Война и пропаганда
Публикуемые ниже статьи посвящены анализу двух важнейших слагаемых пропаганды периода Второй мировой войны: мобилизационных механизмов и функции политической социализации населения. Авторский подход ограничен рассмотрением пропаганды, направленной, прежде всего, на советских граждан. За рамками статей остались вопросы контрпропаганды и пропагандистские кампании, ориентированные на зарубежную аудиторию.
© 2008 г. Д. БАЙРАУ*
ПРОПАГАНДА КАК МЕХАНИЗМ САМОМОБИЛИЗАЦИИ
Отличие пропаганды от других форм выражения мнения, связанных с желанием информировать, заставить считаться со своими интересами или завоевать авторитет, заключается в том, что в ее основе лежит организованная воля, желание убедить в чем-то других или же активизировать их деятельность. Давний исторический прецедент -пропаганда веры (propaganda fide) католической Церковью времен Контрреформации1. В XX в. образцовые формы пропаганды такого рода появлялись в периоды мировых войн и в рамках обоих «классических» тоталитарных режимов (национал-социалистического и сталинского)2. Особенность этих режимов состояла не в использовании пропаганды для собственных целей, а в монополизации СМИ приверженцами и представителями режима, в приспособлении публичной речи к господствующей идеологии и ее стандартизации. Тоталитарная форма пропаганды представляет собой комбинацию навязчивой риторики монополизированной власти с запретами, которые «усваивались» акторами посредством самоцензуры и различных табу.
В тоталитарных режимах сложно провести границу между дискурсом, которым власть имущие определяли, кто, когда, как и какие темы может воспроизводить публично, и пропагандой, которая убеждала своих адресатов и побуждала их к действию. Многообразный медийный ландшафт плюралистических обществ придает пропаганде, прежде всего, функцию коммуникации убеждения, проявляющуюся в стремлении соблазнить, привлечь и мобилизовать население. Иное дело - пропаганда тоталитарных режимов, в основе которой лежит порой скрытая, а зачастую открытая угроза насилия. По всей видимости, акторы в большей или меньшей степени должны были это сознавать и одобрять.
Советский Союз нередко описывают как «государство пропаганды»3. Действительно, едва ли еще кто-нибудь, кроме большевиков и их наследников в первой половине XX в. осуществлял по отношению к подвластному населению столь масштабную пропаганду и агитацию, сочетая насилие с навязчивой риторикой. Пропаганда должна была служить общей цели распространения идей социализма, тогда как агитация концентрировалась на отдельных темах и была рассчитана на непосредственную мобилизацию сторонников. В связи с этим часто цитируются слова В.И. Ленина: «Газета не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор»4.
* Байрау Дитрих, профессор Института Восточно-европейской истории (Тюбинген, ФРГ).
В ранний период правления большевиков слово и текст служили настоящим оружием. По словам А.В. Луначарского, «совершенно так же, как революционная власть не может допустить существования револьверов и пулеметов у всякого встречного и поперечного... государство не может допустить свободы печатной пропаганды». Успешная революция дала большевикам возможность «вести свою печатную пропаганду и агитацию, и, пользуясь теми же ресурсами, уничтожить яд контрреволюционной пропаганды и агитации»5.
Уже в 1920-х гг. вслед за подчинением СМИ партийной иерархии место плюралистического общественного мнения занял сравнительно закрытый процесс коммуникации, род монолога режима с самим собой и «огосударствленной» общественностью. Не случайно преобладающим предметом исследований в области политической истории и культуры в советском контексте становится культ личности и культ власти, «иконография власти» и даже «музы власти»6. Публичная коммуникация получала политические и идеологические импульсы из единого центра, располагавшегося вокруг фигуры Сталина. Пропаганда этих лет не была выражением плюралистической борьбы мнений за влияние и контроль власть имущих. Скорее она функционировала как инструмент политического контроля, который достигал каждой семьи и рабочего места. Через публичную речь с ее кодами и сигнальными словами, ключевыми понятиями и лозунгами, индивиды или коллективы давали свое согласие на признание основных директив или кампаний. Контроль сверху «обобществлял» участие в этих ритуалах и придавал им видимость самоконтроля7. Таким образом, пропаганда и публичная речь мало различались. Публичная коммуникация представляла себя как часть аутентичной самоинсценировки и самомобилизации, что нашло отражение в дневниках и других документах личного происхождения8. Публичные речи, праздники, демонстрации и культурная продукция, - все это, вплоть до зон отдыха, конструировало вербальную или невербальную коммуникацию убеждения, которая должна была доказать гомогенность, лояльность и активность советского общества9.
Повсеместное присутствие направленной на убеждение коммуникации в СССР, несомненно, шире понятия пропаганды. В рамках теории тоталитаризма речь даже шла о «командном» обществе или «управляемой» общественности10. Но при таком подходе пропаганда выглядит как улица с односторонним движением, возникает обманчивый соблазн поверить во всемогущество пропагандистов. Тем не менее нельзя сомневаться, что публичная речь и печать при Ленине и тем более при Сталине были частью техники власти и асимметричной коммуникации между адресантами и адресатами. Ради мобилизации своих сторонников и всего населения необходимо было учитывать их скрытые и явные предрассудки. Чтобы понять специфику этого взаимодействия, которое после 1953 г. стало особенно ощутимым, целесообразно взглянуть на историю пропаганды с точки зрения культурной истории. Это позволит глубже понять не только механизмы управления и руководства, но и феномен самомобилизации и участия в публичной сфере11.
В коммунистической традиции взаимодействие управления и самомобилизации было укоренено, став главной составной частью политики, в том числе и в форме симулируемого согласия12. Значение публичной речи и пропаганды в повседневной жизни различных групп населения, разнообразное и изменяющееся употребление лозунгов, идеологические кампании и многообразные формы их рецепции «потребителями», составляли элементы плюрализма, вопреки всем политическим ориентирам и риторической стандартизации. Употребление этих все более разнообразных средств массовой информации, начиная с систематически проводившейся устной агитации, плакатов, агитпоездов, газет и других печатных средств, театра, кино и, наконец, радио, привело к тому, что тоталитарная утопия в духе Оруэлла и Замятина не стала реальностью. Благодаря продолжительному существованию советского режима население овладело его семантикой настолько, что пропаганду и публичные речи часто нельзя отличить друг от друга. Также остается неясным, какие кампании транслировались «с самого верха», какие - из партийной среды и ее интеллектуального окружения и какие - из от-
дельных сегментов населения. Разученная единая риторика не позволяет их четко разграничить13.
Отличительной чертой различных кампаний 1930-х гг. является сосуществование различных стилей публичных речей. Из партийной среды исходили революционные речевые конструкции в виде критики и самокритики, аутентичной или симулированной риторики перманентной борьбы, которые одинаково использовались как в целях «повышения производительности труда», так и для борьбы с врагом. Сюда же можно отнести постоянно используемую риторику самопросвещения и учебного рвения, например, при изучении произведений Сталина или «Краткого курса истории ВКП(б)»14.
Наряду с этим, в письмах, петициях и жалобах, в потоке благодарностей как ритуале «ассиметричного обмена» и не в последнюю очередь в выходящем за пределы разумного культе Сталина, который являлся связующим звеном между партийной средой и населением, проявлялась скорее традиционная властная риторика15. В обоих случаях мы имеем дело с различными стратегиями коммуникации убеждения. Общество в целом, включая партийную среду, являлось одновременно ее субъектом и объектом. Это можно проследить на примере кампаний критики, самокритики и «чисток» в партии. То же самое происходило и «на дне» общества - в кампаниях «самовоспитания» заключенных ГУЛАГа в начале 1930-х гг.16
В том, что касается пропаганды и самомобилизации, война - особый предмет изучения. С советской стороны речь тогда шла о мобилизации всех ресурсов, а достигнуть этого только принуждением было невозможно. Поле пропагандистской деятельности существенно расширялось. Ввиду универсальности и многозначности пропаганды даже в тоталитарном контексте, разумеется, что советская пропаганда во время войны, несмотря на ее направленность на борьбу с врагом, выполняла множество функций и транслировала множество установок. Это можно продемонстрировать на примере появившегося в начале войны понятия «Великая Отечественная война», - несомненно, пропагандистской конструкции, призванной скрыть соучастие Советского Союза в гитлеровских завоевательных кампаниях до июня 1941 г. и вообще изъять СССР из контекста Второй мировой войны. Одновременно это была и ментальная операция, которую в целом следует считать удачной17. В данном понятии воплотилось распространенное самоощущение невинной жертвы, которая в рамках знакомой традиции получила право теперь вести уже «Великую Отечественную» - оборонительную войну.
Встроенность тогдашней советской пропаганды в более широкий контекст можно увидеть более четко, если противопоставить советские пропагандистские документы национал-социалистической пропаганде в узком смысле. Пропаганда в Германии базировалась, главным образом, на опыте Первой мировой войны. Понятие «пропаганда» толковалось в смысле близком к большевистской трактовке агитации, как воздействие на массы с помощью предельно простых аргументов и образов. «Лишь тот, кто сможет выразить проблему в наиболее простой формуле... тот придет к стабильному решающему успеху в воздействии на общественное мнение», - э
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.