ИСТОРИЯ НАУКИ
ЭО, 2004 г., № 1 О.Ю. Артемова
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ТЕОРИЯ "ПЕРВОБЫТНОСТИ" И СОЦИАЛЬНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ АВСТРАЛИЙСКИХ АБОРИГЕНОВ
До совсем недавнего времени в нашей этнологии анализ материалов по охотникам и собирателям всегда был составной частью изучения бесписьменных и безгосударственных культур, а оно, в свою очередь, велось как вспомогательное средство для разработки общей теории эволюции человеческого общества, т.е. реконструкции первобытной истории. Эта традиция перешла к нам от дооктябрьской эпохи. От нее нам досталось и весьма солидное наследство.
Первобытной историей интересовались и первобытную историю разрабатывали крупнейшие русские ученые, блестяще образованные, свободно читавшие научную литературу на иностранных языках, сотрудничавшие с зарубежными учеными, следившие за достижениями современной им научной мысли за границей.
Именно стремлением шагать в ногу с мировой этнологией объясняется то странное, казалось бы, обстоятельство, что русские этнографы, практически лишенные возможности вести полевые исследования среди аборигенов Австралии, индейцев Америки, африканских, южноазиатских, океанийских и других "экзотических народов", уделяли им огромное внимание, пользуясь чужими материалами. Дело в том, что австралийские, американские, африканские этнографические данные служили и продолжают служить почвой для сближения с западной наукой. Ведь никакое взаимодействие, никакая полемика с ней невозможны без анализа тех конкретных этнографических фактов, которыми она питалась и питается.
Большинство русских этнологов с воодушевлением восприняло американский и английский эволюционизм и работало в его русле. Вместе с тем, как и в западной науке, в русской этнологии к концу XIX - началу XX столетия среди некоторых специалистов стало развиваться весьма скептическое отношение к эволюционистским схемам. Особенно отчетливо оно выразилось в исследованиях А.Н. Максимова1. Он публиковал работу за работой, в которых давал глубокий критический анализ концепций Л. Моргана, Л. Файсона, Дж. Леббока, Дж. Фрэзера и др. В первую очередь именно благодаря ему накануне Октября российские теоретические представления о ранних этапах социальной эволюции находились на передовом рубеже международного знания.
Было еще одно крайне важное обстоятельство: существовала устойчивая традиция серьезной и объективной критики исследований отечественных и иностранных коллег. Так, каждый номер дореволюционного "Этнографического обозрения" имел специальный раздел "Критика и библиография", содержавший от 13 до 20 рецензий и занимавший половину или более объема весьма солидного журнала. Критика была непрерывным процессом, неотъемлемой частью научной жизни.
После революции в советской этнологии была декларирована задача разработки марксистских методов исследования, которая с особой интенсивностью реализовы-валась в области изучения ранних стадий социальной эволюции, вызвавших специфический интерес у основоположников марксизма. При этом вследствие того особого влияния, которое оказали на К. Маркса и Ф. Энгельса Л. Морган и некоторые другие представители эволюционистского направления в этнографии, советский
"этнографический марксизм" вступил в своего рода симбиоз с классическим эволюционизмом.
Однако тогда, в 1920-е годы, марксизм в нашей этнологии выступал в виде комплекса общих концептуальных установок, а не в форме готовых решений тех или иных проблем, как это стало позднее. И поэтому в публикациях того времени можно встретить значительное разнообразие оригинальных авторских решений. Кроме того, в те годы работали ученые, получившие известность еще до революции. Конец 1920-х и самое начало 1930-х годов отмечены выходом в свет целой серии исследований, во многом не утративших своего значения до сих пор2.
Но период этот, как мы знаем, был трагическим рубежом. В течение нескольких лет (начало 1930-х) марксизм превратили из методологии в набор догм, отступление от которых представляло не только угрозу для возможности писать и публиковать свои работы, но и реальную опасность для жизни исследователя. Процесс этот, в частности, выразился в канонизации теории эволюции социальных институтов первобытности, разработанной Л. Морганом в 60-70-е годы XIX в. и в основных чертах воспроизведенной Ф. Энгельсом в знаменитой книге "Происхождение семьи, частной собственности и государства". К этому добавилась догматизация отрывочных высказываний основоположников марксизма из некоторых других их работ, а также из частных писем или даже набросков к ним, даже заметок на полях читанных ими книг.
В результате укоренилась следующая жесткая и внутренне противоречивая схема: промискуитет как самая ранняя стадия развития человеческих сообществ, затем групповой брак с двумя последовательно сменявшими друг друга формами семьи -кровнородственной и пуналуальной, одновременно формировавшийся материнский род, представлявший собой социально-экономический, производственный коллектив, потом постепенно создававшаяся в его недрах парная семья и, наконец, отцовский род и патриархальная семья, которая появляется только на стадии классообра-зования. Далее, эпоха "классической" первобытности - это эпоха полного социального равенства. Причем это представление каким-то странным образом уживалось с понятием матриархата - господства женщин в "классической первобытности". И, наконец, (правда, уже позднее) сформировалась еще одна догма: первобытное общество - общество, в котором личность нивелирована, люди лишены индивидуальности, неотличимы друг от друга.
Утверждение такой схемы, естественно, сделало почти невозможным продолжение серьезных исследований в области первобытной истории, так как фактический материал по архаическим обществам нисколько не вписывался в данную схему. В результате теоретическая мысль не просто затормозилась, но оказалась отброшенной далеко назад - в 70-80-е годы XIX в. И это в то время, когда в мире в целом этнология (культурная/социальная антропология) шагнула далеко вперед.
Многие советские авторы теперь уже не следовали традиции тщательного поиска новых фактических данных в иностранной литературе. Даже универсальная прежде установка на изучение нескольких европейских языков утратилась. Анализ новых теоретических направлений западной науки сменился так называемой критикой буржуазных концепций, которая велась почти исключительно с идеологических позиций. Во "внутренней" научной жизни точно так же подлинная аналитическая критика отступила пред критикой идеологической. Стало не страшно и не стыдно недобрать фактов или даже их исказить, страшно лишь заслужить обвинения в "антимарксизме", в буржуазных заблуждениях вроде "прамонотеизма" или "релятивизма".
Последствия этого тяжелого периода отчетливо сказывались даже после хрущевской "оттепели", когда наиболее радикально настроенные и смелые этнографы стали пробивать одну за другой бреши в идеологической твердыне. Громкие дискуссии, ведшиеся на страницах журнала "Советская этнография", носили характер не столько научных споров, сколько "политической" борьбы "прогрессистов" с "ретроградами", остроту которой придавали скорее фрондерские настроения одной из сторон, нежели научные откровения.
Начавшееся в 1950-е годы прошлого столетия медленное расшатывание морга-новско-энгельсовской схемы продолжается вплоть до наших дней. И до сих пор, пожалуй, полностью не преодолен главный ее порок: однолинейный эволюционизм; представление о единообразии путей ранней социальной эволюции, о возможности мысленно прочертить некую генеральную линию, выявить некий общий путь, на отдельных этапах которого универсальные организационные системы и культурные стереотипы последовательно сменяли друг друга.
Ложная парадигма однолинейного эволюционизма никуда не денется, если мы станем говорить о "единстве в многообразии"3, о многоликости форм, при однотипности сути, или о том, что в главном человечество шло одними и теми же путями, расходясь во второстепенном. Потому что здесь (по выражению А.Н. Максимова столетней давности4) "нет ничего кроме игры словами". Никто до сих пор не вывел никакого подлинного "единства" и не определил, что есть "суть" или "главное", а что "второстепенное" в жизни человека и в его истории. С таким же успехом мы могли бы глубокомысленно сказать, что в путях развития человеческих обществ есть некоторые сходства и некоторые различия5.
Однолинейный эволюционизм опирается преимущественно на метод умозрительных реконструкций, построенных на недостаточных или просто непригодных основаниях: метод гипотез, выведенных логически из ограниченного числа данных, часть которых бездоказательно - априорно - рассматривается в качестве реликтов реконструируемого.
И то, и другое (и парадигма, и метод) в советской и постсоветской этнологии ни разу по-настоящему не пересматривались и даже не подвергались подлинно целостной, системной критике. Критиковались и пересматривались - с большим скрипом -лишь отдельные производные этой парадигмы и этого метода, вроде матриархата, кровнородственной и пуналуальной семей6. Вместо них предлагались новые. И велись споры об отдельных составляющих упрощенных схем.
Конечно, новые однолинейно-стадиальные конструкты учитывали некоторые новые этнографические данные и поэтому, как правило, выглядели солиднее. Но по существу они мало чем отличались от старых. Так, предложенная Д.А. Ольдерогге в конце 1970-х годов концепция "эпигамии" выглядела гораздо внушительней и современней концепции "группового брака". Однако исходная посылка была все та же: на определенной стадии социальной эволюции существовала такая-то универсальная форма организации брачных отношений7. Именно эта посылка неприемлема. Сама по себе эпигамия, конечно, встречается в этнографической реальности, но нет никаких оснований возводить ее в ранг универсалии и погружать в этом ранге в глубокую древность. В этнографической реальности чего только не встречается! Даже дислокальный брак. Даже нечто вроде семьи пуналуа, например, полигиния в комбинации с братской полиандрией у тода Южной Индии.
Человек уже в позднем плейстоцене заселил ос
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.