Отражение отражения (попытка комментировать)
В.Л. МАХЛИН
Статья Аны Марии Оливы затрагивает целый комплекс историко-философских проблем, которые актуальны далеко не только в пределах так называемой бахтинистики. Но, знакомясь с этой статьей, следует непременно учитывать то, что произошло именно в области Bakhtin studies в "нулевые" (2000-е) годы и каким образом сама эта область исследований "выходит за себя" (как сказал бы Михаил Михайлович Бахтин), или, употребляя другой его термин, необходимо посмотреть на статью А.М. Оливы как на "отражение отражения".
Целесообразно начать с того, что обращает на себя внимание именно потому, что этого нет в работе о влиянии немецкой феноменологии на русского философа - в статье нет обращения к конкретно-историческому контексту рецепции феноменологии в России в первой четверти ХХ в. И это - отнюдь не случайное, связанное лишь с внешними параметрами статьи, обстоятельство. Именно демонстративное отсутствие какого бы то ни было интереса к конкретно-историческому контексту и позволяет автору вместо понятия "рецепция" использовать понятие "влияние" - ход, на котором фактически держатся "стратегия" и "интрига" статьи.
Любое предметное исследование движется не в пустоте, но именно в "хронотопе". Это понятие М.М. Бахтин, как известно, заимствовал, с одной стороны, у физиолога и православного мыслителя А.А. Ухтомского в 1920-е гг., с другой стороны - из общей для обоих этих русских ученых кантовской традиции. Традиции, радикально обновленной молодым М.М. Бахтиным, с опорой на феноменологию Гуссерля (в плане переосмысления кантовского же понятия "архитектоника" в перспективе так называемого онтологического поворота, или возвращения к "первой философии")1. Соответственно, и возможности историко-философского исследования рецепции молодым Бахтиным феноменологического метода располагаются в этой совершенно определенной, "единственной" архитектонической фактичности "бытия-события" 1910-х - 1920-х годов.
Между тем вне поля зрения А.М. Оливы в данном случае оказывается не только контекст, но даже и тексты Бахтина (большая часть которых, кстати сказать, давно переведена на основные европейские и неевропейские языки) и это, повторяю, не внешнее обстоятельство, но именно позиция. Если мы внимательно посмотрим на новейшую англоязычную библиографию, которой снабжена статья, то обнаружим принципиальное идейное сходство данной статьи с большинством работ Бахтинского центра, написанных в "нулевые" годы. Именно для этих работ характерно превращение в самостоятельных авторов-марксистов приятелей М.М. Бахтина - П.Н. Медведева и В.Н. Волошинова, которые,
6 Вопросы философии, № 1
161
по свидетельству современников, звезд с неба не хватали, зато цепко держались за "институты" новой власти, но при этом стремились в меру сил помочь и действительно помогали "Мих. Миху"2. Такой подход ничего не открывает нового ни в понимании Бахтина, ни в понимании так называемых "спорных текстов"3. Тем не менее тема "кружка Бахтина", которую в английском Бахтинском центре представляют даже "в отсутствии" Бахтина [Брэндист и др. (ред.), 2004] - в статье Оливы, как нетрудно заметить, становится, по сути, главной. О ранних (собственно философских) текстах Невельско-Витебского периода (1919-1923), доступных англоязычному читателю в переводе и с солидными примечаниями русско-американского филолога Вадима (Всеволодовича) Ляпунова, ориентирующими, среди прочего, также и в отношении феноменологического контекста бахтинской мысли, - в комментируемой статье не говорится по сути дела ничего. Зато "спорные тексты", соблазняющие наших европейских и американских (а иногда и российских) коллег мнимой доступностью своего "социологического" языка, используются как возможность "отнять" у Бахтина какую-то долю его собственной концептуальной значимости.
Думаю, что редкая в философии, почти немыслимая "известность" Бахтина в последние десятилетия воистину повредила усвоению его наследия. В комментируемом нами случае, как нетрудно убедиться, тень научной моды и "бахтинского масскульта"4 властвует над сознанием исследовательницы из Бахтинского центра куда больше, чем реальность бахтинской мысли. Между тем как раз сегодня целесообразно припомнить одно очень важное качество Бахтина-философа, подмеченное его "заслуженным собеседником". "Проблемность, - комментирует С.Г. Бочаров характер мышления Бахтина, - он явно предпочитал концепции" [Бочаров 1999, 510]. В отличие от коллег из Бахтинского центра, я думаю, что именно благодаря этому в лице Бахтина русская философская и научно-гуманитарная мысль (а не только русская литература) оказалась, действительно, "с веком наравне". Оказалась потому и постольку, поскольку тогда, в первой трети ХХ в., произошло единственное в своем роде "речевое/дискурсивное взаимодействие" с западноевропейской современностью, с преемственно живой философской традицией от Платона и Аристотеля до Когена и Гуссерля.
Вот почему, в частности, и "влияние" феноменологии на М.М. Бахтина может быть уловлено и проанализировано только в качестве "рецепции", т.е. активного (диалогического) взаимодействия с воспринимаемой мыслью, с "речью другого" (Ф. Шлейермахер), с "чужой речью" (М.М. Бахтин). В нашем конкретном случае, как представляется, это означает: всякое настоящее "влияние" (в истории философии, литературы, науки, культуры и т.п.) не механично, а "диалогично"; здесь всегда имеет место двустороннее событие, в котором, заметим, нельзя недооценивать и то, что Бахтин называл "внесловесным контекстом", - онтологически-событийное и конкретно-историческое "положение дел". В связи с последним я хочу отметить несколько, так сказать, разноуровневых обстоятельств.
Как мы знаем теперь из записанных на магнитофон бесед М.М. Бахтина с В.Д. Дува-киным, Бахтин в одиннадцать лет прочитал Достоевского, в тринадцать-четырнадцать -Канта ("по-русски и не открывал никогда"), в восемнадцать - Кьеркегора, а вскоре и Германа Когена; см.: [Бахтин 2002, 39-43; Бахтин 2010, 27-30]. На таком апперцептив-но-диалогизующем фоне, надо полагать, и состоялась встреча двадцатилетнего студента-"классика" Петербургского университета с мыслью Гуссерля в предвоенной и предреволюционной атмосфере 1910-х годов в России и Европе.
И еще. Реальная рецепция Бахтиным феноменологии может быть адекватно понята и реконструирована только на "диалогизующем фоне" (его термин) истории мышления на исходе Нового времени; только так можно вообще "заметить" Бахтина как философа. Вне этого исторического (философского и научно-гуманитарного) фона русский мыслитель просто непонятен. Речь идет не только и не просто о повороте к "первой философии" нового типа, к "социальной онтологии", как ее назвал М. Тойниссен в известном исследовании "Другой"5, - событии, происшедшем в мышлении самых разных мыслителей примерно между 1917 и 1923 гг. Как ретроспективно отмечал М. Бубер, эти очень разные мыслители зачастую даже не знали друг о друге и не влияли друг на друга, но при этом все выходили из традиционной "сферы субъективности" Нового времени в "сферу между
людьми" (zwischen den Wesen), т.е. в область интерсубъективности, коммуникации, диалога и речевого взаимодействия; см.: [Бубер 1997, 230]. Именно в этом объективном событии, или новой "революции в способе мышления", - а не в тех или иных "влияниях", -нужно видеть исток "нового мышления" (как это называли в Германии в 1920-е годы), того, по словам Г.-Г. Гадамера, "перехода от мира науки к миру жизни" в самой научной философии [Гадамер 1991, 7], в ходе которого произошли основные философские "повороты" ХХ в. (онтологический, лингвистический, антропологический, герменевтический, диалогический) - повороты, глубоко связанные друг с другом. В этой новой революции в способе мышления - смене гуманитарной "парадигмы" Нового времени - М.М. Бахтин участвовал суверенно-диалогически, как русский мыслитель именно. И лишь при таком подходе можно обнаружить тот очень важный пункт научно-философской программы молодого М.М. Бахтина, который действительно связан с феноменологией.
Среди утверждений автора статьи одно здесь следует выделить и скорректировать обязательно. А.М. Олива повторяет и пытается развивать тезис, получивший распространение в критической литературе о Бахтине. Это - предположение, что большой текст "Автор и герой в эстетической деятельности" (1922-1924) был написан Бахтиным только после того, когда он прочитал второе (1923) и/или третье (1926) издание книги М. Шелера "Сущность и формы симпатии". Эта гипотеза подвергнута основательной критике комментаторами "Автора и героя..." В. Ляпуновым и Н. Николаевым в Собрании сочинений Бахтина, показавшими, какой плотный русский контекст рецепции стоял в 1910-е годы за такими проблемами, как «чужое "я"», "симпатия" и т.п.; см.: [Бахтин 2003, 499-503]. Решающий контраргумент, на мой взгляд, даже не в историческом "фоне", но в программных текстах Бахтина: в работе "К философии поступка" (1921-1922) автор дает экспозицию своего замысла: "Первая часть нашего исследования будет посвящена рассмотрению именно основных моментов архитектоники действительного мира, не мыслимого, а переживаемого. Следующая будет посвящена эстетической деятельности, как поступку, не изнутри ее продукта, а с точки зрения автора, как ответственно причастного жизненной <?> деятельности - этике художественного творчества. Третий - этике политики и последний - религии" (курсив мой. - В.М.) [Бахтин 2003, 50].
"Автор и герой в эстетической деятельности" и есть вторая часть намеченного в "К философии поступка" исследования. Замысел, не имеющий, я думаю, в таком виде прецедентов среди европейских современников Бахтина, в принципе ориентированных в те же переломные годы на сходный гигантский проект преобразования исторического ("гуманитарного") мышления. Больше Бахтин так не писал никогда - ни под своим именем, ни под чужими. Полагаю, что первую часть - "рассмотрение основных моментов архитектоники действительного мира" (феноменологическую онтологию "события бытия", "бытия-события", "конкретной историчности", "архитектоники де
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.