ЭО, 2013 г., № 6 © Д.В. Арзютов, С.^ Кан
КОНЦЕПЦИЯ ПОЛЯ И ПОЛЕВОЙ РАБОТЫ В РАННЕЙ СОВЕТСКОЙ ЭТНОГРАФИИ1
Ключевые слова: советская этнография, поле, Боас, Штернберг, Бого-раз, дискурс, Фуко
Настоящая статья посвящена проблеме концептуализации поля в ранней советской этнографии. Авторы показывают динамику формирования идеи поля в многочисленных пересечениях дискурсивных полей в рамках ленинградской школы этнографии. За основу анализа взяты три периода истории формирования концепции поля: 1) полевой опыт В.Г. Богораза и Л.Я. Штернберга в период их ссылки и сотрудничества с "отцом американской антропологии" Францем Боасом; 2) опыт концептуализации поля, осуществленной Богоразом и Штернбергом в полевых программах и курсе лекций для первого поколения советских этнографов; 3) применение этого опыта и переосмысление поля учениками в контексте истории советской этнографии периода 1920-1930-х гг.
Введение. Одним из фундаментальных для антропологии является утверждение, что она строится на полевой работе. Поле "помогает определить антропологию как дисциплину в двух смыслах слова - как создающую пространство возможностей и, одновременно, задающую границы этого пространства" и выступает тем, что конституирует само понятие о "настоящей антропологии" (Gupta, Ferguson 1997).
Сам термин "поле" в России, как и в Европе, восходит к естественным наукам. Напомним, что в Европе этот термин был заимствован бывшим зоологом Альфредом Хэддоном из дискурса полевиков-естествоиспытателей (Stocking 1992: 20-24), в России все те же естествоиспытатели задали тон формированию знания о народах (Slezkine 1994; Vermeulen 2008). Кстати сказать, именно "миссионерская этнография" зачастую проглядывает и в текстах советских этнографов, для первого поколения которых миссионеры выступали не столько врагами, сколько людьми более осведомленными об изучаемых культурах, чем кто-либо другой, а вместе с этим и способными к текстуальному копированию культуры, которую они стремились изменить (см. в рамках истории социальной/культурной антропологии: Clifford 1988: 26).
Мы полагаем, что в советской этнографии концепция поля не была статичной, а представляла собой некоторый набор положений, в различные периоды времени сплетавшихся совершенно по-разному; а сама история поля может иметь довольно много разрывов. Так, в одном из интервью глава кафедры этнологии МГУ А.А. Ники-шенков, говоря о своих коллегах, заметил, что традиции экспедиций школы Штернберга и Богораза умерли после войны, а сегодняшние поездки (excursions) вряд ли могут быть названы "полевой работой" (Elfimov 1997: 780). Несмотря на такой пессимизм, нужно признать, что сегодняшняя антропология в России пребывает не в столь
Дмитрий Владимирович Арзютов - к.и.н., научный сотрудник Отдела этнографии Сибири Музея антропологии и этнографии имени Петра Великого (Кунсткамера) РАН, Санкт-Петербург; Post-Doctoral Fellow and Honorary Research Fellow, School of Social Science, Department of Anthropology, University of Aberdeen, Scotland, UK; e-mail: darzyutov@gmail.com Сергей Aлександрович Кан - PhD (anthropology), профессор антропологии, Department of Anthropology and Native American Studies Program, Dartmouth College, USA. sergei.a.kan@ dartmouth.edu
тяжелом положении, полевая практика не только возвращается, но и постепенно набирает обороты.
Рассматривая концепцию поля в ранней советской этнографии, мы попытаемся несколько уйти от привычной её критики и разобраться в формировании этой концепции, соединяя два наших взгляда: российского и американского2 антропологов. В качестве основной цели, предлагается рассмотреть три концепции поля, которые были сформированы до эпохи бромлеевского этноса, который, впрочем, с большим трудом становился частью полевого исследования в связи со сложностью его "инстру-ментализации" (Соколовский 2009: 58-59).
Итак, три концепции поля распределяются следующим образом: 1) полевой проект Франца Боаса, частично реализовывавшийся его российскими учениками и коллегами Владимиром Богоразом и Львом Штернбергом, 2) концептуализация и советизация поля в лекциях и программах Богораза и Штернберга, и, наконец, 3) апробация программ учителей в полевой практике учеников. Конечно, особый интерес представляет советская этнография "развитого социализма", создаваемая учениками учеников, равно как и рассмотрение методики полевой работы вместе с историей экспедиций, но это бы заставило авторов сильно превысить рекомендуемый объем статьи этого журнала. Мы же хронологически сфокусированы на периоде артикулирования объекта и методов дисциплины. Более того, важным обстоятельством для понимания нашего взгляда является и то, что мы по большей части обращаемся к "ленинградской школе этнографии" и опыту этнографов-сибиреведов в силу наших профессиональных интересов.
Концепция поля может также распадаться на две части, как объект полевого исследования, из которого в дальнейшем складывается текст - своеобразное его отражение, и как представление о том, что такое поле. При более детальном обращении с письменным полевым наследием этнографов мы руководствовались некоторыми мыслями, высказанными Найджелем Раппортом: "Существует запись (inscription) - фиксация заметок, ключевых слов и личных впечатлений, есть транскрипция (transcription) -запись под диктовку, и есть описание (description) - окончательное написание логически последовательной рефлексии и анализа, облегчающее последующее восстановление полного смысла и порядка. Словом, это прообраз пути антропологов, изучающих и описывающих различные ситуации и предметы в поле" (Rapport 1991: 10).
Ставя вопрос об "археологии" поля в ранней советской этнографии мы постараемся хотя бы немного разглядеть то, что, с одной стороны, стоит за записью, а с другой, как оно реализуется в понимании собственно идеи поля.
Исследовательский подход. Разбирая концепцию поля, историки антропологии ставят вопрос о существовании своеобразного его "архетипа", который, с точки зрения истории континентальной мысли, выглядит так, что белый европеец изучает туземное общество за пределами своего мира (Stocking 19903; развивали: Gupta, Ferguson 1997). Очевидно, что это видение напрямую связано с колониальным Ъаск^гоипё'ом самой антропологии. Российская традиция, по точному замечанию Александра Эт-кинда представляет собой случай "самоколонизации" (Эткинд 2001: 180), а стало быть, и сама советская / российская этнография о народах России / СССР предстает как рефлексия "экзотизированного дома" (в каком-то смысле мы даже можем говорить о советской этнографии как о 'native anthropology'), в отличие от европейских антропологов, отделявших еще не так давно "поле" от "дома" в географическом, политическом или символическом смыслах. Поскольку наш взор обращен по большей части к 1910-1930-м гг., то этот архетип играет важную роль.
Как организационно, так и методологически история поля имеет две стороны: 1) её можно рассматривать как генеалогию, где в передаче знаний о полевой работе выделяются периоды в отношениях между различными поколениями учителей и учеников; 2) можно также поставить эту проблему в более широкий контекст, и мы обнаружим уже скорее не генеалогию, а своеобразный клубок, сотканный как из заданных
схем, создаваемых дисциплиной или под давлением политического дискурса, так и из сюжетов, задаваемых собственной эвристикой. Именно поэтому, кажущаяся единой концепция поля, при всей архетипичности формул Богораза и Штернберга (и, например, британской и американской антропологий) о "стационарном методе" или годовом пребывании в поле, включала в себя и изменения, которые отчасти были связаны с политическими событиями или решениями властей, а отчасти со скрытой историей рефлексии внутри дисциплины. В действительности, паззл полевого метода и взгляда на поле складывался всякий раз по-разному, но при наличии общего классификатора сюжетов этнографического исследования, т.е. текста: пищи, жилища, одежды, верований и т.п. У каждого автора эти рубрики по одной и той же культурной группе могли приобретать различное наполнение. Однако эта разница взглядов все же укладывается, по образному выражению Мишеля Фуко, в своеобразные решетки дисциплины, ограничивающие как вопрошающего, так и отвечающего (Фуко 1996a: 53).
Эта решетка в той или иной степени для 1920-1930-х гг. задавалась взглядом на этнографию Л.Я. Штернберга и В.Г. Богораза. И здесь можно отметить, что Штернберг был одним из первых российских этнографов, кто, сформулировав концепцию "инородца" для российской этнографии (Штернберг 1910), почти сразу применил её как часть полевого проекта в Сибири (Штернберг 1914). В каком-то смысле этот шаг был формой дискурсивной колонизации Сибири, когда политический заказ инструмента-лизировался и концептуализировался этнографами, многие из которых принимали активное участие в политической жизни регионов как переписчики во время переписей или как авторы докладных записок в Комитет Севера, КИПС и т.п., определяя место локальных сообществ в государственных классификациях. Здесь происходил процесс, описанный Бенедиктом Андерсоном, когда "воображаемые сообщества" создавались в колониях, а не в Европе (2001). Сибирской иллюстрацией этого проекта могут служить исследования Дэвида Дж. Андерсона, раскрывшего на примере Приполярной переписи еще и диалог статиста(этнографа)-переписчика и задаваемой системы переписи (Андерсон 2005). Практика переписи стала едва ли не основной в формировании дискурсивной решетки, и прежде всего, идеи национальности как основы классификаций (Hirsch 1997; Кадио 2010), что отразилось, как при создании этнографии, так и на развитии краеведения, фольклористики и т.д. В это время установился порядок распознавания по национальному признаку, который, особенно в период первых переписей, оказывался связанным с сословным делением империи. Так, Жюльет Кадио пишет, что "для опрашиваемых и переписчиков этническая принадлежность была знаком социального статуса, занимаемого внутри имперской иерархии" (Кадио 2010: 87).
Формируя текст, исследователи "выравнивали" его, стремясь найти соеди
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.