ИЗВЕСТИЯ РАН. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2008, том 67, № 6, с. 72-77
Свершилось неизбежное. Умер Александр Солженицын. И теперь, когда его жизненный путь обрел окончательность и неотменимую целостность, стало еще яснее, сколь удивительна эта судьба. Что обещало мальчику, родившемуся в 1918 г. в Кисловодске в культурной семье выходцев из крестьян, такое необыкновенное будущее? Ведь ничего? Его дед со стороны матери до революции был богат, зато теперь, в советскую эпоху, это несчастное обстоятельство гарантировало Солженицыну, как минимум, подозрительность со стороны окружающих из-за его "соцпро-исхождения" и длинную вереницу жизненных трудностей (все так и было...). Но разве это определило его судьбу? Все же нет. Хотя понимание открывшейся перед ним уже тогда страшной сути советского режима со временем окажется очень важным. Но вот когда 10-летний мальчик прочел "Войну и мир" и был потрясен масштабностью этой грандиозной эпопеи, а затем решил, что "тоже" напишет такое произведение, причем в 17-летнем возрасте, в ноябре 1936 уже конкретно определил, что это будет эпопея о Первой мировой войне и революции, и тут же начал собирать исторические материалы, разве можно было предположить в этом "намерении" что-то по-настоящему серьезное? Ведь, кажется, смешно?! Однако уже и тогда он оказался прав. Как и почему нисходит на человека Дар? Абсолютно непонятно. Но так или иначе Дар был обретен, и этот странный юноша вдруг осознал себя будущим писателем. Пусть пока в чисто литературном отношении он еще очень многого не умеет, но в нем уже начинает звенеть, в нем уже бьется эта натянутая струна, эта сжатая со страшной си-
лой пассионарная "пружина", которая не сразу, но с неотклонимой окончательностью вырвет Солженицына из-под детерминирующей власти идеологических и социально-общественных воздействий и "почти насильственно" взнесет туда, куда позовет Дар.
Однако этого не произошло ни в Ростовском университете, где Солженицын учился с 1936 по 1941 г. на физико-математическом факультете (там с особой силой стало ощущаться влияние эпохи, и будущий писатель стал увлекаться марксизмом.), ни даже на войне. В 1941 г. он был призван в армию, но попал, к своему великому сожалению, в обоз, откуда Солженицын всеми силами рвался на фронт, так что, когда это наконец удалось, он был счастлив. И там Солженицын снова начинает писать. Его тянет к большому эпосу, однако для этого необходимо по-настоящему глубокое понимание жизни, которое приходит очень-очень медленно. И еще: начинающему писателю нужен был какой-то очень сильный толчок извне, чтобы уйти от завладевшего его сознанием марксистского мировоззрения, и таким толчком стал арест в 1945 г. за слегка "замаскированную" критику Сталина в переписке со старым школьным другом Николаем Виткевичем. Тюрьма, лагерь. Конец жизни? Нет, оказалось -только начало.
И в лагере, и на шарашке (в закрытом научно-исследовательском институте МГБ), куда Солженицын был направлен как математик, его "спасло", уберегло от всесжигающего отчаяния именно литературное творчество. В лагере он запоминал свои произведения наизусть, а на шарашке удавалось даже тайком что-то записывать. Но
главное было даже не это: именно здесь, в заключении, Солженицын ощущает мощное дыхание интеллектуальной свободы (и это несмотря на множество стукачей и на постоянную угрозу ужесточения наказания), ведь тут, в неволе, оказались самые умные и самые честные люди тогдашней России, у которых было чему поучиться, причем на шарашке можно было достаточно свободно развить в себе те качества, которые властно требовал от него Дар. И перед Солженицыным стало постепенно открываться: тайная свобода с наибольшей яркостью и полнотой проявляется именно здесь. Внешне несвободный зэк мог быть в полной мере самим собой, не "ломая" себя изнутри и не пытаясь соответствовать идеологии и психологии "советского человека", навязываемой всем без исключения гражданам СССР.
И когда потом, уже после шарашки, после Экибастузского лагеря, после удивительной победы над, казалось бы, уже погубившей Солженицына раковой опухолью, он в ссылке, в Кок-Тереке, начинает много и интенсивно писать, все, казалось бы, "лишние", "отвлекающие от главного" обстоятельства его жизни постепенно оказываются для чего-то нужны, неслучайны.
В ссылке он начинает писать роман "В круге первом" (1955-1968), монументальное, многослойное эпическое повествование о народной судьбе в сталинскую эпоху и том нравственном выборе, который так или иначе стоит перед каждым и определяет духовный смысл человеческого бытия. В этом произведении есть черты романа воспитания: один из главных героев романа, узник шарашки Глеб Нержин, "ищет правду", он хочет стать "другим человеком". Но отвергнуть тоталитарный сталинский режим мало? И Нержин пытается понять, каким должен быть русский интеллигент сейчас: на шарашке, в лагере... Каковы его задачи? Ответов очень много, и они различны. Ведь даже об отношении к синей лампочке ("синему свету") мнений оказывается почти столько же, сколько и людей. А значит, приходится выбирать или искать что-то свое. И в качестве яркого примера служения подлинно высокой цели перед Нержиным возникает образ рыцаря. Этого рыцаря изображает художник Кон-драшёв-Иванов: "Растерянный, изумлённый, он смотрел туда, перед нами вдаль, где на всё верхнее пространство неба разлилось оранжево-золотистое сияние, исходящее то ли от Солнца, то ли от чего-то ещё чище Солнца, скрытого от нас за замком. Вырастая из уступчатой горы, сам в уступах и башенках, видимый и внизу сквозь клиновидную щель и в разломе между скалами, папоротниками, деревьями, игловидно поднимаясь на всю высоту картины до небесного зенита, - не чётко-реальный, но как бы сотканный из облаков, чуть колышистый, смутный и всё же угадываемый в подробностях нездешнего совершен-
ства, - стоял в ореоле невидимого сверх-Солнца сизый замок Святого Грааля". Этому-то образу совершенства (фактически речь идет о неназванном по имени Христе) и будет служить Парси-фаль, герой картины Кондрашёва-Иванова, и такой пример высокого рыцарского служения Истине производит на Нержина сильное впечатление. Однако Нержин, который тоже воспринимает себя в качестве одного из представителей интеллектуальной элиты ("- А что должна делать элита в лагере?" - спрашивает он Герасимовича в финальной главе романа), в то же самое время дружит и с простым дворником Спиридо-ном. Разумеется, это вызывает насмешки друзей Нержина - неортодоксального сталиниста Рубина и радикального западника Сологдина, которые эту нелепую, с их точки зрения, дружбу с безграмотным мужиком добродушно-иронически называют "хождением в народ". Глеб, по их мнению, занимается "поисками той самой великой сермяжной правды, которую ещё до Нержина тщетно искали Гоголь, Некрасов, Герцен, славянофилы, народники, Достоевский, Лев Толстой <...>.
Сами же Рубин и Сологдин не искали этой сермяжной правды, ибо обладали Абсолютной прозрачной истиной". И Рубин, и Сологдин - безусловные монологисты, но, в отличие от явно заблуждающегося Рубина, увлеченность Сологдина "рыцарской идеей" кажется читателю очень привлекательной. Однако постепенно выясняется, что этот герой, статный и красивый, похожий на прекрасного древнерусского князя, тайно презирает простой народ, вслед за П.Я. Чаадаевым сожалея о том, что Россия не приняла католичества вместо православия. "- И получилась косопузая страна. Страна рабов!" - провозглашает Сологдин. Причем даже и внешняя схожесть с Александром Невским ему неприятна: "- Александр Невский для меня - совсем не герой. И не святой. Так что это - не похвала. <...> он не допустил рыцарей в Азию, католичество - в Россию! <...> он был против Европы!"
Так, казалось бы, этически безупречный образ рыцарства буквально на наших глазах трансформируется, а его восприятие обретает диалектическую неоднозначность и противоречивость. И только углубившись в сложное переплетение мнений, идеологических оценок и суждений, мы начинаем понимать, что элита только тогда действительно достойна называться этим словом, когда она открыта народной боли. И озабочена народной судьбой.
Однако это понимание не навязывается нам каким-либо дидактическим способом, а естественным образом возникает в сознании того, кто, в отличие от Рубина и Сологдина, не обладает монологически завершенной "Абсолютной прозрачной истиной". Подобного же рода пре-
одоление дидактической традиции, обычно ассоциирующейся с жанром романа воспитания, можно обнаружить и в романе И.В. Гёте "Годы учения Вильгельма Мейстера": оба писателя, вместо того чтобы "поведать миру" Абсолютную истину, стремились вместе с читателем постепенно и настолько, насколько это вообще возможно, приблизиться к ней. Готовые и "слишком простые" решения их не устраивали.
Рассказ "Один день Ивана Денисовича" принес Солженицыну славу и мировую известность. Прочитав эту рукопись, Твардовский был потрясен, но прежде всего даже не тем, что этот никому еще не известный писатель посягнул на абсолютно запретную в СССР тему советских концлагерей (да ведь и о судьбах репрессированных крестьян в годы сталинского террора в те годы еще не принято было задумываться: мужик в лагере -сама эта тема была очень важна и дорога для Твардовского), - нет, дело было все же в другом. Внезапно он осознал одну очень простую вещь: перед ним находится рукопись, созданная гением. Поэтому Александр Трифонович, невзирая на риск лично для себя как главного редактора "Нового мира", через Н.С. Хрущева добился публикации "крамольного" произведения ("Новый мир", 1962, № 11).
Образ Шухова воплощает многие лучшие черты простого русского крестьянина - совестливость, доброту, мягкость, покладистость, терпеливость, способность понять беду другого и прийти на помощь. На первый взгляд важнее всего для главного героя рассказа оказывается "просто" выжить в лагере, но как следует приглядевшись, мы видим, что не менее важно для героя сохранить чувство собственного достоинства. Это видно даже в "мелочах": Иван Денисович не может есть в шапке, а плавающие в баланде рыбьи глаза, несмотря на голод, оставляет нетр
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.