ВОПРОСЫ ЯЗЫКОЗНАНИЯ
№ 4
2014
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
РЕЦЕНЗИИ
X Т. Фитч. Эволюция языка / Пер. с англ., науч. ред. и послесл. Е.Н. Панова; послесл. А.Д. Кошелева. М.: Языки славянской культуры, 2013. 768 с. ISBN 978-5-9551-0660-1
Уильям Текумзе Фитч - американский когнитивный биолог, ныне профессор Венского университета, занимающийся эволюцией когнитивных способностей и коммуникацией (особенно вокальной) у животных и человека, автор многочисленных исследований по анатомии голосового аппарата млекопитающих, в том числе приматов, и птиц. В центре его научных интересов - возникновение языка и, как ни удивительно, музыки. Его монументальный труд, опубликованный в русском переводе через три года после его появления в издательстве «Cambridge university press» в 2010 г., - одна из самых серьезных и полных сводок фактов, относящихся к глоттогенезу, - без сомнения, лучшая из всех, что опубликованы на русском языке. Впрочем, уже после выхода оригинала появилась целая энциклопедия по происхождению языка, включающая статьи 65 авторов и охватывающая почти весь спектр мнений [Tallerman, Gibson 2012].
Книга Фитча состоит из четырех частей. Первая из них представляет собой введение в проблему глоттогенеза. Автор продолжает свои давние попытки примирить теорию Н. Хомского с дарвинизмом (как известно, он даже опубликовал две статьи в соавторстве с Хомским [Hauser et al. 2002; Fitch et al. 2005]). Фитч утверждает, что «истинный Хомский» совсем не похож на ту карикатуру, которую на него рисуют. Насколько это так - судить трудно, поскольку не вполне понятно, о каком Хом-ском - прежнем или нынешнем - идет речь. То, что в прошлом он придерживался в вопросе о глоттогенезе откровенно антидарвинистских взглядов, - общеизвестный факт. В последние же годы Хомский действительно сделал ряд серьезных уступок и в своей «минималистской программе» отступил на позицию FLN (faculty of language in the narrow sense). Теперь он полагает, что у языка есть лишь одна уникальная
черта - способность к рекурсии. Все прочие черты попадают в категорию FLB (faculty of language in the broad sense), и ими можно пожертвовать, поскольку они проявляются и у животных, по крайней мере в экспериментах. Поэтому к FLB оказалось причислено и использование символов. Эта уступка - на мой взгляд, самоубийственная - ослабила позиции не только самого Хомского и его сторонников, но и всех приверженцев идеи качественного своеобразия языка. Соответственно, она укрепила позиции противников этой идеи -градуалистов, к которым, как будет видно из дальнейшего, относится и У.Т. Фитч. В терминологическом же плане разделение понятия «язык» на две части лишь создало путаницу, поскольку теперь каждый раз нужно пояснять, какая именно языковая способность - FLN или FLB - имеется в виду. По существу, речь идет об уступке обыденному словоупотреблению, ведь разговоры о «языке животных» никогда не прекращались1.
Впрочем, градуализм автора очень умеренный. Он четко отделяет язык как открытую (open-ended)2 систему от СКЖ, свойством открытости не обладающих. «Долгое время изучая коммуникацию у самых разных видов
1 В дальнейшем слово «язык» будет употребляться лишь по отношению к человеческому языку, отличие которого от систем коммуникации животных (далее - СКЖ) состоит, конечно, не только в рекурсии, но и, в первую очередь, в использовании символов (обоснование этого взгляда см. в работе [Козинцев 2013а]).
2 С.А. Бурлак [2011: 66-67, 82] переводит термин «openness» как «достраиваемость», тогда как Фитч употребляет в качестве синонима термин «продуктивность», распространенный и в русской литературе.
позвоночных, - пишет он, - я склонен согласиться, что человеческий язык качественно отличен от средств коммуникации у животных. В самом деле, если следовать приведенному определению языка, ни одну из коммуникативных систем животных нельзя считать языком» (с. 203). Автор признает, что «нет никаких логических или эмпирических оснований считать, что язык должен был возникнуть из некой "протоязыковой" коммуникации, которая могла бы, гипотетически, использоваться общим предком человека и шимпанзе» (там же). Это выгодно отличает позицию Фитча от позиции последовательных градуалистов, утверждающих, будто дарвинистский подход к проблеме глоттогенеза якобы априори исключает идею качественной грани между системой коммуникации наших ближайших предков и языком3.
Далее автор обсуждает возможность применения эволюционных принципов к возникновению языка. Наиболее важными в этой связи он считает два понятия. Первое из них -«экзаптация», или «смена функций»4, второе -
3 Например, С.А. Бурлак [2013: 393-394] пишет: «Совершенно невероятна "непреодолимая пропасть" и в эволюции языка: мутант, наделенный качественно новой коммуникативной системой, не сможет нормально общаться даже с собственной матерью (чья коммуникативная система радикально отличается от его собственной) и, вероятнее всего, быстро погибнет... Если коренная ломка и случилась в какой-то из группировок гоминид, то эта популяция должна была неминуемо прекратить свое существование». Опровергнуть эти аргументы легко. Во-первых, качественное отличие новых знаков (символических) от старых (индексных) не создало никакой коммуникативной пропасти -ранние гоминиды вполне могли использовать и те и другие. Даже в нашем общении индексные знаки - междометия, мимика, смех и др. - продолжают сосуществовать с символическими. Во-вторых, язык поначалу не должен был контролироваться генетически. Лишь когда группы, перешедшие совместными (а не индивидуальными!) усилиями к символизации, стали успешнее прочих, мозг начал перестраиваться под действием естественного отбора (в биологии генетическое закрепление полезного навыка именуется «эффектом Болдуина»). В-третьих, и отбор шел на групповом уровне, причем выгода от языка была столь огромна, что «неминуемо прекратить свое существование» должны были группы, им не пользовавшиеся.
4 Фитч связывает это понятие с именами
С. Гулда и Э. Врбы, хотя за сто с лишним лет до них данный принцип был сформулирован А. Дорном роЫ-п 1875].
«надстройка» («spandrel», по С. Гулду). В обоих случаях речь идет о том, что язык мог возникнуть в результате отбора на какое-то иное качество, в виде побочного следствия, на базе старых функций и структур.
Инкапсулирована (модулярна) ли языковая способность, то есть жестко ли она закреплена в мозгу и, соответственно, узко ли она специализирована? Идея модуля, которую отстаивал Н. Хомский по отношению к языку, была распространена С. Пинкером на все когнитивные механизмы. По мнению Дж. Фодора, инкапсулирован лишь синтаксис, но не семантика и не прагматика (это мнение близко к минималистской программе Хомского). Некоторые же ней-ролингвисты, в частности М. Доналд и Т. Ди-кон, отрицают модулярность и по отношению к синтаксису. Позиция Фитча по данному пункту промежуточна. Он сравнивает языковую способность со способностью птиц к полету: в обоих случаях способность как таковая генетически обусловлена, но реализоваться может лишь при условии тренировки. У детей такой тренировкой является лепет. Между тем смех и плач не требуют тренировки и в этом смысле вполне модулярны. Еще одна параллель - категориальное восприятие звуков, обнаруженное и у некоторых животных (но не у шимпанзе!), а у человека принимающее форму фонематического членения речевого потока.
Казалось бы, подобные зоологические аналогии укрепляют позицию градуалистов. Возникает, однако, вопрос: быть может, именно данные аспекты не являются основополагающими для языка? Исключив их, мы не рискуем остаться ни с чем - напротив, грань между языком и СКЖ станет более четкой. Сам Фитч признает, что у языка есть по крайней мере одна отличительная черта - способность порождать пропозиции, имеющие параметр истинности. Он признает, что СКЖ данным свойством не обладают5. На мой взгляд, это прямое следствие того, что животные, в отличие от человека, не пользуются символами в естественных условиях.
Что же касается ключевой для понимания сути языка проблемы референции, то здесь взгляды Фитча довольно противоречивы. С одной стороны, он признает, что преемственности между звуковой коммуникацией обезьян, почти не поддающейся волевому контролю,
5 Более последовательные градуалисты, правда, могли бы возразить, что заведомо ложный сигнал, подаваемый животным из хитрости, можно при большом желании истолковать как пропозицию со скрытым негативным модусом (ср. [Фридман 2012: 47]). Это, однако, слишком очевидная натяжка.
и человеческой речью не существовало. Комбинаторика сигналов, внешне сближающая их с речью, у высших обезьян отсутствует, и, следовательно, ее наличие у других животных не имеет отношения к глоттогенезу. Практически отсутствуют у наших ближайших родственников и референтные сигналы. Что же касается низших обезьян, то Фитч не разделяет оптимизма ряда когнитивных биологов по поводу референтности их тревожных криков, различающихся в зависимости от категорий хищников. «Реципиент (сигнала) может сделать правильное заключение о внешнем мире, хотя передача этой информации и не входила в намерения особи, подавшей сигнал. Современные исследования коммуникации животных приводят к удивительному выводу: вся эта коммуникация, видимо, попадает в данную категорию -информирование о внутреннем состоянии, но не преднамеренное» (с. 221; цитирую по с. 191 оригинала - в переводе последняя фраза опущена). Для сторонников идеи качественной грани между языком и СКЖ (и, следовательно, между человеком и животными) ничего удивительного в этом выводе нет. Удивительным он становится лишь в устах того, кто требует «покончить с давними декартовскими притязаниями на доказательство уникальности человека» (с. 174). Может быть, если не отвергать эти притязания столь решительно, то и удивляться придется меньше?
С другой стороны, Фитч пытается уменьшить разрыв между звуковыми сигналами обезьян и речью. Он пишет, что крики тревоги обезьян нельзя считать автоматичными, поскольку им свойствен «эффект аудитории» -животные кричат лишь в присутствии других особей, иногда даже конкретн
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.