ВОПРОСЫ ТЕОРИИ
ВИКТОР ЯКОВЛЕВИЧ МА УЛЬ
кандидат исторических наук, (Нижневартовск)
доцент кафедры гуманитарных и экономических дисциплин Филиала Тюменского государственного нефтегазового университета в г. Нижневартовске
РУССКИЙ БУНТ КАК ПОИСК ТРАДИЦИОННОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ
(ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ
ЗАМЕТКИ)
Пережив свой расцвет в советский период, сегодня изучение народных движений в России оказалось прочно задвинутым на историографические задворки. Среди интересующих современных ученых проблем тема «русского бунта», к сожалению, одна из наименее ангажированных. Многим исследователям порой не хватает научной интуиции, чтобы осознать, насколько «буташ-ная» проблематика органично вписывается в современный социально-политический фон, заставляет и помогает осмыслить многие злободневные реалии. Уже обращение к словарям показывает, что до полной реабилитации «бунта» еще очень и очень далеко. Атавистический груз прошлых методологий «дамокловым мечом» довлеет над наукой, препятствуя «смене парадигм». Подобный исторический релятивизм необходимо решительно преодолевать. Попытаемся восполнить недостаток внимания к неординарному феномену и, обратившись к историографическому и методологическому контексту, предложить возможные в современном эпистемологическом пространстве научные интерпретации.
Необходимо заметить, что в статье очерчены только общие теоретические контуры решения названной проблемы, которые требуют уточнений и корректив с учетом их апробации на конкретно-историческом материале.
Этимологические разыскания показывают, что в русский язык термин «бунт» приходит в XVII в. через польское bunt из немецкого Bund - «союз». Переход значения объясняется из польского urzadic bunt (wzbutowac sie) przeciw komu - «составить против кого-либо заговор», нем. (стар.) eine Bund machen wider - «объединиться для совместных действий против кого-либо»'.
В то же время этимология слова не позволяет ощутить всю его специфическую наполненность. Именно к этой стороне проблемы адресуются, например, современные политологи, определяющие бунт как «спонтанный взрыв негодования граждан, выходящих из повиновения, стихийно разрушающих прежние порядки»2.
При этом, пишут они, «бунт толпы всегда деструктивен, разрушителен, он не направлен ни на какое созидание, его цель заложена в нем самом, в его разрушительных акциях. В бунте социальная энергия толпы расходуется не на созидательные цели, не на расчистку пути в будущее, а на сиюминутное самоудовлетворение, ибо здесь разрушение само по себе выступает и как средство самовыражения, самоутверждения, и как форма выхода накопившегося недовольства, т. е. разрушение является начальной и конечной самоцелью бунта как формы дей-
3
ствия толпы» .
К тому же бунт - это «разгул необузданных эмоций, гнева, неприязни, ни-
II м
гилизма как продукта взаимной индукции, трения людей в толпе , ведущих к безумным поступкам»4.
Однако именно такой, «слепой и разрушительный» бунт, по мнению западных исследователей, был «единственной возможной формой революции в России». Они не усматривают в русском бунте ничего конструктивного, «он является полностью отрицательным и разрушительным. Сам он создать ничего не может, и менее всего - новое общество». Следовательно, «всесокрушающий» бунт в их глазах получает не только национально-географическую привязку, но и атрибутируется в понятии «революция»5.
Современными ему революционными реалиями навеяны и историофило-софские размышления Н.А.Бердяева, который, рассматривая стихию русского бунта, также акцентирует его деструктивный потенциал. Он пишет, что «бунт без всякого "во имя" привел к пустоте, бессмыслице и звериному хаосу, а положительного, органического ничего не оказалось». Реализуя свою идею антиномичности русского народного менталитета («русской души»), Н.А. Бердяев замечает: «Тоска, которая является в конце бунта, есть предвестник высшей покорности, томление по покорности перед Абсолютным». Поэтому бунт «из святого восстания против зла превращается в рабью злобу против абсолютного добра, в рабью покорность природному злу»6.
Созвучные мысли и настроения, актуализированные трагизмом XX столетия, встречаются в классических работах А.Камю, Х.Ортеги-и-Гассета, у
- 7
других мыслителей .
Близки к указанным и взгляды многих отечественных историков, в той или иной мере специально изучающих «бунташную» проблематику в конкретно-историческом ракурсе.
Намеренно не будем обращаться к дореволюционной науке, отмеченной содержательными трудами А.И.Дмитриева-Мамонова, Н.И.Костомарова, А.Н.Попова, Н.Н.Фирсова и других не менее маститых авторов. При всей значимости фактической стороны их исследований они чрезмерно злоупотребляли драматически-эмоциональными констатациями8.
Не станем анализировать здесь и исследования советских ученых. Неисчерпаемый историографический массив их трудов прочно базировался на теории классовой борьбы, а сами народные движения рассматривались как этапы на пути к светлому будущему. Термин «бунт» был предан анафеме и исключен из понятийного арсенала исторической науки .
Казалось бы, иное дело - ученые современные, но не тут-то было. Напри-
мер, исследователь анатомии русского бунта В.М.Соловьев, обращаясь к компаративистике, отмечает «главное, что отличало русские замятии, гили и мятежи от народных движений в Западной и Центральной Европе, - это их страшный хаос, свирепое буйство, безудержная жестокость»10.
В силу этого «крупнейшие восстания европейского средневековья и знаменитые русские бунты, - пишет он, - величины несоизмеримые... Они разнятся примерно так же, как английское "liberty" и французское "liberte" (свобода) отличаются от русского "воля". А что есть воля? Как ни парадоксально, - неприятие власти при одновременном пренебрежении к свободе человека»11
Историк правомерно относит термин «бунт» к «безэквивалентной лексике». «Это такие слова и обороты, которые не имеют зеркального перевода на другой язык». Поэтому «европейские авторы предпочитали обозначать явления, подобные разинскому и пугачевскому выступлениям, пусть и напи-
12
санным латиницей, но именно русским словом "bunt"» .
В.М.Соловьев считает, что «это короткое, выразительное и коренное русское существительное семантически гораздо точнее, чем любые его синонимы, передает слепое, стихийное начало народных движений, их кровавую ярость и жестокость, обращенность не в будущее, а в прошлое с его тяжкими анахронизмами»13.
К тому же, русские «бунты - это какая-то патология, что-то из ряда вон, нечто устрашающе сумасшедшее, оголтелое, вурдалакское, оцепеняющее сердце и леденящее кровь». В ходе бунта «правили бал ненависть и месть, насилие и пьяный разгул... преобладали низменные страсти, и кипела злая
14
кровь» .
Надо признать, что перо известного ученого рисует перед нами поистине малопривлекательную картину. Запомним ее и продолжим историографический экскурс.
Смысловое содержание русского бунта попытался определить историк В.В.Канищев. Под бунтом он понимает «выступление сравнительно широких слоев населения, стихийное по происхождению, насильственно-разрушительное по форме, с явным преобладанием эмоционального протеста ("бессмысленного") над идейным, осознанным... направленное против непосредственного источника зла (господской или казенной собственности, отдельных господ и представителей власти), сопровождавшееся, как правило, " беспощадным" истреблением противников и захватом их собственности»15.
Исследователь подчеркивает, что важнейшей причиной, обуславливавшей бунтарские выступления масс, было «крайнее перенапряжение сил общества на конкретном отрезке истории в силу внутренних или внешних обстоятельств». Механизмом же, запускавшим народное недовольство в действие, служили «произвол властей и богатеев», «злоба на местных богачей»16.
Характеризуя русский бунт, В.В.Канищев исходит из предпосылки, что это была главная форма массового народного протеста в России на всем протяжении ее доиндустриальной истории17. Стоит обратить внимание на ключевые резюмирования историка, поскольку они далеко не бесспорны. Но к этому обстоятельству также вернемся позже.
К сторонникам рассматриваемой парадигмы можно отнести, например, и В.К.Кантора, отождествляющего русское бунтарство со «стихией». Ученый ставит ее в смысловой ряд с понятиями «хаос», «варварство», «дикость», «природа» (в ее разрушительной ипостаси: вулканы, землетрясения и т. п.). В тоже время «стихия» «противостоит таким понятиям как "космос", "культура", "цивилизация", "логос", "просвещение" и т. п.». В ходе бунта «сила народного духа обращалась не на самосозидание, а на разрушение всего непонятного и чуждого этой стихии»'8. Отметим, что и в этих рассуждениях русский бунт привычно маркируется деструктивностью.
Исследователь справедливо пишет, что «бунты -это ответ на европеизацию государства, которая оборачивалась усилением народных тягот». Поэтому, считает он, бунты «перманентно были связаны с насилием», и в этом утверждении ученого, несомненно, следует поддержать19.
Однако, несмотря на ряд весьма перспективных суждений, в целом В.К.Кантор фактически солидаризуется с распространенной в науке характеристикой. А значит, его исследовательские возможности ограничиваются заданным «углом зрения».
При всей масштабности и плодотворности работы, проделанной учеными данного направления, их представления характеризуют только внешнее впечатление от бунта, как бы взгляд со стороны. Они, по сути, звучат в унисон с хрестоматийным определением А.С.Пушкина: «Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж
люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка ко-
20
пейка» .
Но не стоит забывать, что прозорливость великого русского мыслителя в основе своей имела все же социальную подоплеку. Прав был патриарх советской историографии М. Н. Покровский, оспаривая правильность традиционной характеристики и призывая покончить «с дворянской легендой о бессмысленном бунте»21. Однако решительные призывы уч
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.