ФИЛОСОФИЯ И КУЛЬТУРА
ЯПОНСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА И ЯПОНСКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ В РАБОТАХ ФИЛОСОФОВ ХХ в.
© 2015 Е.Л. СКВОРЦОВА
В самом конце ХХ в. в Японии и на Западе прошли итоговые конференции по проблеме японской культурной идентичности). Они выявили недостаточность упрощённого дихотомического подхода к проблеме понимания национальной идентичности, подвергшегося обоснованному критицизму со стороны крупных ученых-культурологов, таких как Сугияма-Лебра Такиэ и Хамагути Эсюн. В статье представлен подробный анализ концепции культуры крупнейшего философа Японии Нисиды Китаро (1870-1945).
Ключевые слова: нихон бунка-рон, нихондзин-рон, японская культура, Нисида Китаро, Сугияма-Лебра Такиэ, Хамагути Эсюн.
Феномен самобытности японской культуры в конце минувшего века стал предметом всеобъемлющего и детального изучения со стороны японских ученых и многих японоведов мира. В центре их внимания оказались проблемы специфики японской культуры (нихон бунка-рон) и японской идентичности (нихондзин-рон) (в дальнейшем -НБР/НР). В самой Японии эта проблематика имеет давнюю историю; считается, что истоки ее восходят к трудам мыслителей - "почвенников" ХУШ в., принадлежащих так называемой школе кокугакуха. Тогда на повестке дня встал вопрос определения фундаментальных основ японской культуры. Такими основами были признаны, во-первых, культ местных богов во главе с Аматэрасу омиками (Озаряющей небо солнечной богиней), от которой якобы произошла самая древняя, а потому и самая истинная, династия верховных правителей Японии - императоров-тэнно. А во-вторых, принцип эмоционального отклика моно-но аварэ, якобы связывающий воедино всех жителей японских островов (см.: [Михайлова, 1988, с. 75-94; Григорьева, 2008, с. 92-94, 153154; Ониси, 1973, с. 103-191]).
Следующий всплеск острого интереса к национальной специфике отмечается во второй половине Х1Х в., когда после 250-летней политики изоляции, проводившейся правящим кланом Токугава (1603-1867), Япония оказалась лицом к лицу с превосходящей в военном и техническом отношении мощью западной цивилизации. Чтобы избежать колониального порабощения, страна взяла курс на ускоренную модернизацию. Японское общественное мнение разделилось, с одной стороны, на "цивилизаторов и просветителей", стремящихся как можно скорее превратить Японию в подобие Америки или Германии, а японцев - в европейцев; а с другой - на сторонников "изгнания волосатых варваров", желавших вернуть порядки "старой доброй Японии". Впрочем, и те, и другие не сомневались в насущной необходимости скорейшего достижения военного и технологического паритета с западными державами (см.: [Мещеряков, 2006; Чугров, 2010]). Дискуссии о дальнейшем пути японской культуры были острыми: надо
было определить, кто такие японцы - отсталые, темные, некультурные варвары или честные, красивые и правдивые носители высших этических и эстетических ценностей. Если в конце XIX в. преобладали самокритические настроения, то на волне успехов модернизации, победы в Русско-японской войне и вследствие острой обиды на непризнание равенства японцев в Лиге наций в эпоху Тайсё (1911-1925) произошел так называемый мировоззренческий поворот к "исконным ценностям".
Этот поворот завершился в 1930-1940-е гг. безусловной победой национал-шовинистических настроений. В те годы любая критика в адрес милитаристской политики властей, императорского дома или синтоистского культа, обожествлявшего императо-ра-тэнно, также как и сравнение культуры Японии с культурой Запада в пользу последней, могли закончиться тюрьмой. Поражение Японии в войне вызвало волну самокритики и саморазоблачений. В послевоенное время те качества японской культуры, которыми ранее было принято гордиться, неоднократно подвергались осуждению (см.: [Аида, 1972, с. 221-228; Сиратори, 2008; Minami, 1971, p. 20-31]).
После успехов в новой модернизации в 1960-1970 гг. наблюдается самый большой всплеск интереса японцев к специфике своей культуры. Страницы журналов и книг заполнил поток публикаций по теме НБР/НР, на радио и телевидении шли горячие дискуссии, посвященные этой проблематике. Темы обсуждений были самыми разнообразными: затрагивались вопросы экономики и политики, истории и социологии, литературы и языка, искусства и антропологии, психологии и даже физиологии. Однако качество обсуждаемых публикаций, касающихся НБР/НР, было в своей массе весьма низким, что признавалось всеми заинтересованными сторонами [Алпатов, 2008, с. 5055; Чугров, 2010, с. 63-65]. В самом конце XX в. в Японии и на Западе прошли итоговые конференции: "Нихон бунка" (Киото, 1996) и "Japanese Identity" (Денвер, 1995) по проблеме культурной идентичности. В итоге участники обсуждения пришли к выводу о необходимости подвести черту под более чем столетней историей вопроса, а также взять "тайм-аут", чтобы наметить пути дальнейших исследований, основанных на более адекватной методологии.
Полемика, звучавшая в ходе этой конференции, была весьма острой. Главная линия конфронтации прошла между теми, кто расценивает тематику и методы основного массива литературы НБР/НР как антинаучный этнонарциссизм с креном в национализм (Бэфу Харуми), и сторонниками герменевтического и системного подхода (Сугия-ма-Лебра Такиэ, Хамагути Эсюн)1. Остановимся на главных пунктах данной дискуссии подробнее.
Позицию сторонников жесткого неприятия концепций НР/НБР как националистических, наиболее отчетливо выразил П. Дэйл, который усмотрел в них "совокупность этноцентрических самоопределений, полностью исчерпавших себя в более ранних формах националистического, а зачастую - фашистского крыла европейской интеллектуальной истории" [Dale, 1988, p. 215]. Профессор Гавайского университета Сугияма-Лебра начала свое выступление с критики "конфронтационного" подхода к японской культуре, главные особенности которого сводятся, по ее мнению, к трем главным позициям: 1) позиция якобы "независимого наблюдателя" односторонняя, а, следовательно, не объективная: она зависит от его (наблюдателя) субъективной цели и задачи; 2) дихотомический подход, подразумевающий рассмотрение реалий культуры с позиции или/или (например, индивидуализм/коллективизм, рационализм/интуитивизм и т.п.) - устарел; 3) трактовка любой специфики культуры как стремления к гегемонизму и шовинизму в последние десятилетия XX в. стала модным трендом. Теории японской культуры связываются напрямую или косвенно с империализмом и национализмом. Политическая и идеологическая трактовка самобытности - худ-
1 В написании японских имен принято сначала писать фамилию, а потом - имя, тогда как европейские даются в тексте, как правило, в форме: сначала имя, потом - фамилия.
шие проявления постколониализма и ориентализма [Сугияма-Лебра, 1996, с. 35-39, 216-246].
Сугияма критикует позиции П. Дейла и М. Миллера [Dale, 1986; Miller, 1981], выносящих свои оценочные суждения в зависимости от собственных раз и навсегда усвоенных установок и считающих их абсолютно правильными [Sugiyama-Lebra, 2004, p. 276-278]. Сугияма указывает на неправоту этих ориенталистски настроенных исследователей. Они видят прямое доказательство плохо скрываемого шовинизма у японских авторов, подчеркивающих, к примеру, специфические особенности природной среды, в условиях которой формировалась национальная культура, или специфику японских этических идеалов долга и искренности. Дэйл совершенно справедливо указывает, что поиски национальной специфики завели правящие милитаристские круги Японии в 1930-1940-е гг. к извлечению из пыльных сундуков истории в качестве эмоциональных пропагандистских образов концепции "священного тела государства" (кокутай) и "национальной сущности" (кокусуй) [Dale, 1988, p. 49]. На их основании министерством образования в 1937 г. был скомпилирован один из основных текстов японского милитаризма - "Кокутай-но хонги"2 ("Сущность государственного тела"), главной задачей которого было внушить японцам идею "провести операцию самоотождествления прежде всего через переживание слиянности со своим императором" [Мещеряков, 2009, с. 254]. Это был установочный документ, прежде всего для чиновников всех уровней, занимавшихся наглядной агитацией и пропагандой: рекламой, кинопродукцией, радиопередачами, газетными и журнальными публикациями и т.д. Хотя тексты в первой половине ХХ в. имели большее влияние на умы и сердца, чем в его конце, по силе пропагандистского эффекта они все же значительно уступали визуальной и аудиопродукции.
Американский военный историк Дж. Дауэр, автор подробнейших исследований Тихоокеанской войны и ее идеологического и пропагандистского сопровождения с обеих воюющих сторон [Dower, 1986; Dower, 1993; Dower, 2014] утверждал, что без дегуманизации врага (а это - работа главным образом пропагандистской машины, создающей эмоциональный образ угрожающего твоему дому нелюдя) никакой фашизм невозможен:
"Чтобы понять, как именно расизм определял поведение во время Азиатской войны, следует выйти за рамки письменных документов и рапортов с фронтов, на которые главным образом опираются историки, и привлечь такие материалы, как песни, кинофильмы, мультфильмы и огромное количество популярной литературы того времени. Но, помимо всего этого, перед нами стоит проблема объяснить, как презрение и ненависть могли распространиться так легко" [Dower, 1986, p. X].
Самым главным элементом в националистической пропаганде Дауэр считает эмоциональное нагнетение "страсти". Оно было продуктом политтехнологий, работавших повсеместно, не только в Японии, фашистской Германии или СССР, но и в Америке, подвергавшей своих граждан расовой сегрегации во время войны, которая "продемонстрировала грубые предрассудки, воспламенялась расовой гордыней, предубеждениями и многоаспектным гневом" [ibid., p. 4], "облегчавшими принятие решений, делавших мишенью массированных атак мирное население, будь то обычное или ядерное оружие" [ibid., p. 11].
2 Автором первоначального варианта концепции "кокутай" считается Аидзава Сэйсисай (1782-1863), представитель конфуцианской школы Мито, использовавший этот термин для обозначения японской формы теократии, воплощенной
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.