© 2009 г.
В. В. БОЯРЧЕНКОВ*
С. Г. СТРОГАНОВ, С. С. УВАРОВ И «ИСТОРИЯ ФЛЕТЧЕРА» 1848 года
Первая попытка опубликовать в России написанное в конце XVI в. сочинение англичанина Дж. Флетчера «О государстве Русском», предпринятая Обществом истории и древностей российских в 1848 г., издавна привлекает внимание исследователей. Велась ли речь о непростой издательской судьбе этого сочинения1, или о сложных перипетиях во взаимоотношениях между властью и наукой в последние годы николаевского царствования2, историкам трудно было обойтись без драматических ноток, привносимых в повествование коллизиями «истории Флетчера». При этом, как правило, из вида упускалась, может быть, важнейшая сторона данного сюжета - вовлеченность в эту конфликтную ситуацию самого широкого круга лиц, от скромного профессора славянских наречий О.М. Бодянского до императора Николая I, что позволяет увидеть обычно скрытые в рутинной обстановке принципы, мотивы, интересы, которыми руководствовались столь разные по своему социальному статусу участники этой истории.
Вероятно поэтому постоянное внимание к «истории Флетчера» на протяжении последнего столетия весьма мало способствовало прояснению самой картины происшествия. В поисках истоков конфликта, в установлении его истинных виновников и пострадавших современные исследователи продвинулись едва ли дальше, чем их дореволюционные предшественники. «Графская распря», интерпретируемая как столкновение уязвленных самолюбий министра народного просвещения С.С. Уварова и попечителя московского учебного округа С.Г. Строганова, торжествующие Уваров и его «сообщники» М.П. Погодин и С.П. Шевырев с одной стороны, и отставленные «со всех постов» инициаторы публикации Строганов и Бодянский с другой - таковы историографические константы, до настоящего времени используемые при описании событийной канвы истории первого издания Флетчера в России3.
Устойчивость этой схемы, наглядно представленной еще в давней работе С.А. Белокурова, объясняется почти не изменившимся с тех пор кругом источников, привлекаемых для решения данного вопроса. Одним из краеугольных ее камней являются мемуары Ф.И. Буслаева, проживавшего в те годы в доме Строганова и поэтому знавшего о подоплеке этого инцидента больше многих своих современников. Однако некритическое воспроизведение буслаевской версии при выявлении ролей, выпавших на долю участников конфликта, скорее запутывало реконструкцию хода событий. Так, пытаясь вслед за мемуаристом увязать этот эпизод с отставкой Строганова с поста попечителя, на самом деле произошедшей за год до этого, Ф.А. Петров в своем содержательном многотомном исследовании вынужден датировать «историю Флетчера» 1847 г.4 Некоторые другие исследователи предпочитают сводить в этом случае концы с концами, на год «продлевая» Строганову срок пребывания в должности попечителя5, при том, что еще П.И. Бартенев задолго до первых разработок этого сюжета указал на явную контаминацию в изложении Буслаева6. Между тем материалы, хранящиеся в фамильном фонде Строгановых, позволяют лучше осветить эту, казалось бы, давно исчерпанную тему.
«История Флетчера» развивалась и в Москве, и в Петербурге в атмосфере противостояния двух графов, претендовавших в 1830-1840-е гг. на первенствующие роли в ведомстве народного просвещения, и несла на себе его отпечаток. Об одном из моментов этого конфликта - о противодействии московского попечителя намерению министра внести изменения в действующий университетский устав - и повествует
* Боярченков Владислав Викторович, кандидат исторических наук, доцент Рязанского государственного радиотехнического университета.
Буслаев. Согласно его воспоминаниям, предполагаемые Уваровым изменения затрагивали, главным образом, организацию учебного процесса в университетах, предусматривая двухразовый набор выпускников гимназий, причем без вступительных испытаний, ликвидацию переводных экзаменов в университетах, предоставление «выбора курсов на произвол желающих» и т.д.7 Эти предложения были разосланы попечителям учебных округов для обсуждения их университетскими советами. В ответ на это 12 июня 1842 г. Строганов направил Николаю I секретное донесение, в редактировании которого, по-видимому, и принимал участие Буслаев8. В нем Строганов не только обвинил своего начальника в некомпетентности (проект министра, как писал попечитель, «изобличает ... неведение настоящего порядка вещей и будущих требований университетов наших»), но и объявил его замысел «разрушительным для благоустройства вверенного ему университета и развивающим опасные и вредные на-чала»9. Решительный протест против обсуждения подобного проекта в совете, а также готовность на «опровержение каждой буквы оного», казалось, служили достаточным основанием для обращения Строганова к государю «через голову» непосредственного начальника. Однако в своем донесении попечитель счел нужным напомнить о том, что «смущавшие его неоднократно» отношения с Уваровым «навлекли на него, несколько лет тому назад» неудовольствие монарха10. Видимо, личная неприязнь между двумя самыми влиятельными фигурами в ведомстве народного просвещения, каким бы ни был ее источник11, к началу 1840-х гг. уже отчетливо проявлялась и на официальном уровне.
На этот раз выступление Строганова получило, в целом, благосклонный прием. Предложениям министра в конце концов так и суждено было остаться на бумаге, хотя начальник I отделения собственной е.и.в. канцелярии А.С. Танеев и сообщал московскому попечителю о недоумении императора. По словам Танеева, ознакомившись с проектом Уварова, «его императорское величество не изволил найти ничего такого, что бы могло возбудить те опасения, которые Вы в нем усматриваете»12. Следует отметить, что Строганов был не одинок в оппозиции начинаниям Уварова. Куда более серьезным противником министра народного просвещения в эти годы оказалось руководство III отделения собственной канцелярии (А.Х. Бенкендорф и Л.В. Дубельт), ревностно охранявшее интересы остзейцев при русском Дворе13. Настойчиво внедрявшаяся Уваровым в идейный обиход триада «православие-самодержавие-народность» настораживала «русских немцев», традиционно придерживавшихся подчеркнуто внеконфессионального и внеэтнического обоснования службы монарху.
Начиная с 1839 г. деятельность Уварова на министерском посту в «нравственно-политических отчетах», ежегодно представлявшихся III отделением Николаю I, неизменно удостаивалась самых нелестных оценок, в то время как попечительство Строганова представлено там как одно из немногих отрадных исключений в малоэффективной работе Министерства народного просвещения14. При этом подозрительные с точки зрения III отделения московские сторонники Уварова (прежде всего, издатели «Москвитянина» Погодин и Шевырев) почти сразу же оказались в немилости у Строганова, который сделал ставку на молодых преподавателей, завершавших свое обучение за границей. И напротив, покровительство министра распространилось на тех членов московской университетской корпорации, кому не удалось снискать расположения попечителя. Так, в 1842 г. Уваров не дал хода доносу Строганова по поводу открыто высказывавшегося Погодиным в журнальных публикациях сочувствия к угнетенным славянам Турции и Австрии. Министр указал своему чересчур бдительному подчиненному, что так взволновавший того славянский вопрос не относится к делам его ведомства15.
Не избежало последствий противостояния просвещенных аристократов и московское Общество истории и древностей российских, председателем которого Строганов был избран в 1837г. Почти сразу благодаря его ходатайству Общество получило статус императорского и ежегодную казенную субсидию в размере 5 тыс. рублей ассигнация-
ми. В дальнейшем, однако, действия нового председателя редко вызывали единодушное одобрение членов, а Строганов, в свою очередь, испытывал все большее разочарование в тех, кто играл в Обществе ведущую роль до его прихода. Конец затянувшимся разногласиям, как ему думалось, был положен в 1845 г., когда вместо несговорчивого Погодина на пост секретаря был избран славист О.М. Бодянский, незадолго до этого возвратившийся в Московский университет из заграничной командировки, организованной при содействии попечителя. Новый секретарь оправдал надежды Строганова, придав занятиям Общества систематический характер и наладив в 1846 г. регулярное издание «Чтений».
Тем временем противостояние Уварова и Строганова усиливалось. В мае 1847 г. в Петербурге завершилось расследование по делу о Кирилло-Мефодиевском братстве. Поскольку большинство его участников состояли на службе в Министерстве народного просвещения, Уваров не мог оставаться в стороне. 27 мая он разослал попечителям учебных округов циркуляр, в котором, избегая каких бы то ни было конкретных фактов, противопоставлял представление о России как о единственном надежном оплоте славянства опасному увлечению идеями самостоятельности отдельных славянских народностей. Попечителям предписывалось конфиденциально ознакомить преподавателей, занимающихся словесностью и отечественной историей, с этим «положительным изложением видов правительства о началах русского просвещения». К циркуляру, адресованному московскому попечителю, прилагалась частная записка на французском языке, в которой министр рекомендовал Строганову лично присутствовать на чрезвычайном заседании ученого совета, где должно было быть оглашено содержание этой «служебной бумаги»16.
Трудно сказать, была ли это ловушка, искусно расставленная Уваровым, или в действительности записка была призвана «умиротворить» фрондировавшего подчи-ненного17, но Строганов воспринял ее как посягательство на свою самостоятельность. Он отказался следовать предписаниям министра, которого упрекал за «странный и необычный способ касаться двусмысленными и неопределенными выражениями до столь важного и щекотливого вопроса». Кроме того, Строганов нашел уместным вспомнить защитившие некогда Погодина слова Уварова о том, что славянский вопрос лежит за пределами его компетенции18. Но теперь момент для фронды был выбран московским попечителем явно неудачно. В данном случае он оказался
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.