Славяноведение, № 6
© 2009 г. Ю. П. ГУСЕВ
ЯНОШ АРАНЬ И «ШИНЕЛЬ» ГОГОЛЯ
У венгров и русских очень много общего в характере, во взглядах на жизненно важные вещи, в ментальности. Близость эту, видимо, невозможно показать с помощью фактов и логики, но многие и многие годы занятия венгерской литературой и общения с венграми убеждают меня в этом, пускай и на чисто интуитивном уровне. Я убежден, что в плане ментальности венгры куда ближе нам, чем балканские славяне, чехи, чем даже поляки. Тем не менее, будучи практически соседями, венгры и русские всегда были обращены друг к другу скорее спиной, чем лицом. Виноваты в таком отчуждении, конечно, исторические обстоятельства. Уже принятие христианства, происшедшее почти одновременно, развернуло наши народы в разные стороны: венгров - к Риму, русских - к Византии. В дальнейшем эта тенденция сохранялась. Несколько столетий теснейшего симбиоза с Австрией (пусть этот симбиоз со стороны Венгрии был отнюдь не добровольным) обусловили то обстоятельство, что в венгерской культуре сформировалась и до сих пор ощущается немецкая ориентация. Даже начало XVIII в., отмеченное дружбой князя Ференца Ракоци II, яркого венгерского лидера, боровшегося за национальную независимость Венгрии, и нашего Петра (который намеревался посадить Ракоци на польский трон), не стало в этом плане переломным, так как Ракоци тяготел к Франции, Франция же поддерживала Швецию, с которой Петр I, как известно, был не в лучших отношениях.
События новой и новейшей истории лишь усугубили взаимное отчуждение: вспомним 1848-1849 гг., когда русский царь помог австрийцам подавить национально-освободительное движение в Венгрии; вспомним обе мировые войны. Даже почти полувековое нахождение в одном - социалистическом - лагере сыграло в этом плане роль скорее отрицательного, чем положительного фактора: принудительная дружба едва ли генерирует искреннюю симпатию.
В таком историческом контексте неудивительно, что русская культура проникала в Венгрию с запозданием; куда позже, чем, например, во Францию и в Германию, и в основном - через них, т.е. кружным путем.
Правда, если уж проникала, то вызывала у венгров искренний и глубокий интерес, что тоже подтверждает факт близости ментальности, мироощущения. Едва ли не самый яркий пример этого - судьба пушкинского романа «Евгений Онегин» в Венгрии. Впервые этот роман, в переводе Кароя Берци, вышел в 1866 г., а затем переиздавался еще 21 раз (вплоть до 1952 г., когда поэтом Лайошем Априли был
Гусев Юрий Павлович - д-р филол. наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН.
выполнен новый перевод) (см. [1]). Работу К. Берци на протяжении минувших десятилетий не раз критиковали за то, что он смягчил, сгладил пушкинскую сатиру, усилил в романе романтическую струю, приспособив произведение к настроениям и вкусам тогдашнего венгерского общества. Критика эта, по всей видимости, правомерна. Вопрос только в том, считать подобные особенности перевода минусом или плюсом. Мое - и не только мое - мнение заключается в том, что именно приспособив (тактично и не в ущерб художественности) произведение к потребностям воспринимающей аудитории, Берци добился конгениальности перевода. Будь этот перевод более точным, более филологически выверенным, возможно, «Евгений Онегин» не стал бы в Венгрии живым фактором литературы, произведением, которое не только было популярным, читаемым, но и породило в венгерской литературе целую школу, став родоначальником венгерского романа в стихах, переживавшего расцвет в последние десятилетия XIX в.
Подобный культ в 10-20-х годах XX в. был в Венгрии у М. Горького. А на рубеже XX и XXI вв. - у Виктора Ерофеева. Конечно же, подобные «приступы» любви характеризуют, и в положительном, и в отрицательном смысле, духовное состояние общества-реципиента; их можно считать своеобразными симптомами духовного здоровья или нездоровья.
Что касается Н.В. Гоголя, освоение его творчества в Венгрии было не столь интенсивным и бурным, как в случае с Пушкиным, но тоже несло в себе момент симптоматичности (пускай и не такой яркой и очевидной).
Переводы Гоголя стали появляться в Венгрии довольно рано, но были вторичными, т.е. делались в основном с немецких и, возможно, с французских переводов. Так, в 1840 г. в журнале «Regelб» («Сказитель») был опубликован неполный перевод «Записок сумасшедшего», в 1847 г., в журнале «ТагсаШМо» («Собеседник») -рассказ «Коляска» (оба текста - без упоминания имени автора!). Затем нужно упомянуть такие произведения, как «Старосветские помещики» (в 1948 г.), «Тарас Бульба» (в 1860 г.) (см. [2]). Уже сам подбор этих произведений говорит о том, что венгерских издателей интересовала, видимо, главным образом экзотика: на протяжении всего XIX в. Россия оставалась для венгров некой огромной, загадочной и немного пугающей территорией, покрытой тайгой, снегами, где страшноватый и диковатый царь ездит на тройке и правит своими подданными, казаками.
Произведения вроде перечисленных не шли вразрез с таким стереотипом; к тому же они вполне укладывались в русло процветавшего тогда в венгерской литературе анекдотизма, в основе которого лежала внешняя занимательность, чуждая аналитическим и критическим тенденциям.
«Шинель» Гоголя, вышедшая в 1861 г. в переводе Яноша Араня в журнале «82ер1гоёа1т1 Fidyelб» («Литературный наблюдатель»), хотя формально и входит в этот ряд, тем не менее представляет собой факт гораздо более многозначный и весомый. Чтобы увидеть его значение, нужно вспомнить, кем был в венгерской литературе Янош Арань, какое место занимает в ней его творчество.
Если Шандор Петефи сверкнул на венгерском литературном (и общественно-политическом) небосклоне как ослепительный метеор, высветив ту перспективу, на которой венгерская литература, и прежде всего венгерская поэзия, станет средоточием лучших сторон и качеств национальной духовности, то Янош Арань создал в своем творчестве ту конструкцию, в которой эта перспектива была реализована, обрела монументальность и незыблемость. Петефи обратил свое творчество к народу, напитав свою поэзию и демократизмом, и фольклорной поэтикой. Арань сделал народность основой эстетики и доказал в своем творчестве
плодотворность такой идейно-художественной ориентации. Его поэзия является, в своем роде, феноменальным достижением, подобное которому едва ли можно найти в другой национальной литературе. Во-первых, он, интуитивно почувствовав необходимость для национальной литературы этапа наивного эпоса (венгры в перипетиях беспокойной кочевой истории свой эпос утратили), восполнил этот пробел, написав эпическую поэму «Толди» (1848); позже к ней добавились еще две части: «Вечер Толди» (1854) и «Любовь Толди» (1879), - и эпос стал трилогией. Во-вторых (и тут заключается самый «феноменальный», самый поразительный компонент феномена Араня), работа над «наивным» эпосом способствовала рождению совершенной, современной, самой «поэтической» и до сих пор непревзойденной (ведь не считать же авангардистско-постмодернистское трюкачество развитием поэзии) поэтики. (К слову сказать: на фоне всей, прежней и новой, венгерской поэзии именно поэзия Я. Араня видится мне самой близкой - и по музыкальности, и по изысканности, и по образности - русской поэзии; это - не похвала, а констатация факта.) И, наконец, в-третьих: погружение в народную праоснову поэзии помогло Араню удивительно ясно, рельефно, глубоко понять проблемы современного венгерского бытия. Правда, понимание это не стало для поэта источником оптимизма: его позднее творчество, в котором он приближается к тому нелицеприятному отражению действительности, которое принято называть критическим реализмом, окрашено скорее горечью, чем жизнерадостностью. Но ведь для поэзии важна не эмоциональная окраска произведений, а сами произведения, те вершины, где совершенство отодвигает на задний, неважный план и оптимизм, и пессимизм. Такой вершиной у Араня стала, например, баллада «Валлийские барды», в которой трагизм становится способом воплощения красоты, благородства, бессмертия.
В какой-то момент духовной эволюции Араня, когда он, отходя от прекрасных надежд, связанных с разгромленной венгерской революцией 1848-1849 гг., искал возможность компенсировать безрадостность бытия гармонией поэзии, ему и попалась на глаза повесть «Шинель».
Сборник «Russisches Leben und Dichten» (Лейпциг, 1851), привез в 1856 г. из Германии Пал Дюлаи, критик и писатель, один из друзей и единомышленников Араня. Арань, будучи редактором журнала «Szepirodalmi Fidyelö», страдал от нехватки достойного материала, который можно было бы публиковать в журнале; об этом он не раз говорил друзьям. Возможно, Дюлаи и обратил его внимание на «Шинель».
Как бы там ни было, Арань, вообще-то переводивший мало, ухватился за эту идею, и повесть была им переведена. Причем переведена гениально - об этом свидетельствуют многие венгерские исследователи. Сошлемся на мнение одного из них, крупного литературоведа, работавшего в Трансильвании, Габора Гала. Он пишет, что Араня привлекла в повести «Шинель» техника скрытой критики, обличения существующего порядка вещей через частный, вроде бы нетипичный, даже причудливый казус. «Во всем этом он обнаружил полное и великолепное воплощение собственных устремлений. Та скрытая, выражающаяся в намеках социальная критика, к которой Янош Арань прибегал в 1850-х годах во многих своих лирических стихотворениях и поэмах, здесь проявилась с той же силой, до какой ему удалось подняться в (тогда еще лежащей в ящике стола) балладе "Валлийские барды"» (цит. по [2. 324.o.]).
Я бы добавил к этому: критика критикой, но Араня, вероятно, привлек у Гоголя пример того, как русский писатель сумел поднять судьбу незадачливого чудака,
маленького человека на уровень высокого обобщения, почувствовав в нем тот символический смысл, который сделает Акакия Акакиевича Башмачкина одним из центральных образов русской литературы и русской жизни.
То обстоятельство, что Арань переводил «Шинель» с немецкого, придает всей истории особый колорит: ведь писатель должен был проникнуть в отражение, чтобы в нем увидеть недост
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.