его политический и духовный путь // Из глубины времен. Вып. 8. СПб., 1997. С. 130-141; Нива Ж. «Русская религия» Пьера Паскаля // Нива Ж. Возвращение в Европу: статьи о русской литературе. М., 1999. С. 112-127; Струве Н.А. Петр Карлович Паскаль: памяти учителя и друга // Струве Н.А. Православие и культура. М., 2000. С. 197-201.
2 Оба исследования на французском языке издавались дважды - диссертация «Аввакум и начало раскола» в 1938 и 1963 гг., монография «Пугачевский бунт» в 1971 и 1973 гг.
3 Савельева И.М., Полетаев А.В. История как знание о социальном мире // Социальная история: 2001/2002. Ежегодник. М., 2004. С. 9.
4 «Круглый стол» по книге О.М. Медушевской «Теория и методология когнитивной истории»: С.И. Маловичко // Российская история. 2010. № 1. С. 154.
5 О термине см.: Данилова О.С. Французское «славянофильство» конца XIX - начала ХХ века // Россия и Франция XVIII-XIX в. Вып. 7. М., 2006. C. 236-270.
И.Я. Куценко. Победители и побежденные. Кубанское казачество: истории и судьбы. Кн. 1. Императорский поместный этнос. Краснодар: Диапазон-В, 2010. 504 с., ил.
Рецензируемое сочинение принадлежит перу профессора Кубанского государственного технологического университета Игоря Яковлевича Куценко и представляет собой развитие положений его предыдущей книги «Кубанское казачество» (изд. 1. Краснодар, 1990; изд. 2. Краснодар, 1993). В новой книге автор пытается доказать, что кубанские казаки заняли в социальной пирамиде Российской империи место неких военизированных «подпомещиков», носителей монархического консерватизма, призванных выполнять полицейские функции душителей освободительного движения.
По мнению Куценко, «исторически первой» государственной обязанностью кубанского казачества было активное участие в завоевании Кавказа и удержании местного горского населения в повиновении «имперскому владычеству». Превратившись в «зону оплота феодально-монархических реакционных основ социальной организации», кубанские казаки, как считает автор, приобрели «сословное самомнение», приобщились к угнетению иногороднего крестьянства. Это не только резко обособило казачество от последнего, но и сделало казаков «принципиальными противниками эксплуатируемого народа». Однако основной пафос сочинения Куценко направлен против ведущей и признанной в Краснодарском крае школы исторического кубановеде-ния профессора В.Н. Ратушняка. Перед читателями раскрывается скорее политический памфлет уязвленного автора, труды которого были уличены в тенденциозности1.
Вряд ли читатель книги Куценко, претендующей на звание «пока единственной монографии, обобщающей исторический путь, пройденный кубанскими казаками», найдет обстоятельный историографический обзор. Создается впечатление, что автор слабо ориентируется в литературе о казачестве. Ему совершенно незнакомы исследова-
ния Ратушняка, Б.Е. Фролова, А.Н. Малукало, Н.И. Бондаря, В.А. Колесникова, В.П. Трута, В.И. Шкуро, И.В. Ивченко, А.А. Шахторина и др.2, кроме «возмутивших» его научное достоинство статей, опубликованных Ратушня-ком и его соратниками. Из дореволюционных историков Куценко обратил внимание лишь на труды Ф.А. Щербины3, исторические взгляды которого характеризуются им как реакционные, а оценка достижений всемирно признанного историка кубанского казачества сводится к следующему: «Ф.А. Щербина облагородил царских прислужников шармом сусальной сказки о будто бы присущих им "повышенной народности", особой необычности, героизацией их действий... Жупел щербинизма по-прежнему используется в наши дни. Теперь - для исторической реабилитации сословия царских "казаков"» (с. 291-292). Видимо, Куценко не знаком с трудами Е.Д. Фелицына, П.П. Короленко, широким кругом полковой историографии Кубанского казачьего войска (И.Е. Гулыга, А.Д. Ламанов, В.Г. Толстов, И.С. Кравцов и др.)4. В советской историографии автор «новаторского» сочинения также ориентируется не слишком уверенно, привлекая лишь те работы, которые отвечают замыслам его конструкции. А выдающегося советского украинского историка Владимира Алексеевича Голобуцкого Куценко именует «Глобуцким» (подобное написание фамилии видного казаковеда встречается в книге более десятка раз) (с. 353-355).
Не был замечен автор и среди участников проходивших на территории Краснодарского края международных и всероссийских научных конференций, посвященных казачеству. А именно на этих форумах ученых во многом не только обозначались перспективы развития казаковедения в России, но и был выработан понятийно-категориальный аппарат, расставлены акценты в изучении дискуссионных
проблем исторического прошлого и духовного наследия кубанского казачества5.
Вместо обстоятельного обзора источников автором предложен рассказ о библиотеках, в которых он работал (с. 13), однако при этом отсутствует необходимый анализ, классификация источников. Ссылки на фонды РГВИА, ГА РФ, ГА КК не отражают многоцветную палитру истории кубанского казачества, но только иллюстрируют его негативную роль в подавлении революционного движения (с. 450-466).
Отсутствие более глубоких знаний привело автора к выводу, что «особый менталитет», «особое состояние духа» казаков - это не что иное как «надуманные, эмоциональные спекулятивные всплески идеологов "возрож-денчества". Объективными системообразующими научными категориями они не являются» (с. 477). Однако это утверждение не соответствует действительности, поскольку системные связи в этносоциальном развитии кубанского казачества, его менталитет, ценностные ориентиры и самосознание уже давно стали предметом научных изысканий. Признано, что итогом этнокультурных процессов объединительного характера на южнорусской и восточноукраинской основе в условиях края явилось оформление самосознания (и самоназвания) кубанских казаков, проявившееся в их быту, официальном делопроизводстве, а также в фольклоре и других блоках уникальной традиционной культуры6. Длительное время оно сохранялось и в годы советской власти, что также нашло отражение в послевоенной переписи.
Кубанское казачество представляло собой многоуровневое, многоаспектное и полифункциональное образование, этнокультурные и общинно-социальные составляющие которого всегда были органичны. Современные каза-коведы на основании многолетних полевых исследований и глубокого изучения разнообразных архивных источников пришли к выводам о том, что кубанские казаки являлись квази-сословием и одновременно субэтносом русских. Однако результаты этих, нередко выстраданных, исследований воспринимаются автором весьма упрощенно и сводятся лишь к идеологии «возрожденчества». В то же время необходимо заметить, что проблема взаимоотношений ученых и организаций возрождающегося казачества - отдельная, далеко не простая тема.
Куценко называет кубанских казаков «императорским поместным этносом», безжалостно эксплуатирующим иногороднее крестьянство (с. 383). Вынужденный признать, что категория «подпомещиков» юридически
нигде и никогда не фиксировалась, автор приводит фрагмент сенатского указа 18 сентября 1765 г., в котором упоминаются «под-помощики». Несомненно, такое «открытие» в области социальной истории России XVIII в. и отождествление этих «подпомощиков» (что означало «помощник помощника»7) с казаками может удивить специалистов. Некомпетентность исследователя, а в дополнение к этому и нескрываемая неприязнь к кубанскому казачеству создают мрачную картину «служебно-подпомещичьих качеств», которые сводятся к привычке «заставлять, разгонять, ловить, хватать, избивать, "тащить и не пущать", рубить шашками и расстреливать» (с. 389).
Отстаивая формулировку «подпомещи-ки», Куценко апеллирует к явным преувеличениям. Так, стремясь завысить численность иногороднего крестьянства, угнетаемого жестокими эксплуататорами-казаками, автор произвольно включает в его состав и население крестьянских сел Кубанской области, а также иностранных колонистов. Между тем казаки не только активно трудились в сельскохозяйственном производстве области8, но и платили за так называемые привилегии «налог кровью» на завершающем этапе Кавказской войны, в Русско-турецкую войну 1877-1878 гг., в среднеазиатских походах, на сопках Маньчжурии и полях Первой мировой. Воинская повинность казачества была в 3 раза более тягостной в мобилизационном плане, чем для остального населения. На кубанских казаков легла тяжесть по заселению и освоению не только Закубанья и Черноморского побережья, но и других окраин России (например, Южно-Уссурийского края). Если горцы выделяли для отработки натуральных повинностей до 5% работников, крестьяне -до 20, то казаки - более 30%. Каждый станичник Кубанского казачьего войска ежегодно выполнял повинности, стоимость которых равнялась стоимости двух средних домов. Приводящий эти цифры Малукало вообще считает неправомерным называть казачество «полупривилегированным» сословием или «привилегированным крестьянством»9.
Нередко болезненные отношения казаков с иногородними обусловливались не только сословным фактором, но и столкновением систем ценностей10. В любой крестьянской глубинке России труженики-хлеборобы негативно относились к пришлым «перелетным птицам», «перекати-полю». Но у казаков накапливался и опыт мирного сожительства и взаимопонимания с иногородними, и об этом не может не знать Куценко. В 1882 г. в ответ на статью в «Кубанских областных ведомостях» священника станицы Курчанской, который
обиделся на своих станичников и нелестно отозвался о жителях неказачьего происхождения, казаки тут же ответили: «Неуместны выражения, относящиеся... к армейскому офицеру, и мужику в пестрых штанах, и бывшему бродяге Ивану, так как все эти лица теперь наши братья»11. В начале XX в. были уже не редкостью браки между казаками и иногородними, отстаивание общих интересов станицы. Однако сложная и противоречивая история взаимоотношений казаков и иногородних изображена в сочинении Куценко лишь двумя красками - черной и белой, и мало соответствует действительности.
Чтобы подчеркнуть негативную роль казачества в истории Северного Кавказа, автор снова поднял на щит возникшую в начале 1990-х гг. на фоне подъема этнической мобильности ве
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.