ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ
Предтечи русской герменевтики*
Н. К. БОНЕЦКАЯ
Автор описывает предысторию герменевтики Серебряного века, вскрывая ее истоки в русской философии второй половины XIX в. Собственно герменевтические штудии предваряются некоторыми работами о творчестве Достоевского К. Леонтьева, Вл. Соловьёва и В. Розанова, чьи выводы легли в основу книг и трактатов о Достоевском Д. Мережковского, Н. Бердяева и др. При изучении принципов подхода философов к художественному тексту проясняется существо русской герменевтики как одной из разновидностей "наук о духе".
The authoress describes the Silber-age hermeneutic's fore-going stage, finding the hermeneutic's sources in the philosophy of the second half of XIX century. The hermeneutic studies were forerun by some works about Dostoevvsky of C. Leontjev, V. Solovjev and V. Rosanov. The conclusions of these thinker were taken by D. Merezhkovsky, N. Berdjaev a.o. as a basis of their books and treatises. By investigation of the interprating methodology of the philosophers one can clear the essence of the Russian hermeneutics as a "spiritual sciences" version.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: критика, герменевтика, предтечи герменевтики, Леонтьев, Соловьёв, Розанов, "новое христианство", Вселенская Церковь, православная реформация.
KEY WORDS: literary criticism, hermeneutics, fore-runner of Russian hermeneutics, Leontjev, Solovjev, Rosanov, new Christianity, Universal Church, the orthodox reformation.
К. Леонтьев о "новом христианстве" Достоевского
"Критик-реалист" Н.К. Михайловский статьей "Жестокий талант" внес важный вклад в то герменевтическое "предмнение", опираясь на которое мыслители Серебряного века будут толковать творчество Достоевского. Волк, терзающий овцу, и Достоевский, с явным интересом и одобрением наблюдающий за деталями этой ситуации: такова простая схема художественного мира Достоевского, предложенная Михайловским [Михайловский 1956, 312]1. Ключевой термин Михайловского "жестокость" в трудах философов был заменен
* В настоящей работе мы продолжаем исследование "истоков русской герменевтики", начатое в одноименной опубликованной статье (см.: Вопросы философии. 2014. № 1). © Бонецкая Н.К., 2014 г.
на дихотомию добра и зла: у Достоевского стали искать путей выхода "по ту сторону" этических категорий, соотнося загадочный пафос русского писателя с ницшевским заданием "переоценки всех ценностей".
Между тем в русской мысли конца XIX в. наметилось еще несколько тенденций в понимании феномена Достоевского, которые также подхватил Серебряный век. Примечательным здесь оказался опыт К. Леонтьева. Жизнелюбивый барин, художник и эстет, завершивший свои искания подчинением иноческой аскезе и скончавшийся по принятии в Оптиной пустыни монашества, Леонтьев указал своим современникам на то, что христианство Достоевского (чьи романы он не любил и называл "уродливыми") по существу отнюдь не тождественно традиционному православию. Для тогдашнего общества это отнюдь не было очевидным, - напомним, что народник Антонович прочел "Братьев Карамазовых" как главу из Четьих Миней. Догадка Леонтьева о "новом христианстве" Достоевского легла в основу практически всех позднейших религиозных интерпретаций. В 1882 г. в свет вышла брошюра Леонтьева "Наши новые христиане Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой", где автор характеризует воззрение Достоевского - на основании его Пушкинской речи - в качестве еретического. Леонтьева, который открыто ненавидел Европу за либеральную гордыню, за утилитаризм и культ прогресса, разрушающего красоту органической жизни народов, покоробила эта проповедь "космополитической любви" -силы "всеобщего примирения". Истинное, в глазах Леонтьева, христианство должно опираться не на любовь, а на страх; "сентиментальное" же, "розовое" христианство Достоевского, его вера в грядущую земную гармонию идет вразрез с учением Христа и апостолов. Леонтьев прочитал Достоевского совсем иначе, чем Михайловский, усмотрев у него "веру в человека" и назвав "замечательным моралистом". Но христианство, писал этот поборник монашества в "Наших новых христианах...", не верит ни в человека, ни в человечество: единственно трагически верное, по Леонтьеву, то, что все должно погибнуть.
Апокалиптический настрой Леонтьева оказался созвучным Серебряному веку, но представителям последнего как раз импонировала новизна религии автора "Братьев Карамазовых". В феномене Леонтьева полярно разошлись эстет и монах, такой была его личная драма - заданием Серебряного века стало примирение (теоретическое и практическое) веры и "поэзии жизни". "Его религиозность не софийная", - писал в 1920-е гг. Бердяев о Леонтьеве [Бердяев 2007, 26], - именно поэтому "пророческая религиозность "Братьев Карамазовых" была закрыта для К[онстантина] Н[иколаевича]" [Там же, 144]. Бердяев уточняет: оторвавшийся от традиции "Достоевский изобразил искание новой земли и нового неба, нового человечества, был человеком нового религиозного сознания" [Там же, 145]. Но первым в русской мысли, еще до Мережковского (и тем более до Бердяева), о пророческом даре Достоевского и его "софийной" религии заявил Владимир Соловьёв.
Достоевский и Вселенская Церковь
Методология "Трех речей в память Достоевского" (1881-1883) Соловьёва в ряде своих важных особенностей весьма напоминает подход русской герменевтики. Мы постоянно подчеркиваем, что герменевтика, чьи исторические корни - в экзегетике, занимается текстами не просто эстетически великими, классическими, но квазисвященными; хотя и светскими, но признаваемыми интерпретатором за богодухновенные. Именно Соловьёв непосредственно после кончины Достоевского, созерцая его уже завершенный духовный образ, не фигурально, а всерьез заявил, что писатель является "пророком" и "духовным вождем русского народа" [Соловьёв 1991, 233-234]. Этот тезис Соловьёва стал краеугольным камнем для последующего осмысления феномена Достоевского философами Серебряного века, так было положено начало русской герменевтике. "В первобытные времена человечества поэты были пророками и жрецами, религиозная идея владела поэзией, искусство служило богам" [Соловьёв 1990, 292]: эти слова, которыми Соловьёв начинает свою первую речь о Достоевском, глубоко симптоматичны. Хайдеггер, а вслед за ним Га-
дамер, разрабатывавшие принципы герменевтики как особой области гуманитарного знания, неслучайно вспоминали платоновское представление о поэтах как "вестниках богов" [Хайдеггер 1993, 288; Гадамер 1991, 260]. Но если западная герменевтика секуляризировала как эту древнюю веру, так и убежденность христианских экзегетов в божественности истоков библейского слова (заменяя Бога и богов на категорию "бытие"), то основоположник русской герменевтики Соловьёв с самого начала сообщил ей религиозный импульс. В историческом будущем ему виделось возникновение "нового религиозного искусства", и Достоевского он счел его "предтечей" [Соловьёв 1990, 294]. Мережковский, уже в 18901900-е гг. размышлявший о зарождении нового религиозного сознания именно в русской литературе XIX в., шел по следам Соловьёва. Не кто иной, как Соловьёв начал "канонизацию" Достоевского, заявил о "сакральности" его текстов. В "Предисловии" к речам о Достоевском Соловьёв провозгласил невероятное для критики, вообще науки о литературе: Достоевский - отнюдь не "обыкновенный романист", никакой не "литератор", "в нем было нечто большее", что и составляет его "отличительную особенность" [Соловьёв 1990, 291]. Через свой сверхъестественный опыт, "изведав божественную силу в душе", Достоевский, по Соловьёву, "пришел к познанию Бога и Богочеловека" [Там же, 290]. Такое говорят только о великих святых, да и то не о всех. Произведения Достоевского, благодаря такой оценке, сразу же обретают совершенно особый статус. Согласно Соловьёву, пророческий характер сообщает им некая "идея", "которую Достоевский носил в себе целую жизнь, хотя лишь под конец стал вполне овладевать ею": это "то, во что он верил и что любил" [Там же, 291, 290]. Богодухновенная "идея" Достоевского и есть, по Соловьёву, провозвестница религии будущего. Итак, казалось бы, достаточно, дабы преодолеть все религиозные тупики современности, постичь эту "идею", внимательно прочитав произведения Достоевского?.. Но вот здесь-то и возникает герменевтика, со всеми ее соблазнами, с подводными камнями, во всей ее зыбкости, ненадежности.
И в самом деле, герменевтика предполагает прикровенность смысла текста, и как раз таковы произведения Достоевского. Лучше всего, на наш взгляд, это косвенно выражено бахтинской теорией полифонического романа. "Полифоничный" мир идей, образованный сплетением равноправных, по Бахтину, "голосов" героев (ведь все они представлены как самосознающие и самоутверждающиеся "я"), создает эффект нравственного релятивизма, авторского равнодушия к добру и злу: такова подоплека полуформалистического бахтин-ского представления о "поэтике Достоевского". Ведь свою концепцию Бахтин строит вокруг одной центральной интуиции - "автор [Достоевский] не оставляет за собой никакого существенного смыслового избытка <...>" [Бахтин 1963, 102], что по сути означает отсутствие тенденциозности у его романов. Действительно, Достоевский подает повод к такому их прочтению, какое стоит за бахтинской концепцией. Великому писателю удалось создать мир подобный реальному - мир "обратно-перспективный", лишенный той ограниченности, которая возникает из-за явной привязки к авторской точке зрения. Отказываясь вершить суд творца над творением, вынося нравственный приговор, автор "полифонических" романов подает повод к возникновению герменевтического задания. Поэтому творчество именно Достоевского сделалось главным полигоном для развития русской герменевтики. Достоевский, подобно божеству деизма, устраняется из созданного им мира, отказываясь руководить читателем, разъясняя, где в этом мире Бог, а где дьявол, что такое добро и зло. Равноправие частных "истин" - "идей" героев, на чем настаивает Бахтин, - великий соблазн, которому Достоевский подверг своих толкователей. Читателю может показаться, что для Достоевского один
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.