ИЗВЕСТИЯ РАН. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2011, том 70, № 6, с. 3-16
РУССКАЯ КЛАССИКА ХК ВЕКА И АНТИЧНЫЙ РОМАН © 2011 г. В. А. Недзвецкий
Фиксируя ряд реминисценций, параллелей и перекличек, связывающих русские романы с романом греко-римской античности, автор объясняет их как "памятью жанра" (М. Бахтин), так и творческой востребованностью наследия древней мифологии в литературе нового времени - при неизбежном видоизменении древних романных функций.
Having noted numerous reminiscences, parallels and echoes that connect Russian novels with the novel of Greek and Roman antiquity the author suggests that this is due to the "memory of the genre" (M.M. Bakhtin) as well as to the artistic requirements of modern literature. To meet them, the latter turns to the legacy of ancient mythology which leads, inevitably, to a transformation of ancient functions of the novel.
Ключевые слова: античный роман, риторическая основа, мифологизм и мифологизация, художественность, параллели, функциональная модернизация.
Key words: classical novel, rhetorical foundation, mythologics, mythologization, artistic quality, parallels, functional modernization.
Новая русская литература, заявившая о себе с 1730-х годов одами Тредиаковского и Ломоносова и преобразованием российского стихосложения, в своем воистину ускоренном усвоении достижений литератур западноевропейских отнюдь не обошла вниманием и литературный опыт греко-римской античности. Ломоносовская героическая эпопея "Петр Великий" (задумана в 24 песнях, написаны две) создавалась с оглядкой столько же на "Генриаду" (1728) Вольтера, сколько и на гомеровскую "Илиаду". "Тилемахида" Тредиаковского через французский роман Фенелона "Приключение Телемака" (1699), стихотворным переводом которого она была, сближалась с "Одиссеей" Гомера не только прямыми заимствованиями, но и своим размером - нерифмованным гекзаметром из дактилей и хореев. Весьма популярный у современников любовно-авантюрный роман Эмина (в детстве им зачитывался и Карамзин) "Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда" (1763) историей любви заглавного героя и египетской принцессы Зюмбулы побуждает вспомнить, вместе с западноевропейскими сочинениями этого рода, и древнегреческие романы "Хэрей и Каллироя" (I—II вв. н.э.) Харитона и "Эфиопику" (III в.) Гелиодора...
В настоящей статье речь, однако, пойдет о тех или иных связях с античным романом первых столетий новой эры, а именно — с "Левкип-пой и Клитофонтом" Ахилла Татия, "Дафнисом и Хлоей" Лонга, вышеназванной "Эфиопикой" Гелиодора, "Метаморфозами, или Золотым ос-
лом" Апулея, отчасти и "Сатириконом" Петрония Арбитра1, - не русской прозы ХУШ-начала XIX века, в основной своей части еще нравоучительной и риторической, а художественных шедевров отечественного романа от пушкинского "Евгения Онегина" и "Героя нашего времени" Лермонтова, до романов Тургенева и Гончарова, Л. Толстого.
Но правомерно ли вообще искать нечто общее между произведениями, разделенными помимо огромной временной дистанции и принципиально разными литературными качествами? Ведь в античном греко-римском романе нет ни типизации, ни психологизма в их пушкинском, гонча-ровском или толстовском понимании, отсутствует сколько-нибудь значительный общественный или онтологический сюжетообразующий конфликт, место которых занимают (за исключением "Сатирикона", где господствует всеобщая ирония) идеализация одних схематических персонажей при своеобразной "демонизации" других и развитие сюжета посредством бесконечных перипетий и внешних преград, встающих перед его центральными лицами на пути к их, как правило, итоговому благополучию и взаимному счастью. Да и назначение античного романа состояло не в воплощении эстетического идеала его творца, как бу-
1 Названные произведения в переводах с древнегреческого (роман Ахилла Татия, роман Лонга, роман Апулея) или латинского (роман Апулея, роман Петрония) цитируются по изданию [1]. Курсив и полужирный шрифт в цитатах из всех античных романов наш.
дет понимать "цель художества" Пушкин [2, т. 7, с. 404], а в занимательности и развлекательности читателя.
Все это так. На фоне классического русского или западноевропейского романа XIX века роман античный, действительно, был не столько актом словесного искусства, сколько созданием украшенного слова, т.е. явлением письменной риторики. Вместе с ней его творческое своеобразие определялось все еще неколебимым мифологическим восприятием окружающего мира, в той же мере свойственным героям Татия, Лонга или Апулея, как и им самим, и лишь изредка с легким оттенком авторской иронии фиксируемым у персонажей из самой наивной ("буколической") среды.
Приведем конкретные примеры этих свойств в обозначенных памятниках античного романа.
Риторическая природа их речи, т.е. непременная орнаментовка ее тропами и разнообразными фигурами слова и мысли, бросается в глаза, как только его повествователь изображает сколько-нибудь эмоциональные ситуации или состояния своих персонажей, особенно в их прямых или внутренних монологах.
Вот некто Клиний, "двоюродный брат" рассказчика "Левкиппы и Клитофонта" Татия, влюбленный "в одного отрока", узнав о неожиданной страшной гибели мальчика, не справившегося с подаренным ему накануне дорогим конем, вопи-ёт: "Потерял я своего повелителя! Зачем я только подарил ему этого коня! <...> Горе мне, о Ха-рикл, я озолотил твоего убийцу! Конь, ты самое жестокое из всех чудовищ, ты самый неблагодарный, ты слеп к красоте! Твой наездник заботливо обтирал с тебя пот, сулил тебе прекрасный корм, хвалил твой бег, ты же убил его за это. Ты остался бесчувственным к прикосновению такого тела, ты не гордился таким всадником, бессердечный, такую красоту ты низринул на землю! Горе мне, несчастному! Я сам купил убийцу, мужеубийцу!" [1, с. 30].
Изобилующий синонимичными глаголами и определениями, повторяющимися местоимениями, "осуждающими" коня-убийцу метафорами и нагнетением идентичных вопросов-упреков говорящего самому себе, а также контрастных к ним похвал погибшему возлюбленному и его, столь ценимой в античном мире физической красоте, монолог Клиния, по существу, представляет собой ритуальный плач типа народных русских плачей или будущего римско-католического реквиема, т.е. отливается в одну их древнейших форм изустного красноречия.
Еще пример - уже из "Дафниса и Хлои" Лонга, созданного ритмической прозой в стиле «так называемой "изысканной простоты", чередующимся с декламационной пышностью, многочисленными реторическими отступлениями и описаниями» [3, с. 257]. Вот юный козопас Дафнис узнает, что любимая им пастушка Хлоя похищена (действие романа происходит в приморской сельской местности острова Лесбос) и в виде "военной добычи" увезена от него на корабле отрядом дерзких горожан Метимны, решивших наказать "простых пастухов" за якобы умышленно нанесенный им материальный ущерб. И он с гневными упреками, сочиняя выразительную филиппику, обращается к нимфам, тайно обитающим, как полагает Дафнис, в той пещере, куда они с Хлоей регулярно приносили им свои жертвенные дары: "От ваших статуй Хлоя похищена, и вы могли безучастно на это смотреть? Она, которая вам венки плела, первый удой молока возливала, чья свирель здесь висит, вам посвященная. Ни одной козы волк у меня не похитил, а враги угнали все стадо и ту, что со мною вместе пасла. <.. .> С какими глазами отцу-матери я покажусь без коз, без Хлои, жалким бездельником? Ведь пасти мне уж больше нечего! Не сойду я с этого места и буду ждать либо смерти, либо нового набега. Так же ль и ты, Хлоя, страдаешь? Вспоминаешь эту равнину, этих нимф и меня? Иль утешают овцы и козы тебя, ставшие пленницами вместе с тобою?" [1, с. 192].
Снова целый ряд риторических вопросов и фигур - на этот раз с акцентом на контрасте между почтительными к богам пастухами и странном в глазах Дафниса безразличии нимф к их жестокой беде. И все эти словесные украшения приписываются простодушному, никогда ни у какого ритора не обучавшемуся пастуху!
Еще пример - из второй книги "Эфиопики" Гелиодора. Вот ее герой, молодой и отважный греческий красавец Теаген (Феаген), ошибочно заключивший, что его возлюбленная Хариклея, эфиопка по рождению, убита, по словам автора, "весь отдался скорби": "О, страдание нестерпимое! - говорит он. - О, несчастье! - говорит он. -О, несчастье, богами творимое! <. > Погасли очи, всех красотой, словно молнией, ослеплявшие, очи, которых - я уверен - убийца не видел. Увы, как тебя назвать? Невестою? Но жениха ты не знала. Замужнею? Но брака не испытала. Как же мне тебя призывать? Как впредь к тебе обращаться? Или важнейшим из всех имен - Ха-риклеей?" [1, с. 268].
Не хаотично-отрывочный, как можно было бы ожидать от потрясенного внезапной утратой че-
ловека, а сугубо ораторский строй (в этом случае с приемами и театральной декламации) данного фрагмента настолько очевиден, что сам Гелиодор счел нужным предварить его ремаркой: "Между тем Теаген на трагический лад горестно восклицает" [1, с. 268].
Большим рядом текстуальных свидетельств подкрепляется сохранность у античных романистов мифологического мироощущения. Такова сакрализация природно-космических стихий и их проявлений. Например, моря (и его сумрака и ветра), по которому заглавные герои "Левкиппы и Клитофонта" Татия бегут, спасая свою взаимную любовь от сулящих им иную участь родителей, но, спасшись после кораблекрушения, попадают в руки египетских разбойников. «Напрасно, море, - обращается к нему как к "владыке Посейдону" Клитофонт, - мы тебя благодарили! Жестокостью оборотилось для нас твое человеколюбие! Лучше бы уж ты сделало нас своей добычей; ведь, подарив нам спасение, ты тем самым нас погубило» [1, с. 54, 59]. Или - ручья, которому так выговаривает пастушка Хлоя, впервые испытавшая любовное томление: "О злой ручей! Ты только Дафниса сделал прекрасным, я же напрасно купаюсь в тебе" [1, с. 174]. Или - того дня, о коем в первой строке "Эфиопики" сказано: "День едва улыбался..." [1, с. 237]. Или тех "устрашающих звуков" и "призраков" на суше и воде, которые вдруг поразили слух, зрение и самые души матро-сов-метимнейцев, ограбивших
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.