Критерий ясности языка поэзии в критике первой половины XIX века
© И.Б. СЕРЕБРЯНАЯ, кандидат филологических наук
Русские критики не оставляли незамеченными туманность изложения, двусмысленность, тавтологические и плеонастические повторы, требуя прозрачности и определенности стихотворного языка.
Ключевые слова: критерий ясности стихотворного языка, плеоназ-мы, архаизмы.
Ясность, то есть незатрудненное восприятие речи, ее внятность и «удобопонятность» [1. С. 32], считалась в русской критической литературе первой половины XIX века важнейшим качеством «изящной словесности». Как известно, еще с античных времен «конечной целью всего признавался адресат» [2. С. 813-814], и требование ясности было одним из главных критериев не только хорошей прозы («языка мысли»), но и хороших стихов.
Касаясь этой области стихотворного языка, критики обычно упоминали читателя как страдающую от недостатка ясности сторону. Например, в казанском журнале «Заволжский муравей» за 1833 год рецензент П. Размахнин, отрицательно высказавшись по поводу затемненного смысла одного из стихотворений анонимного автора, выразил сожаление о «бедных читателях», которым придется это произведение воспринимать [3. Ч. 1. № 3. ]. В.А. Жуковский в поэтическом отзыве на стихотворение П.А. Вяземского «Вечер на Волге» (1815-1816 ), отметив в произведении нарушения ясности, указал, что эта невразумительность «читателя смешит» [4].
В том случае, когда язык стихотворного произведения был, по мнению рецензентов, недостаточно ясным, они, отмечая это, нередко сопровождали соответствующий отрывок текста характерными вопросами: «Что значит...?», «Каков смысл...?» и т.п. Так, С.П. Шевырев, оценивая язык стихотворения А.Н. Майкова «Призыв» (1838), написал по поводу двустишия «На главах смоляного бора, / Вдали лежащего венцом, / Восток
пурпуровым ковром / Зажгла стыдливая Аврора»: «Что значит Аврора, зажигающая Восток ковром на главах смоляного бора?» [5. С. 513].
Как видно из приведенного примера, негативно оценивая смысловую отчетливость стихотворения, критик, чтобы обосновать свою точку зрения, использовал прием переложения стихов в прозу. Этот способ доказательства никак нельзя признать в полной мере корректным, ибо тексты, стихотворный и прозаический, - явления принципиально разного порядка. В частности, тропы не имеют того первостепенного значения для прозы, как для стиха; тесная спаянность всех речевых элементов, особая эмоциональная окраска, неотъемлемые ритмико-музыкальные характеристики присущи прежде всего поэзии [6]. Не случайно П.А. Вяземский в одной из своих «Записных книжек» негодовал по поводу того, что «достоинство стихов стали определять по сходству их с прозой» (П.А. Вяземский. Старая записная книжка. 1830-1870) [7].
Требуя смысловой прозрачности стихов, критики резко выступали против любой двусмысленности в них, то есть возможности двоякого их понимания. Насколько важной считалась эта сторона стихотворного языка, можно наблюдать на таком примере. Глава «архаистов» А.С. Шишков похвально отозвался об употребленном М.В. Ломоносовым в стихотворении 1747 года «Ночною темнотою» вводном диалектно-просторечном слове чать вместо общепринятого в то время чай: «Он чуть лишь ободрился, каков-то, молвил, лук; / В дожде чать повредился», - утверждая, что автор нарушил стилистические нормы только для того, чтобы избежать двусмысленности. По словам Шишкова, Ломоносов, который с большим тщанием заботился о ясности слога, использовал здесь диалектно-просторечное чать по причине «двумыслия глагола чай с именем чай, то есть Китайской травы, которую мы по утрам пьем» [9. С. 21]. Трудно судить, действительно ли Ломоносов руководствовался в данном случае желанием избежать омонимии. Однако это высказывание красноречиво характеризует Шишкова как представителя «архаистов», предпочитавших использование в поэзии стилистически сниженных средств языка нарушению ясности.
Интересной в плане требований однозначности стихотворного языка представляется также оценка, в поэтической форме высказанная Жуковским, одной из метафор стихотворения Вяземского «Вечер на Волге»: «Воспрянувших дубрав! - развесистых дубрав. Или проснувшихся! Слова такой же меры. А лучше! В этом вкус богини нашей прав! Воспрянувших, мой друг, понятно, да неясно! Все прочее прекрасно» [4]. Противопоставляя здесь взаимозаменяемые обычно критерии понятности и ясности, Жуковский, как кажется, имел в виду под первым из них доступность и вразумительность олицетворяющей метафоры воспрянувшие дубравы, передающей пробуждение природы. Под ясностью же Жуковским, вероятно, понималась однозначность текста, невозможность
его двойного восприятия, ибо глагол воспрянуть может увести читателя в иную, не соответствующую авторской задаче смысловую сферу. По данным современных эпохе словарей, воспрянуть - это не только «внезапно пробудиться», но еще и «вздрагивать, вскакивать, вспрыгивать» [10, 11. Т. 1. С. 164]. Кроме того, слово воспрянуть может быть понято как сокращение состава книжного фразеологизма воспрянуть от сна, причем этого одного компонента явно недостаточно для того, чтобы у читателей возникли задуманные автором ассоциации, связанные с семантикой пробуждения. Не случайно Вяземский, согласившись с Жуковским, изменил первоначальный текст. В окончательной редакции стихотворения стало: «И вековые своды / Встревоженных дубрав / Их песнями звучали, / И звонкий глас забав / Окрест передавали» [7].
Двусмысленность, обусловленная непродуманным, без учета контекста и семантики использованием фразеологизма предложить руку и сердце в стихотворении К.Н. Батюшкова «Ответ Гнедичу»: «Твой друг тебе навек отныне / С рукою сердце отдает», - была отмечена А.С. Пушкиным, который по этому поводу шутливо написал на полях «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова: «Батюшков женится на Гнеди-че» [12. С. 404].
Серьезной погрешностью, нарушающей ясность стихотворной речи, считались словесные излишества, когда, как указывалось в «Словаре древней и новой поэзии» Н. Остолопова (1821), «полагаются слова без всякой нужды, единственно для наполнения стоп» [13. С. 38]. В частности, не оставлялись незамеченными характерные для поэзии лексические повторы. Например, А.С. Грибоедов в 1816 году, надев на себя, как он выразился, «маску привязчивого рецензента», методично отмечал множественные повторы в балладе В.А. Жуковского «Людмила»: «Это чу! слишком часто повторяется: Чу! Совы пустынной крики! ... Чу! Полночный час звучит ... Чу! В лесу потрясся лист!» [14]. Рецензент романа в стихах «Евгений Онегин» Б.М. Федоров обвинял Пушкина в слишком частом повторении усилительной частицы уж: «Частица уж (вместо уже) часто необходима, но в IV и V главе "Онегина" уж чрезвычайно часто встречается. Можно оттуда выписать целую страницу стихов с ужами» [15]. Парируя в 1830 году это замечание, Пушкин резонно напомнил, что явление, названное Федоровым ужами, в риторической науке зовется «единоначатием» [12. С. 122].
Во многих случаях критики, не комментируя, ограничивались графическим выделением повторений. Так, О.И. Сенковский в отзыве о поэме И. Алякринского «Рогнеда» последовательно подчеркивал излюбленное стихотворцем наречие там, завершив свою выписку этим многократно повторенным словом: «Там хижина, там темны рвы, Там, там все радости мои!... Там я родился, там расцвел, Там, там на небо голубое Впервые взоры я возвел... Там, там, там, там, там!» [16].
Как погрешности против ясности расценивались также тавтологические (при повторении однокоренных слов) и плеонастические (при использовании однозначных и тем самым излишних слов) повторы. И хотя сам термин тавтология в этот период не использовался, соответствующее явление обычно отмечалось. Так, С.П. Шевырев, обвиняя автора поэмы «Мироздание» В.И. Соколовского в отсутствии «ясности мысли», приводил в доказательство своего мнения тавтологические повторы типа «прекрасно убрал цветы красотою» [5. С. 508]. Или в газете «"Северная пчела" за 1827 год осуждалась строка "Дикарь бросает дичь" из стихотворения анонимного автора» [17].
Термин же плеоназм у критиков был уже в ходу. Это понятие включалось в «Словарь древней и новой поэзии» Н. Остолопова, где иллюстрировалось фразой из «Россиады» Хераскова «Есть бездна темная, куда не входит свет». «Слово темная, - писал Остолопов, - здесь совершенно излишнее: и без сего выражения всякий читатель мог бы догадаться, что то место, куда не входит свет, должно быть темное» [13. С. 368-370]. Критики обычно внимательно фиксировали плеонастические обороты. Так, совет устранить в одном из стихотворений плеоназм «Среди грозных вод пучины» адресовал И.И. Дмитриеву Н.М. Карамзин, рекомендовавший поэту в письме от 19 января 1823 года избрать вариант средь грозные пучины [18]. Критик П. Размахнин высмеял плеоназм в одном из рецензируемых им анонимных стихотворений: «Луч немощный поры былой / Не согревает нас как прежде теплотой! Благодарим Г-на Сочинителя за пояснение, что нас может согревать теплота, а не холод» [3. Ч. 2. № 12].
Столь же многочисленные замечания критиков касались тех случаев, когда затрудненное восприятие стихотворного произведения было обусловлено использованием в нем малоупотребительной лексики; в частности, диалектизмов. Например, областное деепричастие повече-ряя, употребленное И.И. Дмитриевым в стихотворной повести «Филемон и Бавкида», рецензент из журнала «Вестник Европы» предложил заменить общелитературным поужинавши [19]. Ф.В. Булгарин обвинял Е.А. Боратынского в использовании южно-великорусского слова хата «вместо хижины», выражая опасение, что в том случае, «если мы позволим себе без нужды вводить в Великороссийское наречие областные слова, то скоро вместо рощи увидим гай» [20].
Первая половина XIX века была эпохой ожесточенных споров между приверженцами славяно-книжной языковой культуры и сторонниками европеизации русского литературного языка [21]. Разумеется, эти разногласия отражались в критической литературе, и рецензенты, обвинявшие авторов в злоупотреблении церковнославянизмами, в качестве наиболее важного аргумента выдвигали трудности восприятия произве
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.