Критика и библиография
В. Кивельсон. Картографии царства: Земля и ее значения в России XVII в. Изд-во Корнелльского университета, 2006. 263 е.*
Имя американской исследовательницы Валери Кивельсон хорошо известно специалистам по истории Московской Руси. Ее перу принадлежит монография о политической культуре русского провинциального дворянства XVII в.1. Она также является соредактором (вместе с Р. Грином) сборника статей по истории русского пра-вославия2.
Новая книга Кивельсон посвящена картам и пространственному воображению в России XVII в. Прежде всего, хочется отметить оригинальность и новизну авторского замысла. Во-первых, основным источником исследования послужили изобразительные материалы: карты, чертежи, иконы, книжные миниатюры, - что пока нечасто встречается в работах по истории России (за исключением, разумеется, искусствоведческих штудий). Более 100 черно-белых и цветных иллюстраций органично включены в текст книги.
Во-вторых, мастерски проведенный анализ этих визуальных источников позволил автору затронуть ряд ключевых проблем в истории России XVII в.: отношение людей той эпохи к земельной собственности и к крепостным крестьянам, религиозное восприятие окружающего мира, особенности колонизации Сибири и многое другое. По существу рецензируемый труд является исследованием социальных представлений жителей Московии, отраженных в созданных ими картах, чертежах и иных изображениях.
В первой главе, посвященной истории возникновения и распространения русской картографии, автор привлекает внимание читателей к тому важному факту, что до 1533 г. примеры сохранившихся чертежей буквально единичны; их количественный рост происходит в XVI в. и особенно XVII в. По мнению исследовательницы, это не случайно: ссылаясь на опыт изучения картографии в других странах, от Англии до Японии, Кивельсон отмечает: «Производство карт было редкостью в средневековых обществах» (с. 15). Их изготовление предполага-
ло значительные перемены как в мышлении людей (карта, чертеж подразумевают определенный уровень абстракции), так и в политической организации общества: картография развивалась по мере того, как местный партикуляризм и обособленность постепенно исчезали в процессе формирования государства. Иными словами, изготовление карт было одновременно «и орудием, и продуктом» государственного строительства и национальной интеграции (с. 16). Этот вывод полностью приложим и к России XVI-XVII вв.: быстрое развитие русской картографии в ту эпоху указывает, так сказать, на исторический «возраст» страны: начало Нового времени.
Обсуждение темы «картография и государственная централизация» продолжается во второй главе, в которой материалом для исследования послужили многочисленные судебные дела, содержащие чертежи спорных земельных участков. С одной стороны, распоряжения о составлении таких чертежей исходили от центральной администрации, и в этом проявлялось стремление всякого государства начала Нового времени контролировать все подвластные ему территории; но, с другой стороны, как подчеркивает Кивельсон, и тексты, и приложенные к ним карты отчетливо отражают местные заботы и интересы (с. 31, 37-38).
Изучение карт, по мнению исследовательницы, меняет привычные представления об отношениях центра и периферии в России XVII в.: эти отношения скорее напоминают диалог, чем односторонний монолог, или диктат, со стороны центра. То, что государство сумело внедрить в провинциальную жизнь единые юридические нормы и процедуры, можно считать успехом централизации. Но жители провинции умело использовали эти нормы и процедуры (включая и составление карт) в своих интересах, в частности, при защите своих землевладельческих прав. А «всемогущее» государство, иронично замечает Кивельсон, снова и снова попадало в им же созданные процессуальные
* Kivelson V.A. Cartographies of Tsardom: The Land and Its Meanings in Seventeenth-Century Russia. Cornell University Press: Ithaca & London, 2006. 263 p.
ловушки: при полной противоположности интересов тяжущихся сторон тяжбы могли тянуться многие годы, и у московского судьи не было никакой возможности установить истину и вынести окончательный вердикт (с. 47, 4950). Так проявлялась зависимость процесса централизации от поддержки на местах - черта, присущая всем абсолютистским режимам в начале Нового времени (с. 55).
Вышеприведенные наблюдения Кивельсон о правовой культуре России XVII в. представляют несомненный интерес, но порой выводам исследовательницы не хватает доказательности. Так, автор утверждает, что «несмотря на неизбежную коррупцию, большинство судей явно старались решать дела справедливо в соответствии с законом», а иски часто подавались людьми невысокого статуса, надеявшимися на получение законного удовлетворения. Кроме того, по наблюдениям историка, вердикты обычно выносились в пользу истцов, независимо от их социального статуса (с. 51-52). Однако ссылки на один столбец (по Новгороду) из фонда Поместного приказа (прим. 57 к гл. 2, с. 223) явно недостаточно для подтверждения этих ответственных выводов. Здесь требуется анализ массовых данных, который не могут заменить отдельные «импрессионистические» примеры.
К числу несомненных достоинств книги Кивельсон следует отнести умелое использование сравнительно-исторического метода. Так, в главе «Знаки в пространстве: крестьяне и собственность в крепостническом обществе» автор сопоставляет изображения деревень на русских чертежах XVII в. - с одной стороны, и американских плантаций на планах того же столетия - с другой. Контраст разителен: крестьянские избы занимают видное место на картах, приложенных к судебным тяжбам, в то время как хижины рабов и поденщиков на изображениях плантаций, как правило, отсутствуют (с. 87, 92-93). Исследовательница объясняет этот контраст различной социальной ролью крепостных в Московии XVII в. и рабов в английских колониях в Америке: судебные документы наглядно показывают важные функции крестьян, которые в качестве старожильцев давали показания о границах спорных земельных участков и их владельческой принадлежности (с. 78-83). Иными словами, крепостничество, в отличие от рабства Нового Света, не означало «социальной смерти»: крепостные (и даже холопы) не были отделены от остального общества, а, скорее, составляли низшую страту в его иерархии (с. 96).
Картографические материалы не только дают исследовательнице ключ к пониманию социальных и политических проблем Московии XVII в., но и проливают свет на религиозное мироощущение эпохи. По мнению Кивель-
сон, яркие краски чертежей наглядно свидетельствуют о религиозном оптимизме их создателей. Эта интерпретация опирается на тот факт, что изобразительный язык карт XVII в. был заимствован из иконографии. Появление пейзажа на иконах совпадает по времени с развитием картографического искусства. Поэтому, по мнению исследовательницы, изображение леса и деревьев, которое на языке иконописи означало рай, послужило образцом для картографов, украсивших свои произведения красочными пейзажами (с. 108-109 и сл.).
Предложенная интерпретация, однако, не кажется мне вполне убедительной. Если влияние иконописи на оформление карт и чертежей XVII в. представляется вполне вероятным, то многократное воспроизведение одних и тех же изобразительных приемов в утилитарных по назначению документах не дает, на мой взгляд, оснований для выводов о религиозном умонастроении их составителей.
Если первые четыре главы рецензируемого труда основаны на изучении топографических планов из многочисленных судебных дел, то вторая часть книги (главы с пятой по восьмую) построена на сибирских картографических материалах, среди которых видное место занимают чертежи и рисунки Семена Ремезова - тобольского служилого человека, известного картографа и художника. Изображенные им виды Сибири, и особенно его родного Тобольска, проникнуты христианским провиденциализмом. По мнению Кивельсон, его творчество, в котором соединились религиозность, топография и бюрократизм, подтверждает применяемую исследовательницей на протяжении всей книги методологию прочтения картографических символов: те мыслительные модели, которые имплицитно присутствуют в других источниках, наглядно представлены в многочисленных текстах, картах и рисунках Ремезова (с. 145). И все же в корректности подобной методологии позволительно усомниться: яркая индивидуальность, разносторонне одаренный человек, каковым был Семен Ульянович Ремезов, едва ли может считаться выразителем мыслей и чаяний подьячих, монастырских служек, грамотных помещиков или посадских, которым (как сообщает в другом месте книги сама Кивельсон, с. 40, 43) доводилось составлять упомянутые выше планы земельных участков, служивших предметом судебных тяжб.
Среди «сибирских» глав книги я бы особо выделил 7-ю главу, посвященную изображению населявших Сибирь народов на русских картах XVII в. Кивельсон обращает внимание на то, что в своей «Чертежной книге» С. Ремезов обозначил на картах территории, занимаемые юкагирами, чувашами, чукчами, коряка-
ми, тунгусами и другими сибирскими народами. Между тем современные ему европейские картографы придерживались совершенно других принципов при изображении колониальных владений в Новом Свете: они или вообще не помещали коренное население на карту (как, например, на карте Вирджинии 1651 г.), или использовали фигуры индейцев в качестве декоративного элемента; в любом случае местные жители, если и изображались, то вне локального контекста, вне связи с родной им землей, на которую, по европейским понятиям, они не могли иметь никаких притязаний (с. 175-181).
Сравнение различных колониальных карт приводит Кивельсон к очень интересным и важным выводам о специфике формирования Московской (Российской) империи. Составленные Ремезовым карты, подобно царскому титулу, представляли собой своего рода «каталог» некогда самостоятельных княжеств, царств и земель. Вместо гомогенного имперского пространства карта изображала пестрый конгломерат различных политических образований (их стабильность применительно к кочевым племенам была явно преувеличена Ремезовым), отделенных друг от д
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.