Крис Уикхэм
ЧТО МАРКСИЗМ СДЕЛАЛ ДЛЯ ИСТОРИИ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ И ЧТО ОН ЕЩЕ МОЖЕТ СДЕЛАТЬ?
В последние два десятилетия идеологическое наполнение дискуссий по истории Средневековья, как и по другим дисциплинам, в Западной Европе значительно сократилось. Конечно, историки по-прежнему могут позволять себе резкие выпады, в том числе и касательно макроисторических интерпретаций, как например, в ходе дискуссии о "феодальной революции", которая, возможно, имела место около 1000 г. Но хотя эта дискуссия генетически связана с рядом традиционных марксистских аргументов, а также обладает важным символическим значением и эмоциональным наполнением для ряда участников, она вряд ли несет в себе какое-либо явное политическое содержание. Двумя десятилетиями ранее все обстояло бы иначе: "дискуссия Бреннера" конца 70-х годов XX в. о роли классового конфликта в определении путей социально-экономического развития в разных частях Европы после "Черной смерти", хотя в основном и касалась разногласий эмпирического и структурного характера, имела отчетливый политический профиль, а принимавшие в ней участие марксисты и не-марксисты, были готовы идентифицировать себя по данному признаку1. Соответственно, первое, что надлежит сделать, - это определить, что именно изменилось.
Мне представляется, что перемены в медиевистике - и не только в ней - могут быть сведены к четырем пунктам. Во-первых, мир историков в меньшей степени разделен по идеологическому признаку, по крайней мере, в Западной Европе, на которой я и остановлюсь.
За добрых десять лет до потрясений в "Восточном блоке" 1989-1992 гг. - примерно в 1980 г. - утихла борьба в академическом мире по разным причинам. В Британии того же времени нападки правительства консерваторов на все академические ценно-
1 По поводу дискуссии о "феодальной революции" см.: Wickham C. Le forme del feudalesimo // Settimane di studio del Centro italiano di studi sull'alto medioevo. Spoleto, 2000. Vol. XLVII. P. 27n. Относительно "дискуссии Бреннера" см.: The Brenner Debate / Ed. by T.H. Aston, C.H.E. Philpin. Cambridge, 1985. В нем собраны все статьи, которые были опубликованы в журнале "Past and Present".
сти смягчили многие внутренние противоречия; в Италии отвращение к терроризму и окончательное осознание того, что революция ни в коем случае не является неизбежной (представление, распространенное в 70-х годы в Италии более чем где-либо) породило в академическом мире политический квиетизм, господствовавший на протяжении более чем десятилетия.
Во Франции внезапная кончина в 1980-1981 гг. многих "гуру" структурализма совпала с неожиданной победой на выборах левых партий и породила мир, в котором компромиссы реальной политической власти перевесили идеологические лозунги, доминировавшие здесь вплоть до конца 70-х годов. И повсеместно представители поколения, выросшего на университетских баррикадах 1968 г., а позднее занявшие академические посты, постарели, и какими бы ни оставались их политические взгляды, ровесники-традиционалисты перестали воспринимать их как угрозу. Итак, в Западной Европе борьба не была такой уж необходимой.
Единственным серьезным исключением являлась Испания, где наследие Франко оставило водораздел между марксистами, в целом более прогрессивными, и интеллектуалами-традиционалистами, сохраняющийся и по сей день. Я должен сказать, что в свое время не заметил разрыва 1980 г., и мое явное обращение к марксистской теории в виде двух статей о падении Западной Римской империи датируется 1984-1985 гг., когда это было уже немодно, как вы можете счесть сейчас2.
Так оно и оказалось; воздействие статей едва ли можно описать в политических терминах. Скорее, их восприняли как нейтральные образчики структурного анализа, а читатели скорее были благожелательными, нежели исполненными энтузиазма или враждебности в отношении их явного политического содержания; основными исключениями вновь оказались испаноговоря-щие страны (а также консервативные круги в США).
Таков, на мой взгляд, был сдвиг среди историков; падение "коммунизма" в Советском Союзе изменило не так уж много, если не говорить о моде. Я не в состоянии вспомнить ни одного западного медиевиста, чьи взгляды изменились бы после этого, хотя в непосредственно затронутых событиями странах ситуация была совершенно иной, о чем российская аудитория знает гораздо лучше меня. Тем не менее эти громадные перемены в самом деле имели последствия для западных марксистов.
2 Обе статьи переизд. в: Wickham C. Land and Power. L., 1994. P. 7-75.
Они привели к мгновенному исчезновение "религиозной" версии марксизма, которая так долго мешала развитию более критических версий этой парадигмы, - и то была перемена к лучшему. Это поставило перед каждым серьезным марксистом задачу объяснить резкое изменение марксистской терминологии. Впрочем, это не было столь сложно: если использовать терминологию Маркса образца 1859 г., быстрое развитие производительных сил, представленное западным уровнем потребления и двумя поколениями "компьютерной революции", к концу 80-х годов находилось в серьезном противоречии с общественными отношениями советского производства, сложившимися в другой обстановке первоначальной индустриализации, и оказавшимися неспособными к изменению3. Мода тоже имеет значение: в 90-х годах в западных странах не появилось нового поколения марксистских теоретиков. Тем не менее основные перемены произошли около 1980 г.; 1989 год только подтвердил наметившуюся тенденцию.
Третий элемент заключался в том, что экономическая и социальная история сами по себе стали выходить из моды, по крайней мере у авангарда историографии, а новые течения - культурная история, тендерная история, дискурсивный анализ, - мало что могли почерпнуть из марксистской теории, всегда отличавшейся слабостью в данных областях. Люди перестали выбирать Альтус-сера или Пуланца из французских теоретиков, но обратились к Фуко, Деррида, Бурдье - левакам, конечно, но отнюдь не классическим марксистам (хотя, честно говоря, Деррида, раздраженный упрощением идеологии в 90-е годы, в 1993 г. делал все возможное, чтобы представить Маркса в качестве мыслителя - постструктуралиста)4. Обеспокоенные этим исследователи экономики и социальных отношений начали объединяться, невзирая на прежнюю вражду. В качестве примера я могу привести широкую с идеологической точки зрения, но воинственную группу, выкристаллизовавшуюся в 1995 г. вокруг конференции "Société des études rurales" во Франции. Ее можно было назвать также "Социально-экономическая история: жизнь, смерть или агония?"; данный предмет безусловно породил дискуссию, и большую часть
3 См.: Hobsbawm E.J. The Age of Extremes. L., 1994. P. 496-499. Эта позиция -усиленная как отдельная проблема продажей советских памятных вещей или футболок с Геварой - подкрепляет растущее осознание, что все значительные факты и персонажи мировой истории появляются трижды: сначала как трагедия, второй раз как фарс, а третий - как покупка.
4 DerridaJ. Specters of Marx. N.Y., 1994. Esp. P. 92, 174.
доводов в пользу марксистских теорий можно распространить и на весь этот сектор историографии.
Четвертый элемент так же важен, как и первый, и оба они взаимосвязаны: историческое объяснение стало гораздо более эклектичным. Если говорить об экономической истории позд-несредневековой Англии, то важная книга Ричарда Бритнелла (1993 г.) о коммерциализации, которую можно поместить в контекст объяснений экономических перемен, восходящих к Адаму Смиту, заканчивается открытым признанием принципиальной важности того внимания, какое Маркс уделил неравенству богатства и власти, а во втором издании доводы автора помещены в контекст марксовой дискуссии о переходном обществе. Изданный Стивом Ригби в 1995 г. обзор английского общества уделяет много внимания мальтузианским и, в частности, марксистским объяснениям; однако они помещены в контекст, заимствованный из "теории смыкания" Фрэнка Паркина и "социологии власти" Гарри Рансимена. Джон Хатчер и Марк Бейли в своем обзоре экономических моделей того периода (2001 г.) уравнивают мальтузианскую модель, марксистскую модель и модель коммерциализации, а в конце, по сути, утверждают, что принимая во внимание сложность реального социально-экономического развития, мы должны просто использовать все три модели.
Что касается экономической истории Италии, недавнюю книгу (2000 г.) Ларри Эпстайна, посвященную интеграции поздне-средневекового рынка, можно рассматривать как важный вклад в развитие наших представлений об институционном воплощении теории коммерциализации Смита, хотя лежащие в основе книги идеи - явно марксистские. Я ограничусь здесь англоязычной литературой, однако Пьер Тубер или Лучано Палермо в своих работах демонстрируют тот же разброс теоретических источников5. Такой эклектизм имел одно важное последствие. Дискуссия "о переходном обществе" (о книге Мориса Добба) в 50-х годах была полностью ограничена кругом авторов-марксистов6; дискуссия Бреннера в 70-х была шире, но все ее участники носили идеоло-
5 Britnell R.H. The Commercialisation of English Society: 1st Ed. Cambridge, 1993. P. 230-231; 2nd ed. Manchester, 1996. P. 233-237; Rigby S.H. English Society in the Later Middle Ages. Manchester, 1995. Esp. P. 1-14; Hatcher J, Bailey M. Modelling the Middle Ages. Oxford, 2001; Epstein SR. Freedom and Growth. L., 2000. P. 49-52; Toubert P. "Les féodalités méditérranéennes" // Structures féodales et féodalisme dans l'Occident méditerranéen (Xe-XIIIe siécles). Rome, 1980. P. 1-13, esp. P. 3-4; Palermo L. Sviluppo economico e societa preindustriali. Rome, 1997.
6 Собраны в кн.: The Transition from Feudalism to Capitalism / Ed. R.H. Hilton. L., 1976.
гические ярлыки. Но если мы теперь возьмем в качестве примера масштабную международную дискуссию о протоиндустриализа-ции, то увидим, что хотя многие из ее первых теоретиков в 70-е годы выражали себя в отчетливо марксистских терминах, однако к настоящему моменту не только исчез идеологический запал, как я уже отметил, но порой бывает трудно определить, каковы основополагающие предпосылки каждого участник
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.