ВЕСТНИК РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК, 2014, том 84, № 10, с. 920-926
ЭТЮДЫ ОБ УЧЁНЫХ
Б01: 10.7868/80869587314100181
ВСЕВЕДЕНЬЕ ПРОРОКА
К 200-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА
«Мне вспоминается, — писал поэт Владислав Ходасевич, — маленькое пророчество. Года два тому назад одна женщина, любящая поэзию Лермонтова... говорила: "Вот попомните моё слово, даже юбилея его не справят как следует: что-нибудь помешает. уж как-нибудь, да случится, что юбилея Лермонтова не будет". Так почти и случилось. Столетний юбилей совпал с ужасами войны» [1, с. 434] — Первой мировой.
Но "маленькое пророчество" переросло в прорицание ещё более мрачное, когда очередной "юбилей" — 100 лет со дня смерти поэта — снова совпал с ужасами войны — Второй мировой. Поневоле думаешь о пророческих знаках, которыми отмечена судьба Лермонтова. Сам он в провидческом характере своей поэзии был убеждён:
С тех пор как Вечный Судия Мне дал всеведенье пророка.
И если Пушкин в свои 20 лет предсказал "рабство, падшее по манию царя", то Лермонтов — в свои 16 — далеко его перекрыл:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жён Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных, мёртвых тел Начнёт бродить среди печальных сел.
Говорят, глаза — зеркало души. Как утверждали современники, самым замечательным в облике Пушкина были чистые, ясные голубые глаза. У Лермонтова же глаза — угли, взгляд — пронзительно впивающийся в человека, пронизывающий и тяжёлый, ядовитый, презрительный и вместе с тем сожалеющий. Умница Юрий Самарин — публицист и философ — чуть ли не с испугом отмечал: "Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже понял".
Дмитрий Мережковский назвал "видением ужасающей ясности" стихотворение "Сон" (1841). Это последнее пророчество Лермонтова, зловеще отразившееся в его судьбе:
В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я; Глубокая ещё дымилась рана, По капле кровь точилася моя.
Уже в "мёртвом сне" ему, в свою очередь, снится:
И снился мне сияющий огнями Вечерний пир в родимой стороне. Меж юных жён, увенчанных цветами, Шёл разговор весёлый обо мне.
И наконец, ещё один, третий, сон:
Но в разговор весёлый не вступая, Сидела там задумчиво одна, И в грустный сон душа её младая Бог знает чем была погружена; И снилась ей долина Дагестана; Знакомый труп лежал в долине той; В его груди, дымясь, чернела рана, И кровь лилась хладеющей струёй.
Вот такой трёхслойный сон. "Лермонтов, — комментирует Владимир Соловьёв, — видел не только сон своего сна, но и тот сон, который снился сну его сна, — сновидение в кубе" [2, с. 283]. Воздержимся от оценки заключений знаменитого философа, что такое могло быть "созданием только потомка великого чародея и прорицателя, исчезнувшего в царстве фей". Но «во всяком случае, остаётся факт, что Лермонтов не только предчувствовал свою роковую смерть, но прямо видел её заранее. А удивительная фантасмагория, которою увековечено это видение в стихотворении "Сон", не имеет ничего подобного во всемирной поэзии... Одного этого стихотворения, конечно, достаточно, чтобы признать за Лермонтовым врождённый, через голову многих поколений переданный ему гений» [там же].
Подобно библейскому Иову, Лермонтов вступил в прямую полемику с Вседержителем, испытав всю искусительность и тягость сомнений. Примечательно, что в своих письмах с Афона, говоря о православных христианских мотивах у наших светских поэтов, Константин Леонтьев отмечал: "У Кольцова, у Пушкина их много, но у Лермонтова больше всех" [3, с. 29]. Ничуть не преувеличивая, можно сказать: и сильнее всех. Лермонтов выстрадал право на молитву-откровение и обратился к Вседержителю, как обратился к нему Иов: "Выслушай, взывал я, и я буду говорить, и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне. Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя." [Иов 42, 4—5]. Видимо, под влиянием библейского текста и появилось лермонтовское:
Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, — И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога.
В то же время для него непременна и неизменна ось земля—небо.
О Лермонтове часто пишут как о поэте сверхчеловечества, очень часто — человечества библейского. Отсюда ещё из детства вынесенный и сохранившийся на всю жизнь образ Кавказа не только как края гор, буйной природы, бурных страстей и экзотического быта (такой Кавказ стал достоянием прежде всего лермонтовской живописи и рисунков), но вместе с тем, уже в поэмах, места, где разыгрываются действа почти или прямо мистериальные: "Демон", "Мцыри". А перевод такого Кавказа и его героев на язык русской живописи осуществил много позже Врубель.
Такой Кавказ часто выступает в поэзии Лермонтова и в роли некоего прабытия, праземли, праприроды, соревнуясь и даже уравниваясь в этом качестве с устойчивыми мотивами, навеянными далёкой библейской землёй: "Три пальмы",
"Ветка Палестины" и даже "На Севере диком.". Смысловой центр восточного сказания "Три пальмы" лежит совсем не в хищническом вторжении человека в мир природы, как было принято писать в наших школьных сочинениях, а в "ропта-ньи на Бога". Именно масштаб и характер разнообразных отношений с небом измеряют для Лермонтова всю земную юдоль.
Напряжённо и остро переживаемое общественное, политическое, житейское неустройство для него есть нечто производное, вторичное. В то же время именно в меру таких масштабов определялись и претензии к власти, к обществу, к человеку.
Кажется, что ещё нигде, никто и никогда не приступал в таком возрасте и с таким упорством к таким вопросам, которые обрушил на себя юный гений, и вправду "до времени созрелый". Гений Пушкина, например, развивался последовательно, постепенно, поэтапно и гармонично, он действительно "вовремя созрел". Гений Лермонтова оказался "до времени созрелым", "стариком без седин".
«Надо удивляться, — писал Виссарион Белинский Василию Боткину вскоре после смерти поэта, — детским произведениям Лермонтова — его драме, "Боярину Орше" и т. п. (не говорю уже о "Демоне"), это не "Руслан и Людмила", тут нет ни легкокрылого похмелья, ни сладкого безделья, ни лени золотой, ни вина, ни шалостей амура. нет, — это сатанинская улыбка, искривляющая младенческие ещё уста, это "с небом гордая вражда", это — презрение рока и предчувствие его неизбежности. Всё это детски, но страшно сильно и взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучий дух» [4, т.12, с. 85].
Основная "тематика" лермонтовских "дум" определилась сразу: избранничество и, следовательно, обречённость на одиночество, да и вообще ощущение обречённости, метафизика добра и зла, жажда могучего действия и опять-таки обречённость на бездействие, во всяком случае, на действие не в меру притязаний, "с небом гордая вражда" и желание и способность найти успокоение и отраду только в молитве. Всё это в сотнях стихотворений, чуть ли не в десятках поэм, во многих драмах и в прозе.
Такая "созрелость" пришла именно "до времени", раньше времени, прежде времени. А раз так, то "до времени" на публичный суд ничего и не выносится, ничего в печати не появляется, даже попыток что-то опубликовать не делается. Здесь Лермонтов явил, может быть, единственный пример многолетнего творческого молчания, вернее, уединённого и отъединённого творчества:
Кто может, океан угрюмый, Твои изведать тайны? Кто Толпе мои расскажет думы? Я — или Бог — или никто!
Он резко отделил быт, где мог повесничать, школьничать, предаваться разгулу, где создавались мадригалы, эпиграммы, стихи, любовные и гусарские (всё это, конечно, не для печати, хотя и не без огласки), впадать, как в страшные два года юнкерства с их юнкерскими поэмами, в цинизм, где был со всеми, и такие сферы, где "никто меня не понимает, я один". Отсюда жажда понимания, поиск души родной:
Я молод, но кипят на сердце звуки, И Байрона достигнуть я б хотел; У нас одна душа, одни и те же муки, — О, если б одинаков был удел.
Но и здесь, что характерно, достигнуть совсем, или, вернее, не только в поэзии, а прежде всего в жизни, — в этом всё дело. В поэтическом смысле юный Лермонтов отчётливо пытается достигнуть и Пушкина, и Шиллера, и Де Виньи, но в смысле человеческой жизни — только Байрона. Лермонтов, впрочем, почти сразу схватил себя за руку:
Нет, я не Байрон, я другой, Еще неведомый избранник. Как он, гонимый миром странник, Но только с русскою душой. Я раньше начал, кончу ране, Мой ум немного совершит, В душе моей, как в океане, Надежд разбитых груз лежит.
Что же означало это — русская душа? По воспоминаниям современника, великий князь Михаил Павлович довольно остроумно высказался о лермонтовской поэме "Демон": "Были у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло" [5, т. 3, с. 88]. И он же умно отметил: "Я только никак не пойму, кто же кого создал: Лермонтов — духа зла или дух зла — Лермонтова" [там же]. Умно — потому что схвачена суть дела: слиянность духа Демона и души Лермонтова. Поэт от самых юных лет (1829) до уже вполне зрелых (1841) работал над своим "Демоном", и в этом смысле и впрямь трудно сказать, кто кого создал.
Отсюда пронзительный лиризм не только многих лермонтовских стихов, но и поэм, да и большей части всего его творчества. Демон Лермонтова — это не объективированный Мефистофель Гёте. Здесь бесстрашная русская душа, ни перед чем не остановившаяся в уяснении природы зла, ничего не испугавшаяся, способная полюбить само зло, познавшая его прелестность, поддавшаяся его искусительности, смело объявившая о собственной к злу причастности, о своей в зло во-
влечённости. Кажется, из наших великих нечто подобное позволил себе только Фёдор Тютчев:
Люблю сей Божий мир. Люблю сие незримо
Во всём разлитое таинственное зло.
"Люблю зло", — сказал Тютчев. "Я счастлив, тайный яд течёт в моей груди", — признался Лермонтов. Душа поэта не на чужом, а на собственном опыте исследовала зло, на самой себе ставила опаснейшие эксперименты, и в этом смысле приносила себя в жертву.
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.