Живое и мертвое: путешествие Андрея Платонова по царству смерти*
С. А. НИКОЛЬСКИЙ
Основные произведения большой прозы Андрея Платонова - философско-художест-венное исследование о преобразовании мира и об изменениях человеческого сознания под воздействием коммунистической теории. Главная мысль автора "Чевенгура" звучит как приговор: строящийся СССР - царство смерти, а сознание коммунистического человека -сознание мертвеца. То, что видел и описывал писатель, не фантазии. В художественных образах он философски осмыслял современную ему действительность. Такое понимание творчества Андрея Платонова до сих пор слабо представлено в современных философских и литературоведческих исследованиях. В статье предпринимается попытка это понимание раскрыть.
Andrei Platonov's major works of great prose form the philosophical and artistic study of the transformation of the world and the human consciousness under the influence of communist theory. Main idea of the author of "Chevengur" sounds like a death sentence: the USSR under construction -the realm of death, and the communist consciousness of a man - the consciousness of the dead. What the author saw and described is not a fantasy. In artistic images he philosophically contemplated his present-day reality. Such an understanding of Andrei Platonov's creative works is still poorly represented in modern philosophical and literary studies. The paper attempts to uncover thes understanding.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: философия, литература, история, человек, общество, сознание, мораль, любовь, смерть, Андрей Платонов.
KEY WORDS: philosophy, literature, man, history, society, consciousness, morals, love, death, Andrei Platonov.
В одном из писем Андрея Платонова есть ужасающие строки: "Тоска совсем нестерпимая, действительно предсмертная. Все как-то потухло и затмилось... Всюду растление и разврат. Пол, литература (душевное разложение), общество, вся история, мрак
* Статья подготовлена в рамках проекта РГНФ № 14-03-00190 и продолжает исследование времени большевиков, начатое в работе о творчестве Осипа Мандельштама (Философия и культура. 2013. № 6). В данном тексте анализируются повести "Котлован" (1930), "Ювенильное море" (1934) и роман "Чевенгур" (1927). © Никольский С.А., 2014 г.
будущего, внутренняя тревога - всё, всё, везде, вся земля томится, трепещет и мучается" [Платонов 2013, 233]. Относится это не только к личной жизни писателя. Работая мелиоратором в центральных губерниях, в аппарате Наркомзема в Москве и на местах Платонов
хорошо представлял себе коммунистическое мировоззрение, знал реальность.
* * *
С писателем Андреем Платоновым советской власти не повезло. За все тридцать лет их сосуществования не было более глубокого ее критика, чем он. В художественных образах, наполненных философским смыслом, писатель не только передал собственное понимание большевизма, антибольшевистские настроения части общества, но и сформулировал развернутый приговор коммунистической идее. Выходило, что коммунизм, начавшийся с отмены предшествующей истории и вышедших из нее людей, на месте уничтоженной прежней сущности человека пытался установить новую. Безрезультатно: созданное было не жизнеспособно. Царство смерти поглощало всё.
В отличие от великих предшественников XIX столетия, Платонов не имел надежды на лучшее. Наследуя идею свободы у Пушкина, он жил в созданной большевизмом тюрьме. Мечтая, подобно Гоголю, о живом человеке, был не в силах вырваться из нового царства мертвых душ. Ощущая вместе с Гончаровым животворящее вращение колеса природы, не видел для человека возможности выйти за пределы бытия, скованного уродуемой природой. Платонов, как и Толстой, искал формулу сопряжения жизни и смерти, и так же ее не находил. Его герои, как у Чехова, пронизаны неизбывной тоской. Но если у автора "Вишневого сада" тоска не уничтожает надежды спастись, то у Платонова это начало смертной агонии1.
У огромного и разнообразного платоновского мира есть одна держащая его скрепа -смерть. И обнаруживается она не только там, где её находили прежде, за границей жизни. Большевизм втащил ее через порог в человеческий дом, и теперь она заместила собою жизнь. Сказать, кто из героев Платонова жив (пока жив), а кто уже мертв, нельзя. Все существуют в стадии перехода от жизни к смерти, и разница между ними лишь в том, что одни находятся в начале умирания, другие на пороге могилы, а третьи уже мертвы. Царство смерти везде, а Второго пришествия и воскресения мертвых не будет.
Непонятый Платонов
Из великих платоновских современников власть не принимали многие. Органически и бесстрашно - Анна Ахматова и Осип Мандельштам. С оглядкой, покорно, льстиво - Михаил Шолохов. В отличие от них, начиная со второй половины 20-х гг., Платонов открыто не признавал жизненности строя большевиков, делая это концептуально, онтологически. Его слово для власти было тем более опасно, что изначально он сам был отравлен фантазиями большевизма, однако сумел их преодолеть. В прошлом остались: уверенность в возможности сотворения нового мира через уничтожение мира старого; надежда, что старый мир не окажет сильного сопротивления, поскольку населен неприспособленными к жизни людьми с их допотопными ручными орудиями; представление, что новый мир произведет умные машины и чистых людей.
Платонов - философ, которого трактуют уже более шестидесяти лет, но мало понимают. Понять, действительно, сложно. Писатель не соотносим ни с одной из известных философских конструкций.
К примеру, недавно вышла статья литературоведа К.А. Баршта о "Котловане". Автор уверяет, что философия Платонова глубоко связана с идеями А. Бергсона. «Оба мыслителя чувствуют, что вещи и дух не просто согласуются или сочетаются друг с другом, но образуют нерасторжимое единство, сокровенный смысл которого является основным направлением поисков человека". Строители "Котлована", "...растворяя свою волю в бер-гсоновской творческой интенции окружающей их мировой субстанции, обращают себя в коллективный орган творения, включаются в органическое единство с плотью земли как
полным сокровенных ресурсов "веществом жизни"» [Баршт 2007, 145, 154]. Допустим, что так. Но что из этого следует? Какие горизонты открывает нам платоновская мысль в такой интерпретации?
Точка зрения Баршта - с конкретной "привязкой" - не редкость. Так же, и уже давно, пытаются соединить Платонова с фигурой Н.Ф. Федорова, экстраполируя юношеское увлечение на зрелого мастера. Многие исследователи полагают также, что пафос платоновской прозы - в натурфилософском видении мира. Разброс в такого рода отсылках необъятен: от якобы имеющего место следования Платоновым концепции З. Фрейда о "родовой травме" и переживании человеком жизни как трагического изгнания из лона матери [Ка-расев 1995, 7], до причисления к буддизму или "натурфилософии" [Толстая-Сегал 1979].
Справедливости ради, для частичного оправдания подобных интерпретаторских усилий, надо сказать, что в этом повинен и сам писатель. Молодой Платонов - мечтатель, изобретатель и радикальный преобразователь далеко не сразу понял, что российский мир, изуродованный большевиками, умер сразу после рождения. А вместе с ним, подобно Владимиру Ленину, убитому собственным фанатизмом, умер и Платонов. Но, в отличие от пролетарского вождя, он получил страшную судьбу: сознающего и пишущего мертвеца среди мертвецов бессознательных - жителей Страны советов. Прав Алексей Варламов, определивший жизнь писателя как "великое одиночество" [Варламов 2011, 73]. У мертвецов товарищей нет.
Можно, конечно, вслед за Хансом Гюнтером утешиться, что слова Платонова "мертвецы в котловане - это семя будущего в отверстии земли" в одно и то же время обозначают и смерть, и новое возрождение [Гюнтер 2012, 10]. Но достоверно только одно: история мертвых. А семя их в земле - малопригодный для жизни прах.
Гюнтер глубоко проанализировал тексты Платонова. Но он, как мне представляется, не нашел в себе достаточно сил для признания платоновского вывода, который уже в новую эпоху повторяет гоголевский приговор: "Россия в одеждах СССР - страна новых мертвых душ". Мысль эта тяжела, и чтобы избежать ее, Гюнтер изобретает схему, согласно которой у платоновской "утопии" якобы есть две стороны: разочарование уравновешивается надеждой, распад - конструкцией, хаос - порядком.
Оптимизм в союзе с фантазиями был свойствен молодому Платонову. Однако сшибка радостного взгляда на жизнь с трагической правдой произошла уже в пору написания истории строителя Епифанских шлюзов. Повесть эта - своего рода лекало для последующих крупных произведений. В ней есть все характерные структурные смысло-образы: деспот, родивший геополитическую идею; проект, переворачивающий жизнь сотен тысяч подданных; воплотители проекта - инженеры; огромный репрессивный аппарат; невиданные технические изобретения; неодолимое сопротивление природы; крах "головной" идеи; торжество господствующей над всем живым смерти (от воеводы, убивающего беглых крестьян, до палача получеловека - полузверя2). Нет, не получается, как хотел бы Гюнтер, числить Платонова в когорте мечтающих о государстве-утопии.
Надо отметить, что после Октября отечественная литература столкнулись с новой для себя проблемой: возникшая действительность была одновременно столь невероятной и ужасной, что приёмы, наработанные реализмом (или символизмом etc.), для изображения её не годились. Так отчетливо и глубоко, как Платонов, эту проблему не ощущал никто, и именно поэтому он создает собственный жанр и собственный, ни на что не похожий язык. Все исследователи, не слишком вдаваясь в объяснения, говорят о его странности и неправильности. Но разве может быть "правильным" язык, говорящий о мире, в котором люди мастерят себе гробы и лелеют их как главную ценность? А какие "правильные" слова могут отразить ту реальность, которая открывается человеку, подлежащему уничтожению? Жизнь в нечеловеческом мире создает свой, по сути, нечеловеческий язык.
Таким образом, большая проза Платонова, на мой взгляд, - реалистическая фантасмагория, повествующая о жизни в царстве смерти. Вся она - репортаж об
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.