Размышления над книгой
В. П. КОЗЛОВ
ТРИ «РАДИУСА» АРХИВИСТА Г. А. КНЯЗЕВА В ЕГО «ДНЕВНИКЕ», ИЛИ «ПОКУДА ЕСТЬ НАСТОЯЩЕЕ»
Опубликованный дневник директора Ленинградского архива АН СССР Георгия Алексеевича Князева (18871969) 1, зафиксировавший прожитое и увиденное им в годы Великой Отечественной войны, представляет собой уникальный исторический источник. Профессиональный историк-архивист, знакомый с сотнями документов подобного типа и имевший к началу войны свой личный, почти 50-летний (!) опыт ведения дневника 2, он пунктуально изо дня в день фиксировал увиденное в осажденном Ленинграде, эвакуации и снова в родном городе, но уже после снятия с него блокады. Пожизненно прикованный к инвалидной коляске, директор всего лишь «вспомогательного» учреждения Академии наук СССР,
он в своем дневнике, словно извиняясь
_ Г еоргии Алексеевич Князев
перед его будущими читателями, не раз
и не два оговаривается, что мир видимого им - как он сам говорил, «мой радиус» - очень узок, в отличие от другого мира - «большого радиуса» - фронта и вообще мира, в котором совершаются исторически значимые события. Но, пожалуй, он скромничает. До Князева среди источников дневникового типа можно было достаточно легко, хотя и условно, выделить три их подвида: дневник-хроника, фиксирующий происходящее с автором и виденное им, дневник-размышление, являющийся для автора своего рода собранием черновых материалов для написания предназначенных для публики сочинений,
1 Князев Г. А. Дни великих испытаний. Дневники 1941-1945. СПб., 2009.
2 Дневник Г. А. Князева военных лет был использован в известном литературно-документальном произведении А. Адамовича и Д. Гранина «Блокадная книга». Дневниковые записи Князева за 1915-1922 гг. опубликованы полностью. См.: Князев Г. А. Из записной книжки русского интеллигента за время войны и революции 1915-1922 гг. / Подг. текста, пред. и прим. А. В. Смолина // Русское прошлое. Историко-документальный альманах. СПб., 1991. Кн. 2. С. 97-199; 1993. Кн. 4. С. 35-149; 1994. Кн. 5. С. 148-242.
© В. П. КОЗЛОВ. ВИЕТ. 2010. № 2. С.141-162.
I
и дневник-исповедь - своего рода попытка авторской психологической самотерапии. Дневник Князева - поразительное соединение всех трех подходов, ставших его подлинными тремя «радиусами». Рассмотрим каждый из них.
Радиус первый: дневник-хроника. Профессиональный и уже к тому времени снискавший заслуженный авторитет историк-архивист, он прекрасно понимал историческую значимость разворачивавшихся событий и причастность к ним попавшего в блокаду Ленинграда. И Князев принимает добровольное решение стать летописцем событий, современником и невольным участником которых он оказался. Но такого решения было мало. Нужны были выдающиеся воля, сила духа и самоорганизованность, чтобы практически ежедневно в течение всей войны и, особенно, дней блокады, в голод, холод, при тусклом свете не электрической лампочки или хотя бы свечи, а всего лишь фитилька малюсенькой лампады фиксировать виденное и переживаемое. Но это не все. Рассуждая о своем замысле, Князев делает выдающийся шаг в его методологическом осмыслении. Его обращение к будущему читателю своего дневника, в котором он говорит, что тот может стать своеобразным дополнением к «официальным документам», отразившим «научную историю» современности, не столь и оригинально. Куда важнее, когда автор дневника пишет своему будущему читателю о том, что
в моих записках ты ощутишь биение пульса жизни одного маленького человека, пережившего на своем малом радиусе большую, необъятную, сложно-трагическую и противоречивую жизнь (с. 33).
Потом еще не раз он опять говорит о себе, обращаясь к будущему читателю:
А ты, прочтя, если судьба сохранит эти записи через сто лет, сопережи-вешь со мной, интимно, задушевно, просто, мои человеческие переживания, фрагменты мыслей и чувствований современника страшных событий (с. 130).
Итак, Князев обещает будущим читателям дневника поделиться с ними размышлениями и переживаниями «маленького человека» то ли гоголевского, то ли достоевского типа. Однако уже первые страницы этого документа решительно противоречат этому обещанию, обнаруживая широкую эрудицию и глубину мыслей его автора. А спустя совсем немного времени после такой записи автор дневника уже осознает, что отражение в нем только его эго не сделает дневник летописью. Первоначально это своего рода меланхолические записи, попытки
...передать то, что другие не напишут, даже мелочи, даже такие штрихи, как жена академика Алексеева, сидящая в свое дежурство у ворот в шляпке и лайковых перчатках (с. 93).
Затем он вдруг заявляет о своем желании «констатировать факты» - это уже третий уровень осмысления происходящего в дневнике. Эго еще в центре его внимания, но параллельно возникает другое - жизнь, которая окружает автора дневника. Для него она звучит пока еще приглушенно. На восемьдесят
первый день войны, 10 сентября 1941 г., Князев, еще только прицеливаясь неосознанно к главному, что составит суть его дневника, обращается к своему будущему читателю:
Дорогой мой дальний друг, тот, который через 50 или 100 лет (если только эти записи сохранятся и не погибнут), простит меня за излишние и, быть может, скучные подробности, повторения. Но он найдет в моих записках честное отображение действительности сквозь призму моего сознания на моем малом радиусе. Все лишнее он отбросит, а некоторые детали, возможно, дадут ему возможность живее, яснее представить, сопережить наше страшное время (с. 166).
Пока он только присматривается к теме, имя которой - жизнь в осажденном большом городе и в условиях войны вообще и словно бы стесняясь делать обобщения об этой жизни, ограничивается миром архива:
Мы (работники архива. - В. К.) люди самые обыкновенные, ничем не замечательные, и записывать что-нибудь героическое мне просто нечего. Одно только и есть достойное внимания - это то, что мы работаем все время, даже во время тревог на службе работа не прекращается. Вот и все, что можно отнести к нашему «геройству». Это, в сущности, и немало при всем том, что сейчас приходится переживать ленинградцам (с. 128).
Но вот уже на сто двадцать пятый день войны Князев ставит для себя новую задачу наряду с фиксацией своего эго. Он пишет:
Я улавливаю биение пульса жизни кругом и стараюсь передать, как бьется мой пульс, как я воспринимаю, переживаю события, как они переживаются другими, - как теми, кто около меня, так и теми, кто как-нибудь на них отзывается по радио, в газетах (с. 256).
С каждым днем Князев расширяет и уточняет свой замысел:
Так бы хотелось запечатлеть и наше время, передать в нескольких лицах, движениях, одежде, типах живую жизнь в осажденном городе! (с. 291).
Этот подход им развивается дальше в записи на сто сорок восьмой день войны:
Здесь, на страницах этих записок, я прежде всего мыслящий регистратор фактов и /того/, как эти факты переживаются, отображаются в сознании моих современников, в том числе и в моем собственном. Я записываю их, регистрирую. Ни на что больше я и не претендую. Конечно, я делаю это, преломляя факты сквозь призму своего сознания. Иногда я записываю и маловажные факты, которые потом можно было бы и вычеркнуть как ненужные, ничего не рисующие (с. 308).
Впрочем, принимая решение описывать происходящее в архиве, увиденное на набережной по дороге из дома в архив и обратно, услышанное при встречах с людьми, почерпнутое из редких газет и из невнятно звучащего
репродуктора, Князев какое-то время еще сомневается - нужно ли все это записывать? «Вести ли дальше мои записки?» - задает он сам себе вопрос на сто сорок девятый день войны.
Они принимают слишком однообразный характер регистрации разрушений, причиняемых бомбежкой с вражеских самолетов. Я не охватываю, как современник, событий, и радиус мой слишком мал для полноты и разнообразия их изображения (с. 310).
22 декабря 1941 г. он даже подумывает о том, чтобы с 1 января 1942 г. прекратить вести свои записи. Но нет. Размышляя над увиденным, знакомясь с прошедшими через фильтр цензуры газетами и фронтовыми письмами родственников и знакомых, Князев делает в конце концов важный для себя профессиональный и психологический вывод:
Ни газеты, ни письма не отражают переживаемого нами времени [...] Честно выполняю свой долг бытописателя на моем малом радиусе (с. 480). И далее: Я в каждое лицо, в каждые глаза встретившегося мне человека заглядываю. Силюсь все заметить, все записать, что вижу на моем малом радиусе. И мой поздний читатель не будет сетовать на меня и за то, что я позволяю иногда писать и о себе как об одном из многих.
Итак, к началу 1942 г. авторское эго окончательно преодолено, его отражение стало лишь одной из задач дневника наряду с фиксацией окружающей картины.
Но и это еще не все в развитии понимания Князевым методологии своего дневника. С его первых страниц и далее во многих записях символическими героями документа становятся два сфинкса, установленные в 1834 г. на гранитных постаментах напротив здания Академии художеств по обе стороны спуска к Неве. В понимании Князева они как бы символизировали «мерило исторического времени» и в моменты разного духовного состояния автора казались ему то «беспомощными», то бесстрастно-равнодушными, то просто «молчаливыми», то символом «праха» Фив, из которых они были вывезены. Он пишет:
Сколько у меня с ними связано мыслей, образов, в связи с прошедшим и будущим [...] Я мгновенен, они - почти вечны. Даже если около них упадет фугасная бомба, вряд ли погибнут оба сфинкса; один-то, вероятно, останется. И записки мои, и стихи мои за многие годы так тесно связаны с невскими сфинксами, с моими думами, с моей тревогой, с «предчувствиями» или «прогнозами» того, что случилось (с. 80).
Не раз и не два, пребывая в различных душевных состояниях, он называет их своими «друзьями». Создается впечатление, что какое-то время автору дневника они кажутся ближе, чем люди, которые поначалу предстают в его записях едва ли не безликими:
Зашла знакомая М. Ф. (жены Князева. - В. К.) - мать двоих детей. Ко всему приготовилась. Ждет своей судьбы. Вот эта черта обреченности неожид
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.