сеять хаос" (с. 217). Приводя слова де Голля -"теперь экономика раздавлена и отброшена на годы", М.Ц. Арзаканян пишет: "Генерал был абсолютно прав. Из-за огромного повышения зарплат, пенсий, всевозможных пособий французская экономика дала сильный крен" (с. 220).
Между тем, на самом деле, генерал был не прав. Статистические данные показывают, что внутренний национальный продукт Франции в 1969 г. увеличился на 86 пунктов по сравнению с 1968 г. (1950 г. = 100) и продолжал расти в последующие годы, причем одновременно выросла почасовая зарплата, размеры пенсий и расходы на здравоохранение.
Влияние событий мая-июня 1968 г. не сводится к экономике. Именно они вынудили генерала де Голля предложить реформу общественных отношений в духе "участия" различных социально-профессиональных групп в управлении государством, а после ее провала - подать в отставку. Непосредственным результатом студенческих волнений 1968 г. стала реформа системы высшего образования. События мая-июня 1968 г. привели к изменению политической ситуации, образа жизни и нравов французов.
Избранный автором метод изложения -"год за годом", - позволил ей воссоздать в хронологической последовательности основные события жизни де Голля, сведенные в конце книги в очень полезную для читателя таблицу (с. 245-253). Но такой метод затрудняет рассмотрение тех или иных длящихся во времени проблем. Так, например, раздел "Алжирская проблема" действительно начинается с изложения планов де Голля относительно Алжира, но затем (следуя хронологии), идет довольно подробный рассказ о переговорах де Голля с Хрущевым, не имеющий никакого отношения к Алжиру (с. 175-177). За ним излагается материал о поездках де Голля в Великобританию и США, о неудавшемся совещании глав великих держав в Париже (с. 177-178) и только после этого автор вновь обращается к событиям в
Алжире. В результате логическая связь событий нарушается. Здесь был бы более уместен проблемно-тематический подход.
В отличие от советских историков, которые уделяли большое внимание "классовой сущности" политики де Голля, спорили о том, следует ли его рассматривать как националиста, традиционалиста, консерватора или реформатора, М.Ц. Арзаканян не ставит таких вопросов. Она просто описывает те или иные действия де Голля, предоставляя читателям самим сделать выводы.
Автор воздерживается от каких-либо критических замечаний в адрес де Голля, называет его "спасителем отечества". По ее словам, "неутомимым созиданием на благо отечества он навеки вписал свое имя в анналы истории" (с. 229). Автор вполне присоединяется к президенту США Р. Никсону, который сказал: "Де Голль не нуждается в памятнике, потому что он сам - монумент. А творение его рук - Франция" (с. 229).
На наш взгляд, это сильное преувеличение. Несмотря на свои большие и реальные заслуги, де Голль не является ни творцом Франции, ни ее спасителем. Спасение Франции от немецко-фашистской оккупации не дело рук одного человека, а результат победы антигитлеровской коалиции, в которой возглавляемая де Голлем "Свободная Франция" играла не самую важную роль. Де Голль, как и любой исторический деятель, заслуживает более объективного и критического подхода.
Высказанные выше замечания не меняют общей высокой оценки рассматриваемой книги: появилась новая биография генерала де Голля, которую с пользой прочтут все, кто интересуется жизнью этого знаменитого государственного деятеля.
В.П. Смирное, доктор исторических наук, профессор кафедры новой и новейшей истории исторического факультета МГУ
A.B. Гордон. ВЛАСТЬ И РЕВОЛЮЦИЯ: СОВЕТСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ ВЕЛИКОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. 1918-1941. Саратов: Научная книга, 2005, 249 с.
В центре книги доктора исторических наук, главного научного сотрудника Института научной информации по общественным наукам РАН А.В. Гордона - процесс формирования советской исторической науки. Однако моно-
графия отличается от известного историографического жанра, в основе которого - традиционная история идей. Замысел книги сложнее и интереснее. Историк приглашает читателя задуматься о природе советской системы, явно
недостаточно изученной специалистами. Ключом к дверям этого "мира", из которого все мы вышли, может стать осмысление роли революционной традиции в советском обществе. По мнению автора, она была своеобразной движущей силой небывалого социального эксперимента. Действительно, на всех этапах эволюции советского строя культ Революции, прочно связанный с идеей освобождения от эксплуатации, оставался неизменным. При этом воплощением Революции была Советская власть. В постсоветскую эпоху ситуация изменилась: ради избавления страны от революционного жупела в обществе "культивируется убеждение, что Власть и Революция разведены по разные стороны универсума, что одна воплощает Добро, другая - Зло, одна - от Бога, другая - дьявольская затея" (с. 7).
Такому не слишком продуктивному бинарному схематизму автор противопоставляет исследовательский поиск ответа на вопрос: почему в известную эпоху социальная революция стала движущей силой исторического процесса? Это предполагает размышление о созидательных возможностях в революционном наследии и о блокирующих социокультурное развитие проявлениях Власти (с. 7). Чтобы понять, каким образом "революционная энергетика была превращена Властью в способ своего воспроизводства", А.В. Гордон предлагает "вникнуть в особенности той исторической структуры, соединившей Власть с Революцией, что оказалась судьбой страны в недавнем прошлом" (с. 7-8).
Предметным полем для изучения особенностей функционирования в нашей стране специфического аппарата управления массовым сознанием с помощью исторического познания в книге является советская историография Великой французской революции, органично сочетающая в себе черты революционного наследия и статус идеологического орудия Власти. При этом автор стремится работать с ушедшими коллегами-историками, как с равноправными интеллектуальными партнерами, в диалогическом режиме и совместить два "пространства": "пространство Власти" как "ядро" советской историографии, которое контролировалось извне/изнутри, и "пространство Власти" в самом широком плане (с. 12). Другими словами, речь идет о том, чтобы понять, каким образом в трактовке природы революционной власти в чужой стране выражались представления советских людей, строивших новое общество. Поскольку проблематика исследования не исчерпывается первыми десяти-
летиями советской истории, Гордон анонсирует вторую его часть, посвященную советской историографии 1956-1989 гг., разрабатывавшей историю Французской революции.
На обширном конкретном материале он показывает, что специфику исторической науки в Советском Союзе предопределило ее организационное и идеологическое оформление. При этом революционная традиция, которая была "исходной базой советской историографии вообще, и французской революции в особенности, проявляла себя и в апофеозе созидания общественного строя, и в апологии насильственных методов этого созидания, а больше всего -в культе власти, аккумулирующей всякую инновацию и монополизирующей общественную инициативу" (с. 227) .
Революция во Франции была эталоном, по которому выверялась политическая стратегия революционной, а затем и правящей партии. Уже в первых публикациях советских историков персонажи, институты и победы этой революции служили мобилизационным задачам защиты советской власти. Ее привилегированное место в советской историографии закрепила концепция "революции-прототипа", прообраза Октября 1917 г., сформулированная в 20-е годы. В то же время, защищая "красный террор" от ретроспективных обвинений, советские историки оказались очень чувствительны к аналогиям между двумя революциями, что обернулось оправданием террора 1793-1794 гг. Уже в 20-е годы было сформировано мнение (реанимированное в 1960-е), что самоистребление якобинцев - следствие их "мелкобуржуазности". Это означало, что угроза подобного исхода для пролетарской революции была исключена.
Типичное для всех этапов советской историографии изучение Французской революции ХУШ в. "слева" (политический радикализм) и "снизу" (массовые движения) в книге представлено как две стороны одной методологической позиции, которую советские историки выстраивали в соответствии с идеологической по сути логикой: прогресс - революция - диктатура. Уже в этой логике проявлялся специфический тип мышления, когда официальные постулаты соединялись с личной убежденностью ученых, социалистические идеалы - с апологией советского образа жизни. На рубеже 20-30-х годов профессионализм советских ученых был интегрирован в рамки особой политической культуры, названной в книге "культурой партийности". Она включала "не только особый научный стиль и методологию, но и мировоззренческие критерии, систему ценностей, нравственные ка-
тегории" (с. 10). Осмысливая основные рычаги формирования культуры партийности (идеологический канон, работа по правилам, обязательное обращение к цитатам классиков, концентрация на определенных нужных моментах прошлого, выбор субъектов исторического действия, достойных героизации, и т.п.), автор выявляет жесткую зависимость советской историографии Французской революции от проблем партийно-политического свойства, с которыми сталкивалась власть.
В 20-е годы партийное руководство, нередко прибегая в ходе партийной борьбы к историческим экскурсам и параллелям, мало интересовалось "историческим фронтом" в науке. Наличие различных позиций на высшем государственном уровне предполагало известный плюрализм в среде советских историков, что облегчало сотрудничество с представителями дореволюционной профессуры и западными учеными. Такая ситуация сохранялась до весны 1928 г., когда свертывание нэпа предопределило переход к "чрезвычайщине" во всем.
Радикальный политический поворот обернулся для ученых "великой перековкой" 19291932 гг., начатой репрессиями против дореволюционной профессуры ("Академическое дело") и завершившейся разгромом Коммунистической академии (гл. 2). В результате в течение 30-х годов исчезла почти вся когорта первых советских исследователей Французской
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.