/разум, естественное/искусственное легко проецировались на сферу как поэтического, так и политического языка, порождая представление о деревне как о территории «особой» культуры, как о своеобразном «иномире» по отношению к городу. При этом в различных европейских странах «аграрный миф» имел свою специфику. Так, в Британии на фоне тюдоровских огораживаний и глубоких социальных трансформаций XVI-XVII вв.
1 Лукин П.В. Древнерусские понятия «горожанин», «гражанин», «гражданин» (см. с. 140-146 настоящего номера журнала).
2 McRae A. God Speed the Plough: The Representation of Agrarian England, 1500-1660. Cambridge, 1996; WyngaardA.S. From Savage to Citizen: The Invention of the Peasant in the French Enlightenment. Newark, 2004.
3 Horowitz M.C. Seeds of virtue and knowledge. Princeton, 1998. P. 213.
4 Монтень М. Опыты. В 3 кн. Кн. 1-2. M., 1979. С. 590, 278.
5 Доктрина «благородного дикаря» (bon savage) отнюдь не была изобретением Ж.-Ж. Руссо, появившись еще в XVI в. См.: Ellingson T. The Myth of the Noble Savage. Berkeley, 2001.
он лёг в основу всеобщей озабоченности сельским хозяйством, проявившейся, в частности, в разнообразных литературных и социальных утопиях. В XVIII в. он воспринимался прежде всего в контексте позитивной общественной роли «сельского джентльмена». Именно в это время благоустроенный сельский ландшафт и рационализированная агрикультура стали неизменными атрибутами британского патриотизма. Таким образом, идеализация сельской жизни в этой стране оказалась связана со становлением новой элиты (gentry), а в конечном счёте - с технологическими инновациями, которые привели к аграрной революции6.
Во Франции периодом расцвета «агромании» стала вторая половина
XVIII в. Именно в это время деревня, сельский быт и сельское хозяйство, в противоположность городу, роскоши и торговле, всё чаще воспринимались как сфера, благоприятствующая развитию гражданских добродетелей. Позитивной фигурой в этом контексте выступил трудолюбивый и бережливый сельский хозяин, причем в этой роли мог оказаться и дворянин, и представитель третьего сословия7. Совершенно по-новому французское образованное общество стало воспринимать и крестьянина. По словам историка Э. Уайн-гард, «в то время как в XVII веке крестьянин чаще изображался как "другой", которого принято было осмеивать или избегать, в XVIII-м он стал объектом подражания, восхищения и зависти образованной публики»8. В основе этого, по терминологии Уайнгард, «изобретения крестьянина как гражданина» лежали глубокие перемены в представлениях французов о социальной иерархии, «переход от аристократических социальных образцов к объединяющим идеологиям общности, равенства и гражданских добродетелей». Однако лишь к концу XVIII в. идеализированный землепашец стал обретать реалистичные социальные черты. В результате накануне революции общество «открыло», что крестьяне по большей части бедны и невежественны (действительно ли это «открытие» сделало проблемы реальных крестьян ближе для образованной элиты - отдельный вопрос). В свою очередь, в Германии конца XVIII - начала
XIX в. крестьянин становится олицетворением германской нации и одновременно представителем одного из исторических социальных сословий, устоем консервативных традиций и порядка9.
Хронологические и культурные различия в XVIII в. во многом сглаживались благодаря существованию общеевропейского культурного пространства - интеллектуальной «большой семьи», по формулировке итальянского просветителя М. Чезаротти (в конце века к ней начала приобщаться и Россия). Несомненно одно: XVIII в. ознаменовался настоящим «поворотом» к крестьянам, образ которых стал важным элементом просветительского идейного комплекса. При этом пока в литературе и искусстве господствовала сентименталистская, а затем романтическая мода, правительственная политика в деревне определялась всё же несколько иными, рационалистическими приоритетами. И французские
6 Low A. The Georgic Revolution. Princeton, 1985; McRae A. Op. cit.; Martin A.E. Paeans to progress: Arthur Young's travel accounts in German translation // Cultural transfer through translation: the circulation of enlightened thought in Europe by means of translation / Ed. by S. Stockhorst. N.Y., 2010.
7 Shovlin J. The Political Economy of Virtue: Luxury, Patriotism, and the Origins of the French Revolution. Ithaca; L., 2006. P. 51-56, 72-78, 82-92.
8 WyngaardA.P. Op. cit. P. 13.
9 Gagliardo J.G. From Pariah to Patriot: The Changing Image of the German Peasant, 1770-1840. Lexington, 1969.
6 Российская история, № 4
161
физиократы, и немецкие камералисты, и британские политики и агрономы были едины в мнении о необходимости радикального преобразования агрикультуры, которая мыслилась как основа национальной экономики. Главными инструментами такого преобразования считались технические улучшения, уничтожение системы «открытых полей» и просвещение крестьян10.
В Россию «аграрный миф» проник поначалу в сентименталистском варианте, тесно связанном с жанром сель
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.