Дерево, гора, пещера как пристанище, жилище в фольклорной традиции
© Н. А. КРИНИЧНАЯ, доктор филологических наук
В статье рассматривается проблема взаимозаменяемости и взаимопревращения фольклорных образов, восходящих к единому архетипу. Таким архетипом в данном случае является образ древнейшего жилища: дерево-жилище, гора-жилище, пещера-жилище и пр. В процессе длительной эволюции этот синкретический образ разделяется на две самостоятельные составляющие, которые, однако, даже в поздней традиции не утрачивают признаков соотнесенности друг с другом.
Ключевые слова: мифологические рассказы, бывальщины, фольклор-но-мифологический образ, архетип, жилище, природное — культурное, метонимия.
При рассмотрении вопроса о соотношении культурного и природного ландшафтов мы чаще всего основываемся на дихотомической, а значит, и на равновесной картине мира. «В дуалистической мифологии большинства народов противопоставление "селение - лес" является одним из основных», - отмечает В.В. Иванов [1]. И действительно, в дуальных моделях свое противопоставляется чужому, жилое — дикому, культурное — природному, земное — потустороннему. Однако, как отмечает К.Г. Юнг, противоположности, открытые еще Гераклитом, имеют регулирующую функцию. Под воздействием этой функции все переходит в свою противоположность, а «процесс [их] выравнивания и представляет собой энергия» [2. С. 78, 82]. Из сказанного следует, что чужое может преобразовываться в свое, дикое - в жилое, природное - в культурное, потустороннее — в земное и наоборот. Более того, дихотомическая картина мира нередко дополняется, а подчас и вытесняется синергетиче-ской. В этих условиях подобные системы имеют не равновесную, а «дис-сипативную структуру, находящуюся в состоянии постоянного обмена с внешней средой» [3]. В результате применительно к нашему материалу следует ожидать, что в природном может обнаружиться некий потенциал культурного, а в культурном - атавистические проявления природного. В конечном счете речь идет о тенденции к взаимозаменяемости и
перекодировке обеих частей каждой из приведенных нами оппозиций, существующих в народной мифологической прозе. Рассмотрение именно этой тенденции и есть цель данной статьи.
Материалом для наших разысканий служит мифология, которая уже сама по себе связана с коллективной, а не индивидуальной психикой [2. С. 98], и потому мифологические представления можно считать изначальным выражением архетипов. Архетипы, по известному определению К.Г. Юнга, - это общечеловеческие изначальные образы и мотивы, дремлющие в глубинах коллективного бессознательного и содержащие в себе «унаследованные возможности человеческого представления в том его виде, в каком оно было издавна» [2. С. 71].
Начнем с того, что некогда природный объект и жилище, персонифицируясь, сливались в едином синкретическом образе. Так, даже в мифологических рассказах, записанных в наши дни, продолжает пульсировать архетип «дерево-человек-жилище». Напомним бывальщину, в которой мужик просится («подавался») на ночлег к сосенке, и та, согласно древнему обычаю, неукоснительно соблюдаемому, оберегает покой гостя, расположившегося под ее ветвями. Закона гостеприимства она не нарушает даже тогда, когда ей сообщают, что ее матушка умирает: «У меня ночлежник запущен» [4. 7. № 24]. Архетип «дерево-человек-жилище» сохраняется в орнаментике вышивки [5]. Он же дублируется в архитектуре: дерево - опорный, центральный, печной, подчас антропоморфный столб (идол) - изба [6]. Этот же архетип узнаваем и в некрокультовых сооружениях: дерево - намогильный столбик, нередко в виде человекоподобного идола - намогильный домик («домовина», генетически родственная архаичным формам жилища) [7].
Наделенный потенцией снова и снова рождать те же самые мифологические представления, данный архетип в условиях севернорусского крестьянского быта находит для себя благодатную почву. Здесь дерево и на самом деле подчас использовалось в качестве временного пристанища. Так, девочка, припозднившаяся в лесу («затемнело»), располагается на ночь под деревом, а с рассветом продолжает свой путь [4. 121. № 194]. В случае же непогоды, внезапно настигшей в лесу охотников или рыбаков, ветви деревьев в их руках легко превращались в наскоро сооруженный шалаш («станок», «станинко»): «"А дождь, - гот, - походит, а нам, -гот, - не пройти, давай, - говорит, - сделаем станинко да переночуем". Ну, отец быстренько там вырубил такие эты елашки сделал, жердья клал и нарубил лесу, накидал, накидал потом травы, потом фои (хвои) нарубили, накидали, и сбоку фоя (хвоя) - уж шалаш такой» [4. 184. № 114]. В подобных быличках дерево, по сути, приравнивается к опорному столбу жилища, а его крона и ветви - к кровле. Однако наиболее часто архетип древнего жилища включен уже в контекст мифологической коллизии. Так, «под елочками спали» лесной «дедушка» и девочка, похище-
ние которой санкционировано логикой переходных обрядов и обусловлено переживанием ею лиминального («порогового») состояния.
Архетип «дерево-жилище», истоки которого относятся к тем доисторическим временам, когда дерево действительно служило для первобытного человека жильем, проявляется, на наш взгляд, и в ритуальной строительной практике. Наглядным акционально-предметным выражением этого архетипа в известном смысле является обряд посадки на месте будущего дома, среди сруба, живого дерева (березки или елочки) с корнями [8], что отнюдь не исключает тотемистической основы данного обряда. Аналогичные знаки-символы прослеживаются и в декоративно-прикладном искусстве, зафиксированном в архаических традициях. Шалашик, сквозь который «прорастает» ствол дерева, или домик, сквозь кровлю которого пробивается пышный растительный побег [6. С. 110-111], свидетельствуют, помимо всего прочего, об изначальном отождествлении дерева и жилища. Это суждение хорошо иллюстрируется загадкой о сосне: «Придет смерть за старушкой, станет бабка избушкой» [9]. Однако в данном случае соотношение дерева и избы представлено в диахронном срезе: по своей кончине сосна как бы инкарнируется в постройку.
Вместе с тем в традиции формируется и последующая версия образа «дерево-жилище», где вторая составляющая уже заметно преобладает над первой, не утрачивая, однако, признаков былого с ней синкретизма. Как повествуется в одной из бывальщин, в густом лесу стоит безоконная изба, построенная из «цельного лесу», а стена - «из неказаного ельнику» [4. 95. № 279]. Здесь жилище уже выделяется из «древесного» контекста. Тем не менее оно еще не включено в систему оппозиции «селение - лес».
И даже в том случае, когда грань между природным и культурным обозначается в достаточной степени определенно, архетип «дерево-жилище» продолжает сохранять за собой регулирующую функцию. В соответствии с этой функцией каждая часть дерева соотносится с определенной частью избы. Так, «третья нагибина» (вариант: сосна), за которую ухватился «дедка», сидевший за спиной мифического лихого наездника, оказывается матицей его родного дома: этот дом как раз и стоял третьим от края деревни [4. 7. № 11]. В другом варианте злополучный путешественник очнулся держащимся за полати [10] либо падающим с полатей [4. 126. № 144] в своей избе. «Толстому-претолстому» же суку, простирающемуся над дорогой, в избе соответствует воронец: на нем-то старик и повис, «поймавшись руками» [11]. Если в приведенных текстах жилище соотносится с лесным деревом, то в других случаях оно ассоциируется с садовым деревом, что служит трансформацией представлений о былой взаимосвязи дерева и жилья, восходящей к архетипу «дерево-жилище».
Более того, от выбора породы дерева для ночевки в лесу зависит возвращение/невозвращение человека домой: «Мальчик заблудился в
лесу и, блуждая, на болоте встретил деда. Он ему сказал: "Не ложись под елку спать, ложись под березу - будешь на перине спать". Мальчик вышел наутро за десять километров от своей деревни» [4. 199. № 35]. Такого рода бывальщины основываются на архаических представлениях о таинственной соотнесенности дерева, под которым располагается человек, с жилым помещением, в силу чего пространство под березой ассоциируется с родным домом.
Аналогичная коллизия присутствует и в восточнославянских мифологических рассказах, согласно которым человек, заснувший в избе, наутро оказывается лежащим под осиной. И наоборот, спанье на перине в призрачном доме может послужить предпосылкой для перемещения на дерево: «Она (старушка. - Н.К.) повалилась спать [в доме у "цёрта"] и молитву сотворила. Повалилась на перину, очутилась на лесины, на вершины у самой реки» [4. 54. № 268] (Курсив наш. - Н.К.). Расположение «лесины» у самой реки свидетельствует о ее локализации на границе с иным миром. Пребывание же старушки на вершине дерева может быть интерпретировано как знак-символ предполагаемого, но в силу неких причин так и не состоявшегося ее воздушного погребения.
В фольклорной традиции находит себе применение и мифологема «дерево-жилище-дерево». Так, в одной из легенд некий «старичок» приглашает вымокших под дождем паломниц переночевать в его избушке. Когда старушки проснулись, избушки уже не было, а их онучи висели на той самой березе, под которой они сидели до приглашения в жилище [12]. По иной версии, богомолки были приглашены «старушкой» на ночлег в дом. И в данном случае жилой и природный локусы оказались взаимозаменимыми: «Утром богомолки проснулись - ни избушки, ни ее хозяйки, голова покоится на кочке, а лапти стоят рядом на пеньке» [13].
Метонимическим эквивалентом жилища может служить не только дерево, но и пень. Согласно бывальщине, один пьяница, по приглашению, как ему показалось, кума (а этого кума, однако, «три года в живых уж нет»), зашел в избушку с крылечком, расположенную в дальнем лесу. Когда же он перекрестился, то «очутился над рекой на пню» [4. 34. № 57]. Подобно тому, как домашнее сиденье трансформируется в лесной пень, так вешалка в жилище, на которую гость повесил свой полушубок и шапку, преобразуется в сучок лесного дерева, где оказалась и его одежда [14]. А между тем и в реальности сучок дерева подчас использовался в
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.