ИЗВЕСТИЯ РАН. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2012, том 71, № 2, с. 76-80
= РЕЦЕНЗИИ ==
И.Л. ПОПОВА. КНИГА М. М. БАХТИНА О ФРАНСУА РАБЛЕ И ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ
М.: ИМЛИ РАН, 2009. 464 с.
История книги Бахтина о Рабле до недавнего времени представляла одну из самых интересных и загадочных страниц научной биографии ученого. Отметим сразу, что появление рецензируемой монографии И.Л. Поповой проясняет немало моментов жизни и творчества Бахтина. Причем основная задача автора заключается не только в восстановлении жизненного пути литературоведа и философа, но, что гораздо важнее, в создании "биографии идей". И это автоматически переводит книгу И.Л. Поповой в проблемное поле чрезвычайно востребованных и актуальных для современной гуманитарной науки исследований.
На общем фоне немалого числа подобного рода книг, принадлежащих перу как отечественных, так и (в большинстве своем) зарубежных авторов, работу И.Л. Поповой выгодно отличает редкая для сегодняшнего дня основательность, принципиальная опора на бахтинский текст и сопутствующие ему материалы из архива ученого, последовательная авторская установка на привлечение максимально достоверных (т.е. подтвержденных документами) источников, глубокая проработка всего научного контекста. Следует признать, что с таким уровнем "материального обеспечения" предложенной научной гипотезы международное бахтиноведение сталкивается впервые1. Соответственно, именно многолетняя работа исследовательницы непосредственно с корпусом текстов о творчестве Рабле привела к выходу обеих частей четвертого тома собрания сочинений [1, 2]. Учитывая комментарии И.Л. Повой в других томах (см. [3, 4]) к текстам, связанным с основной проблемой книги, масштаб подготовительной работы становится более чем очевидным, а степень доверия автору (условие совсем не лишнее при погружении в "биографию идей") почти безграничной.
Название рецензируемой монографии намеренно отсылает читателя к фактически аналогичному заголовку бахтинской книги о романе воспитания (ср. [5]), но ее содержание оказывается много шире, что представляется несомненным достоин-
1 В этом, впрочем, заслуга не одной только И.Л. Поповой, но и всего коллектива, занятого подготовкой собрания сочинений М.М. Бахтина (С.Г. Бочаров, покойный В.В. Кожинов, Л.С. Мелихова, В.Л. Махлин, Н.И. Николаев и др.).
ством работы. В то же время стремление автора к расширению проблемного поля оставляет двойственное впечатление. Так, во введении, традиционно предназначающемся в произведениях подобного жанра для изложения концептуальных основ исследования, автор упоминает об очень многих важных и интересных вещах, но ничего не говорит о ... значении книги М.М. Бахтина о Франсуа Рабле для теории литературы2. Здесь, пожалуй, заключена главная проблема, своеобразный камень преткновения для любого непредвзятого рецензента. Решение, облегчающее ход дальнейшего разговора, видится в одном: допустить, что в сознании автора и, соответственно, в содержании книги произошла своеобразная имманентизация основной проблемы, т.е. ответ на вопрос о месте исследования Бахтина в теоретико-литературном сознании содержится в книге по определению, и этому не должно помешать отсутствие в ней непосредственного анализа ряда научных сюжетов, таких как "Бахтин и Ю. Кристева" или "Бахтин и Н.Д. Тамарченко" и т.п.
Исходя из справедливого в целом посыла, что «книга о Рабле, как и другие исследования Бахтина, за исключением опубликованных в 1929 году "Проблем творчества Достоевского", пришла к читателю с большим опозданием» (с. 5), И.В. Попова, как представляется, рисует слишком уж мрачную картину тотального непонимания идей Бахтина и немотивированной их модернизации. Несомненно, в реальном пространстве отечественной и мировой науки второй половины 1960-х гг. оставшаяся "за кадром" творческая история исследования о Рабле и его культурфило-софский "бэкграунд" не были приняты во внимание читателями книги. Но все-таки позволю себе предположить, что это не отменяет ни самого объективного факта принадлежности книги о Рабле интеллектуальной истории десятилетия, когда она увидела свет, ни права на "синхронический" аспект ее интерпретации и у рецензентов-совре-
2 Добавим к этому, что решение автора ограничиться теорией литературы так и остается довольно загадочным. На вопрос, почему за рамки проблемы выведены история литературы или литературоведение в целом, читатель волен отвечать, как ему угодно.
менников (от Л.Е. Пинского, кстати, предысторию бахтинской книги знавшего более чем полно, до Л.М. Баткина)3, и у оппонентов ближайшего времени (А.Ф. Лосев, В.Б. Шкловский, А.Я. Гуревич и др.). Впрочем, эта сторона "жизни и судьбы" книги о Рабле не кажется автору заслуживающей внимания в силу убежденности в том, что "книга Бахтина так и не получила своего беспристрастного анализа, хотя бы в какой-то мере свободного от идеологической моды. Между тем, если все же признать за ней научную значимость, необходимо для начала выделить и исследовать реальный круг филологических и философских идей, в контексте которых она задумывалась, откликом на которые и/или спором с которыми была" (с. 6). Входило ли в задачу современника, получившего на протяжении 1963-1965 гг. два абсолютно новаторских по методологии и подходам текста, восстанавливать историю их происхождения4 и оценивать их место в историческом прошлом литературной науки? И на этот вопрос ответ очевиден.
Понятно, что и рецензент оказывается перед непростой дилеммой: согласиться с правом автора говорить о том, что ему кажется наиболее важным в проблеме соответственно с внутренним убеждением, или все же настаивать на том, что соответствие "горизонту ожидания" читателя играет более значимую роль в общей оценке сделанного.
Остается только предположить, что для И.Л. Поповой, по-видимому, есть две проблемы, существующие почти отдельно друг от друга: книга Бахтина о Рабле с ее научной историей, с одной стороны, и значение этой книги для теории литературы, с другой. В силу ряда причин, о которых автор не говорит, но угадать их не так уж сложно5, генезис и развитие бахтинской концепции для исследовательницы на первом месте, а вопросы ее рецепции даже не на втором. И хотя согласиться с подобной авторской установкой непросто, следует признать, что полноценное опи-
3 Куда более примечательная история произошла с вовремя пришедшей к читателю книгой о Достоевском. Публикуя ее фрагмент в антологии текстов "формальной школы", составитель записал его автора в сторонники русского формализма (о "курьезах" раннего восприятия Бахтина на Западе см.: [6]).
4 Не припомню, чтобы кто-то из самых яростных оппонентов концепции "полифонического романа" предлагал списать ее "за давностью лет", хотя об издании 1929 г. помнили все участники дискуссии вокруг "Проблем поэтики Достоевского".
5 Очевидно, что одна из причин - возможность показать все богатство архивных материалов, обильно процитировать, а то и воспроизвести ранее не вводившиеся в научный оборот тексты.
сание истории создания книги Бахтина о Рабле и восстановление ее научного контекста для современной гуманитарной науки гораздо важнее.
Не случайно, в первой главе монографии "История идей сквозь призму истории текста: Книга М.М. Бахтина о Рабле в 1930-1960-е годы" последовательно представлены подробный анализ происхождения замысла бахтинского текста на фоне "франко-немецкой полемики 1910-1920-х годов" вокруг изучения языка французского писателя, выявление реальных и потенциальных источников, описание редакции 1940 года, несостоявшихся публикаций текста в Советском Союзе и во Франции. Сюда же включены сюжеты о защите диссертации в ИМЛИ и о ходе ее рассмотрения в ВАКе, о ее переработке на рубеже 1940-1950-х годов, история ее первого издания.
Трудно не согласиться с позицией исследовательницы, декларируемой в преамбуле к главе: "История книги М.М. Бахтина о Рабле свидетельствует о методологической необходимости исследовать генезис научных теорий, идей и понятий сквозь призму истории текста. Поскольку отдельные этапы развития раблезианского сюжета Бахтина, теоретические идеи, их источники и реальный контекст остались в рукописях. Более того, картина, открывающаяся при изучении архивных материалов, в ряде случаев оказывается принципиально иной, чем при анализе опубликованных при жизни автора работ" (с. 7).
Обратим внимание на четкую структурированность предложенной автором схемы: то, что можно было бы назвать проблемно-хронологическим подходом, оказывается не просто "точечным", но осознанно избирательным. Автору действительно важно показать то, что сам Бахтин определял как "диалогизующий фон" [4, с. 82]. При этом происходит своего рода актуализация "смежного" научного пространства, отечественному и зарубежному бахтиноведению в общем-то знакомого (см.: [7, 8 и др.]), но специально и подробно им не исследованного.
Углубляясь во все возможные аспекты возникновения бахтинского научного проекта, И.Л. Попова анализирует свидетельства собеседников Бахтина, материалы архива, соответствующий набор текстов "круга Бахтина" и др. Однако ни точных данных о конкретном времени появления первых набросков, ни «поступательного перехода от "Романа воспитания" к "Рабле" не прослеживается. Вероятно, замысел Бахтина развивался сложнее и действительно складывался на протяжении более долгого времени, чем то, что отделяет работу над "Романом воспитания" от первых
набросков к "Рабле", в которых общая концепция книги представляется уже детально продуманной» (с. 9).
Впрочем, в отличие от предшественников И.Л. Попова четко формулирует три вопроса как раз по поводу возникновения замысла и его реализации, на которые бахтиноведение до того не смогло дать внятного ответа: откуда, когда и почему у Бахтина возникает интерес к личности и творчеству Рабле. К сожалению, сохранившиеся архивные материалы, как свидетельствуют разыскания автора, дают определенный ответ лишь на первый из вопросов. Интерес к языку Рабле в работах немецких лингвистов (Фосслер, Шпитцер и др.), последовательно отразившийся в ряде бах-тинских набросков и конспектов, действит
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.