ВЕСТНИК РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК, 2014, том 84, № 7, с. 629-637
СТРАНИЦЫ БУДУЩИХ КНИГ
Б01: 10.7868/80869587314070032
Предлагаем вниманию читателей выдержки из готовящейся к печати в издательстве Национального исследовательского ядерного университета "МИФИ" книги постоянного автора журнала А.Л. Андреева "От азбуки до университета: образование на Руси и в России до конца эпохи Просвещения".
ПОД СКИПЕТРОМ "ВЕСЁЛОЙ ЕЛИСАВЕТ": К СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ ХАРАКТЕРИСТИКЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ РУССКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ
А.Л. Андреев
Императрице Елизавете Петровне одновременно и повезло, и не повезло с историографами. С одной стороны, даже революционные демократы, а позднее и марксисты, усердно создававшие на страницах своих сочинений отталкивающий образ "кровавого царизма", не могли найти у "дщери Петровой" слишком уж больших грехов, помимо расточительности и сердечных увлечений. С другой стороны, она оказалась как бы в тени монументального образа Екатерины II, с которым ассоциировался апофеоз если не русского Просвещения вообще, то, по крайней мере, русского просвещённого абсолютизма. Между тем эпоха Елизаветы Петровны имеет в интеллектуальной истории России важное и вполне самостоятельное значение.
Феноменологически динамику духовного развития общества удобнее всего описывать в терминах поколенческих различий. Разумеется, эффекты смены поколений проявляются в любом достаточно быстро развивающемся социуме. Но в российском обществе, которое в период между 1690 и 1740 гг. прошло не только через полосу политических потрясений и радикальных нововведений, но и через смену цивилизационных пара-
АНДРЕЕВ Андрей Леонидович — доктор философских наук, профессор Национального исследовательского ядерного университета "МИФИ". sumpathy_06@mail.ru
дигм, они были особенно сильны и заметны, по крайней мере, в тех его социальных слоях, которые активнее остальных участвовали в жизнедеятельности молодой империи. Так, скажем, русские дворяне Петровской эпохи и их наследники, чья юность пришлась на царствование Елизаветы и Екатерины II, различались между собой по менталитету и образу жизни куда сильнее, чем английские джентльмены времён Георга I и Георга III или представители французской аристократии при Людовике XV и Людовике XVI. Сказанное относится не только к дворянству: речь может также идти и об определённой части купечества, некоторых категориях разночинцев и населении обеих российских столиц в целом, даже в известной степени об отдельных группах крепостного населения, например, о крепостных художниках или вовлечённых в предпринимательскую и промысловую деятельность крестьянах.
Прислушаемся к авторитетному мнению С.М. Соловьёва, особо выделявшего время правления императрицы Елизаветы Петровны: с восхождением на трон дочери Петра Великого "Россия пришла в себя" [1, с. 605]. Если развернуть эту чрезвычайно ёмкую метафору, представив её в терминах современного социологического дискурса, то в ней угадываются по крайней мере три взаимосвязанных аспекта. Во-первых, это переход от лихорадочного апробирования множества наспех воспринятых и нередко плохо согласующихся друг с другом и с реалиями российской жизни нововведений к более "плавной" и продуманной политике, проводимой, как выразился в своей записке Сенату один из самых влиятельных сановников того времени П.И. Шувалов, "по верному исчислению" [2, с. 140]. Во-вторых, отказ от методов тотального государственного насилия в пользу принципа сбережения народа и примирения государственного интереса с интересами
Императрица Елизавета Петровна
Портрет работы Л. Токке
подданных. И, в-третьих, именно в эпоху Елизаветы наконец устанавливается некий баланс между модернизацией и национальной идентичностью.
Конечно, хронологическая привязка "елизаветинского" поколения может быть только условной. С одной стороны, это те, кто ещё в последние годы жизни Петра или вскоре после его смерти начинали служить младшими делопроизволителями, гардемаринами или солдатами гвардейских полков, достигли при Анне известных чинов, но вошли в число сановников высокого ранга лишь после государственного переворота, возведшего опальную цесаревну на отцовский трон. Некоторые из них практически ровесники Елизаветы, некоторые на несколько лет старше неё. С другой стороны — это те, чья карьера началась уже после её воцарения, а также деятели, чьё выдвижение падает на вторую половину или даже на конец царствования. Понятно, что разница в возрасте между теми и другими может достигать 20, а в ряде случаев чуть ли не 30 лет. Но можно ли тогда говорить о каких-то объединяющих их характеристиках, о каком-то общем социокультурном профиле этих разных по возрасту и происхождению людей? Разумеется, когда задаёшься подобным вопросом, прежде других обращают на себя внимание окружающие трон вельможи и представители высшей аристократии. И если бы речь шла о
XVII или даже о самом начале XVIII в., то логично было бы говорить прежде всего о них. Но к тому времени, о котором мы ведём речь, российское общество изменилось так, что методологически правильнее было бы идти в нашем анализе от характеристики его массовых слоёв, а точнее, тех из них, которых по понятиям и социальной практике той эпохи можно отнести к гражданскому состоянию; о крепостном крестьянстве здесь, конечно, говорить не приходится.
В то время, на которое пришлось детство и юность поколения, определившего умственную, политическую и хозяйственную жизнь елизаветинской России, учение, в особенности школьное, оставалось малоприятным занятием. Тяготы его в глазах современников перевешивались разве что тяготами и опасностями солдатской службы. Тем не менее в этот период российской истории служилые люди разных категорий начинают видеть в учении не столько повинность, сколько необходимое средство к получению образования, которое признаётся самостоятельной ценностью, связанной отнюдь не только с видами на дальнейшую карьеру, но и с самой "должностью человека и гражданина". Получение образования становится важной социальной целью.
Из мемуаров людей XVIII столетия видно, как новые представления о пользе познаний влияли на отношения в дворянских семьях, на распространение новых моделей воспитания, которые постепенно вытесняли старинные обычаи и привычки. Это касается не только наиболее восприимчивого к "веяниям прогресса" и разного рода зарубежным влияниям столичного, но и намного более "почвенного" провинциального дворянства. Да, безусловно, его тогдашний быт частенько напоминает о персонажах и ситуациях, представленных Д.И. Фонвизиным в его бессмертном "Недоросле". Однако было бы большой ошибкой придавать этой комедии значение универсального "зеркала жизни". Правдины и стародумы среди среднего и мелкопоместного дворянства в рассматриваемую эпоху встречались не так уж часто, но нельзя сказать и того, что его социокультурный профиль всецело определяли простаковы. Напротив, уже к концу царствования Петра I серьёзное и внимательное отношение к образованию получает повсеместное распространение и становится обычной чертой повседневности, в определённом смысле нормой сословного быта. Отметим хотя бы такой знаменательный факт: теперь дворянских детей не просто отдают "в учение", но целенаправленно следят за тем, чтобы они получили достаточный по понятиям того времени набор знаний.
Поскольку выходцы из других социальных слоёв почти не представлены в мемуарной литературе XVIII в., мы знаем об их повседневном жизненном мире значительно меньше, чем о дво-
рянстве. Однако имеющиеся в нашем распоряжении скудные данные позволяют сделать вывод, что изменения в представлениях об образовании и его значении коснулись не только "первенствующего" сословия. Так, несмотря на широко распространённое в духовенстве стремление оградить своих сыновей от навязываемой правительством учебной повинности, удержать их если не дома, то где-то вблизи него, мы встречаем у представителей этого сословия и прямо противоположные мотивы и побуждения. Приведём в подтверждение только один эпизод, относящийся ко второй половине 1740-х годов. Речь идёт об огромных усилиях и настойчивости скромного сельского причетника Егора Данилова, который, вопреки неоднократным отказам консистории, добился разрешения послать двух своих сыновей на учёбу в Москву, в Славяно-греко-латинскую академию. Отрывать детей от семьи, обрекая их на материальные лишения и суровую школьную дисциплину, было, конечно, жалко... Но эти вполне понятные чувства перевешивало понимание того, что в Москве можно получить значительно лучшее образование, чем в местной епархиальной семинарии.
Образованных и даже просто грамотных людей в России середины XVIII столетия по-прежнему не хватало, а круг тех, кто обладал этими качествами, в целом, то есть по отношению к общей численности населения, вряд ли заметно расширился. Тем не менее уровень подготовки государ-ствообразующего социального слоя за несколько десятилетий повысился, расширился и перечень познаний, признаваемых этим слоем за социальную норму. При этом образованность в новом смысле, который утвердила в русской культуре Петровская эпоха, становится почти непременным атрибутом социальной активности, и, наоборот, социальная активность предполагает своим условием получение образования. Самое же важное состоит в том, что эти изменения коснулись массовых стратегий самореализации и повседневного поведения. Это, собственно, и сделало возможным утвердившийся при Елизавете стиль правления.
Как следствие всех этих перемен опирающийся на насилие курс форсированного насаждения просвещения постепенно уступал место апелляции к интересу самих подданных. В частности, власти отказались от весьма обременительной для всех заинтересованных сторон практики общегосударственных смотров дворянских недорослей: последний состоялся в январе 1754 г. Общее смягчение нравов в царствование Елизаветы Петровны в известной мере отразилось и на внутреннем распорядке учебных заведений. Однако на первых порах данная тенденция коснулась лишь шляхетских корпусов. В гарнизонных же и горнозаводских школах, особенно в провинции,
движение в этом напр
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.