шего с «Гражданином») также трудно назвать «противостоянием индивидуальных сетей» двух видных общественных деятелей (с. 302). Председатель Совета вел. кн. Михаил Николаевич, к которому обратился за помощью Половцов, являлся его непосредственным начальником. И уж тем более нельзя видеть в Филиппове такого члена «локальной сети», который был бы готов в сложившейся ситуации хотя бы как-то заявить о своей поддержке князя. То, что Александр III после обращения к нему его дяди просто прекратил подобные информационные «утечки» в «Гражданин», наглядно свидетельствует о том, на какой именно ресурс опирался хозяин салона и издатель. По сравнению с ним (особенно когда он по каким-то причинам переставал действовать) все остальные ресурсы Мещерского, в том числе и его «локальная сеть», не стоили ровным счетом ничего. Леонов совершенно прав, утверждая, что «дело было не в сакраментальном значении "Гражданина" для русской общественной жизни, а в неформальных отношениях издателя и императора» (с. 303). Вообще же пятая глава в гораздо большей степени, чем все остальные, производит впечатление написанной для совсем другой книги с включенными в нее задним числом вставками о посредничестве и т.п.
Книга Леонова, сочетающая подробный разбор значительного количества источников, в том числе новых, с явными изъянами теоретических «несущих конструкций», оставляет сложное и неоднозначное впечатление. И главное, в очередной раз преподносит поучительный урок: неоправданная поспешность с насаждением у нас модных западных концепций может повредить если и не отвергаемому автором российскому «особому пути», то уж точно его изучению.
Д.А. Андреев, кандидат исторических наук (Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова)
Примечания
1 См., в частности: Дронов И.Е. Консервативный .проект для России: общественно-политические идеи князя В.П. Мещерского. М., 2009; Черникова Н.В. Князь В.П. Мещерский и его эпистолярное наследие // Мещерский В.П. Письма к великому князю Александру Александровичу. 1863-1868. М., 2011.
2 Карцов А.С. Русский консерватизм второй половины XIX - начала XX в. (Князь В.П. Мещерский). СПб., 2004; и др.
3 Стогов Д.И. Правомонархические салоны Петербурга-Петрограда (конец XIX - начало XX века). СПб., 2007. См. также мою рецензию на данную книгу: Российская история. 2009. № 1. С. 194-196.
Пророки Византизма: Переписка К.Н. Леонтьева и Т.И. Филиппова (1875-1891) / Сост., вступ. ст., коммент. О.Л. Фетисенко. СПб.: «Пушкинский Дом», 2012. 728 с.: ил.
Изучение истории русского консерватизма принято считать молодым историографическим направлением1. Действительно, в советское время монографии, посвященные «охранителям священных начал», были редкостью. Ситуация резко изменилась в 1990-е гг., когда началась настоящая мода на консерватизм, вызванная как объективными обстоятельствами того времени, так и относительной новизной изучаемого материала. Однако значительная часть выходивших тогда исследований и публикаций источников страдала недостатком академизма, публицистичностью, чрезмерным вниманием к теоретическим (социологическим и политологическим) «разработкам» консерваторов в ущерб источниковедческим и собственно историческим аспектам. Нередко публикаторы относились к публикуемому ими наследию русских консерваторов XIX в. как к актуальным политическим рецептам, а не как к историческому памятнику.
Книги, подготовленные литературоведами Пушкинского Дома, с самого начала со-
ставляли приятное исключение. Настоящим событием стал выход в 2000 г. первого тома Полного собрания сочинений К.Н. Леонтьева - прекрасно изданного, снабженного подробными комментариями, но, к сожалению, не оконченного и поныне (в 2009 г. вышла вторая часть восьмого тома). Эпистолярное наследие Леонтьева - самая интересная часть его творчества - все еще ждет своей научной публикации. Читателям же приходится довольствоваться неполным и изобилующим множеством неточностей изданием Д. Соловьева2 да многочисленными «малыми» публикациями О.Л. Фетисенко3. Таким образом, рецензируемое издание восполняет серьезный пробел в доступной исследователям и поклонникам ле-онтьевского творчества литературе.
Оба участника публикуемой переписки являются, конечно же, эталонными носителями «традиционалистской парадигмы». Но если Леонтьев давно стал признанным классиком русской мысли, то его друг, единомышленник и покровитель Т.И. Филиппов известен значи-
тельно меньше4. Некогда бывший участником славянофильских и почвеннических изданий и салонов, в 1880-е гг. Тертий Иванович стал влиятельным чиновником, видным идеологом, оппонентом К.П. Победоносцева в консервативных кругах. «Филиппов... большая дрянь, который меняет свои убеждения как перчатки.., - негодовала генеральша А.В. Богданович. - Святого у него ничего нет. Любит низкопоклонство, возражений не терпит, друг "Гражданина", где топит Победоносцева, желая попасть на его место, чтобы там делать свои дела с помощью раскольников, которым всегда тайно покровительствовал, не из убеждений (у него их нет), а из-за того, что они богаты»5. Убеждения у Филиппова, конечно же, были - тот самый «византизм», который они с Леонтьевым противопоставляли славянофильскому либеральному национализму. При этом взгляды Тертия Ивановича следует признать во многом более цельными, чем воззрения Константина Николаевича. Для последнего мировоззренческой константой был скорее эстетический романтизм6, которому в тогдашних исторических обстоятельствах оказывались близки греческая Церковь и русское самодержавие, а противостояло -«европейское хамство» русских и славянских демагогов. Филиппов же всегда был «церк-вин сын» во всех смыслах и подтекстах этого слова. Личное обаяние, богословская начитанность, своеобразный литературный стиль (который В.С. Соловьев сравнивал с «завитками куполов Василия Блаженного»7), а также сочетание строгой церковности с внутренней свободой делали его «иосифлянскую» фигуру чрезвычайно колоритной. Последнее, вероятно, не меньше, чем идейная близость, повлияло на симпатии Леонтьева, не отличавшегося, по свидетельству Ю.С. Карцова, «практической мудростью», и в отношениях с людьми руководствовавшегося все той же «эстетикой»8.
В письме к Соловьеву Леонтьев отмечал, что «эгоизм Филиппова именно тем и хорош, что он покойный и умный, а не желчный и болезненный, как у большинства петербургских деятелей» (с. 100). Самому же Тертию Ивановичу он признавался, что «более русского человека - по вере, по вкусам, идеалам, по роду ума - и наименее русского по отсутствию небрежности и лени, беззаботности и той неисполнительности (которая меня беспрестанно в соотечественниках моих возмущает) - я не встречал еще!» (с. 253). Пожалуй, главное достоинство рецензируемой книги состоит в том, что в ней оба «пророка», вопреки заглавию, предстают не иконописными фигурами, но живыми и крайне обаятельными людьми.
Филиппов постоянно ободряет страдающего от своей непризнанности Леонтьева: «Будем же бодры, милый Константин Николаевич! Есть, наверное есть множество честных душ, исполненных жаждою слышания благовестия истины. О них же помним и им да послужим!» (с. 150). Константин Николаевич, в свою очередь, жалуется на жизнь и сам же иронизирует над своими жалобами. Так, всегда считавший, что хандра - «это что-то вроде севрюги, по крайней мере, по неизяществу звука»9, публицист ищет в своих бедах и болезнях «позитивную» сторону: одинаково душеполезными в его письмах признаются «русская ленивая критика» (с. 437) и дизентерия, смерть от которой ему как медику и эстету представляется «прекрасной», он даже говорит о ней словами ектеньи - «безболезненная, непостыдная, мирная кончина» (с. 311). Но, разумеется, личная симпатия была лишь одним и притом не самым главным из звеньев «златой цепи единомыслия» (с. 293). Филиппов пишет с восхищением: «Ни в чем, даже в оттенках, ни малейшего разногласия: этим мы обязаны своей верности духу и заветам единой Церкви... Мне дышится легче, когда я Вас читаю» (с. 498).
Любопытно, что общий для двух авторов «византизм» парадоксальным образом в области церковно-государственных отношений порывал с реальной византийской практикой подчинения Церкви государству. Не случайны здесь симпатии обоих корреспондентов к В.С. Соловьеву, история отношений с которым подробно разбирается в предисловии (с. 48-55). Соловьева принято считать одним из главных противников тогдашнего консерватизма. Между тем, Владимир Сергеевич в своих спорах с националистами часто становился именно на консервативные позиции, объявляя «национальность» «новым началом» и сочувственно отзываясь о Николае 110.Таким образом, новый Вселенский собор, которого с разными целями чаяли Соловьев и Филиппов, неизбежно оказался бы мероприятием «реакционно-прогрессивным» - правда, скорее всего, не в том смысле, какой вкладывал в этот термин Леонтьев.
Со времен бердяевских Леонтьева рисуют «буревестником» сталинского социализма. Затронутая во многих его работах идея «грядущего рабства» подробно раскрывается в письме Филиппову: «Социализм есть готовящийся отпор старой европейской революции, это есть глубокая вековая, организующая постепенно реакция будущего... Социализм скоро... сделается орудием новой корпоративной, сословной, градативной не либеральной и не эгалитарной структуры государства. Он вы-
нужден будет сочетаться с сохраненными консервативными историческими началами... и либерализм, индивидуализм, меркантилизм и все тому сродное будет раздавлено... Велико будет государство или племя, которое возьмёт в руки это движение нового феодализма» (с. 233, выделенные курсивом слова были подчеркнуты автором письма). Не комментируя современные публицистические дискуссии о том, был ли И.В. Сталин предсказанным Леонтьевым «славянским православным царем», «взявшим в руки социализм»11, отметим, что в конечном итоге большевикам не удалось «раздавить» ни либерализм, ни тем более «меркантилизм». Реальный советский режим скорее можно охарактеризовать леон-тьевским же термином «эгалитарный кеса-ризм»12, да и современное российское общество ближе к «вторичному всесмесительному упр
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.