Критерий ясности языка драматургии в критике первой половины XIX века
© И.Б. СЕРЕБРЯНАЯ, кандидат филологических наук
В статье приводятся критические высказывания, сделанные в первой половине XIX века, по поводу такого важного качества языка драматургии, как ясность. Замечания рецензентов отразили характерное для эпохи стремление литературного сообщества к внятности и естественности сценического языка, который был в тот период далек от натуральности и простоты.
Ключевые слова: язык драматургических произведений первой половины ХIXвека; церковнославянизмы, стилистический статус слова.
Высказывания о драматургической речи в русской критической литературе первой половины XIX века встречались нечасто. Это было обусловлено, с одной стороны, тем, что драматическое искусство в России того времени находилось еще на стадии становления, и пьес, особенно оригинальных, было мало [1. С. 5-7]. С другой стороны, предназначен-
ность драматических произведений для постановки на сцене обусловила преимущественную нацеленность критики не столько на языковые проблемы, сколько на такие характерные для театрального искусства средства художественной выразительности, как игра актеров, музыка, декорации и т.п. [2]. Кроме того, всегда оставалась надежда, что на сцене языковые погрешности останутся незамеченными, или, как писал А.С. Грибоедов, «скрадутся хорошим чтением» [3].
Вместе с тем те сравнительно немногочисленные оценки языка, которые можно зафиксировать в критических «разборах» первой половины XIX века, посвященных драматургии, весьма специфичны в том отношении, что речь в таких случаях чаще всего шла о целесообразности употребления устаревших языковых средств, весьма активно используемых сочинителями пьес. Дело в том, что, поскольку в российском репертуаре первой половины XIX века преобладали переводы западноевропейских классицистических драм, прежде всего французских [1. С. 5-7], авторы-переводчики с целью создания необходимого, по их мнению, торжественного стиля нередко злоупотребляли архаично-книжными элементами, что создавало серьезные проблемы для понимания произведения.
В качестве примера очень показательны замечания А.А. Бестужева (Марлинского) о выполненном в 1816 году П.А. Катениным переводе трагедии Расина «Эсфирь». Катенин был центральной фигурой литературной группировки классицистов [1. С. 168], и стихотворный перевод трагедии из Священного Писания он выполнил в соответствии со своими архаистическими взглядами, перенасытив текст «обветшалыми» словами и выражениями. Напротив, представитель романтического крыла в русской литературе Бестужев (Марлинский) [4. С. 38], выступая против устаревших норм классицистической эстетики, определил язык катенинского перевода как «таинственное наречие», подобное сфинксу, так что «надобно быть Эдипом, чтоб разгадывать шарады переводчика» [5. С. 139]. Так, критик определил как совершенно неясное словосочетание зрящу морю: «Зайди, как некогда сходил ты зрящу морю». По предположению Марлинского, автор, возможно, хотел сказать: отверстому морю, то есть «открытому», но зрящему - это, как писал рецензент, нечто «непостижимое» для читателя, и «легче написать такой стих, нежели понять его» [Там же. С. 140]. Возможно, выражение зряще море было взято Катениным из текста Акафиста святым апостолам Петру и Павлу: «Того ради, зряще море любве твоея, дерзающее молим», что означает «поэтому, увидев море любви твоей, дерзновенно молим» (Икос 10) [6], но контекстуальное окружение этого словосочетания в переводе Катенина таково, что общий смысл выражения, включающего к тому же устаревший дательный беспредложный падеж, действительно неуловим.
Посчитал Марлинский неясным и употребленное в «Эсфири» библейское выражение претящие очи: «Евреи, их же зришь претящими очми. Загадка на загадке, что значит: претящие очи?» [5. С. 142]. В «Словаре Академии Российской» глагол прещу, -тишь, претит «заказываю, возбраняю что делать; грожу» был сопровожден стилистической пометой «славенское» и иллюстрирован примерами из Священного Писания, а также выдержкой из торжественной оды Ломоносова «На прибытие ея величества... Елисаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург» (1742): «Петр нача претити ему. Марк. УШ.32. Прещаху ему мнози, да умолчит. Марк. X. 48. Претящим оком Вседержитель Воззрев на полк вечерний рек. Л.» [7. Т. 4. С. 1081]. Подобное словоупотребление (зрак претящий) можно также обнаружить в произведении «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия. Песнь третия» (1807) такого убежденного сторонника архаистического направления, как С.А. Ши-ринский-Шихматов: «Ни зрак мучителя претящий, / Ни ярость вкруг него врагов, / Ни глад, всю внутренность палящий.» [8].
Также отрицательно оценил Марлинский использованное Катениным в старинном значении «жизнь» слово живот, которое входило в следующую фразу, допускающую комически-двоякое толкование: «Уста мои, сердце и весь мой живот Подателя благ мне да господа славит» [5. С. 141]. «Переводчик хотел украсить Расина; у него даже животом славят всевышнего, - иронично заметил критик, - трудно поверить, что еврейские девы были чревовещательницами, но в переносном смысле принять сего нельзя, ибо поющая израильтянка перечисляет здесь свои члены» [Там же. С. 141-142].
В текстах первой половины XIX века, безусловно, господствовало слово жизнь (в Национальном корпусе русского языка - несколько тысяч словоупотреблений данной лексемы, относящихся к исследуемому периоду). Архаичное живот в значении «бытие» [9. Т. 1. С. 410] встречалось значительно реже. Это слово было наиболее характерно для богословских и философских трактатов, а также использовалось как средство стилизации языка в исторических произведениях. Например: «Не горячись попусту, князь, если хочешь добра и живота своему господину» (И.И. Лажечников. Басурман, 1838); «Испытайте Писания, и в них найдете живот вечный» (Епископ Игнатий (Брянчанинов). О прелести, 1846) [8].
Необходимо отметить, что приведенное выше, соответствующее живому употреблению утверждение критика о том, что слово живот может быть использовано как «жизнь» только в переносном смысле, шло вразрез с лексикографическими источниками этого времени, ориентированными преимущественно на церковнославянскую языковую стихию. В словарных статьях к лексеме живот значение «жизнь» обычно фигурировало как основное, первое. Правда, это толкование было снабжено
пометами «славенское» [7. Т. 2. С. 1121-1131] и «церковное» [9. Т. 1. С. 410-411] и иллюстрировалось выдержками из Священного Писания: «Господь защититель живота моего. Псал. XXVI: I; Вземлется от земли живот его. Деян. VIII. 33» и т.п. Иные толкования слова живот («утроба», «чрево» и проч.) давались в тех же словарных статьях, но ниже, с примечанием «в простомъ употреблении» и сопровождались примерами типа резь в животе и под. [7. Т. 2. С. 1131;10. Т. 2. С. 446].
Против чрезмерной архаизации драматического языка как причины нарушения ясности неоднократно высказывался и В.Г. Белинский. Так, в 1838 году, оценивая переведенную М.П. Вронченко трагедию Шекспира «Гамлет», он отрицательно высказался по поводу многочисленных использованных переводчиком церковнославянизмов: препона, стяжать, бездейство и т.п.: «Каково читать, не только слышать со сцены, такие стихи, как вот следующие? ... И замыслов отважные порывы, От сей препоны уклоняя бег свой, Имен деяний не стяжают» [5. С. 200-201].
Интересна в плане негативного отношения критики к использованию архаичной лексики в драматургии и рецензия И.С. Тургенева (1845), посвященная переводу трагедии Гёте «Фауст», также выполненному Вронченко. Тургенев, подобно Белинскому, утверждал, что переводчик употребил слишком много устаревших слов, мешающих пониманию пьесы: возмогу, почто, днесь, перси, нарицать, зане, зрак и т.п. Например: «Снести твой зрак я не имею сил» [5. С. 267].
Анализ лексикографических источников свидетельствует о том, что почти все перечисленные здесь слова в «Словаре Академии Российской», «Общем церковно-славяно-российском словаре», составленном П.И. Соколовым (1834) и «Словаре церковнославянского и русского языка» (1847) приводились с пометами «славенское» или «церковное» и иллюстрировались цитатами из Священного Писания. Любопытно, что в Словаре 1847 года такой стилистической характеристики не было только у слова перси - «грудь», которое сопровождалось примером из стихотворения К.Н. Батюшкова «Источник» (1810): «Чувствую персей твоих волнованье» [9. Т. 3. С. 214]. Примечательно, что в более ранних словарях данное слово именовалось «славенским» и иллюстрировалось исключительно примерами из Библии: «На персехъ твоихъ и чреве хо-дити будеши. Быт. III. 14; Да носитъ Ааронъ суды сыновъ Израилевыхъ на персехъ. Исход. XXVIII. 30» [7. Т. 4. С. 774; 10. Т. 4. С. 1045; 11. Т. 2. С. 4670]. Видимо, причиной изменения стилистического статуса слова перси послужило стойкое закрепление его в стихотворческой практике, особенно - в романтической поэзии первой половины XIX века, в связи с чем оно, отчасти утратив церковную окраску, приобрело легкий оттенок фривольности. Поэтизм перси был характерен для В.А. Жуковского, К.Н. Батюшкова, Н.М. Языкова; не раз пользовался им и Пушкин. Например: «Трепещут перси» (В.А. Жуковский. Пустынник, 1812); «Их перси дышут вожделеньем» (А.С. Пушкин. Торжество Вакха, 1818);
«Страстным жаром подымались / Перси полные твои» (Н.М. Языков. Элегия, 1831) и т.п. [8].
Фактов неодобрительного отношения русской критики первой половины XIX века к использованным в драматургии архаичным языковым элементам, препятствующим постижению смысла произведения, можно привести немало. Важно отметить, однако, что в тех случаях, когда полностью вышедшие из употребления, устаревшие лексемы органично вписывались в контекст пьесы, соответствуя изображаемым характерам и ситуации, они могли оцениваться критикой не просто положительно, но даже восторженно.
Ярким примером такого рода является знаменитое пушкинское зане (ибо, потому что) из трагедии «Борис Годунов», вложенное в уста монаха-летописца Пимена: «И все кругом объяты были страхом, / Уразумев небес
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.