ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАУКИ И СОВРЕМЕННОСТЬ
2004 • < 2
P.M. ФРУМКИНА
Лингвистики и лингвисты
Почти за полвека, что я работаю в науке, мне постоянно приходилось отстаивать не столько свое право заниматься именно той проблематикой, которая меня интересовала, сколько утверждать, что будучи лингвистом, я занимаюсь именно лингвистикой. Лингвистикой, а не математикой: в конце 1950-х - начале 1960-х. Лингвистикой, а не психиатрией: в конце 1960-х. Лингвистикой, а не психологией зрения: в 1960-х - 1970-х. Лингвистикой, а не педагогической психологией, не дефектологией, не социальной психологией и т.д. И лишь недавно я с удовольствием прочитала в книге Г. Крейдлина, что замечание "это не лингвистика" наконец-то обессмыслилось [Крейдлин, 2002, с. 14].
А имело ли оно какой-либо смысл прежде? Или то были проявления сугубо административного рвения, согласно которому всяк сверчок должен был знать свой шесток? Действительно, и это имело место. Однако в целом описанная ситуация, в соответствии с которой ученый обязан был пребывать в пределах формальных дисциплинарных рамок, заслуживает обсуждения именно потому, что даже чиновное усердие в подобных случаях было обусловлено, по большей части, внеличностными причинами, связанными: 1) с организацией советской науки как государственного института; 2) с организацией советской и постсоветской науки как социального института, притом функционирующего в особых социальных условиях; 3) со спецификой объекта исследований - в каждом частном случае.
Для меня третий пункт - это специфика естественного языка. Но аналогичные трудности поджидали и ученых, изучавших, например, социологию литературы, психологию детского чтения или время как социально-психологическую категорию.
Ниже первые два пункта будут рассмотрены сугубо конспективно: очевидно, что их обсуждение требует, как минимум, формата книги. Подробно я остановлюсь на третьем пункте и характере взаимодействий науки о языке с другими областями гуманитарного знания.
Советская наука как государственный институт
Как известно, западная система присуждения научных степеней такова, что аббревиатура Ph.D. (и аналогичные) "покрывают" и sciences и humanities. Кроме того, ответственность при этом полностью возложена на научные учреждения - государство вообще не имеет отношения к данным процедурам. У нас обе последипломные ученые степени - кандидатская и докторская - присуждались и присуждаются в соответствии с инструкцией государственной Высшей Аттестационной Комиссии (ВАК) и должны быть утверждены ею. Инструкция при этом предполагает, что любая работа соотносится с сеткой, отображающей достаточно узкую специализацию
Фрумкина Ревекка Марковна - доктор филологических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института языкознания РАН.
2* 35
по "отраслям" науки. Эта специализация отражена в шифре из шести цифр, например 10.02.19 ("теория языка") или 24.00.01 ("теория и история культуры") и т.д.
Понятно, что внутринаучные процессы опережают жесткие организационные структуры. Науки, а в особенности - науки гуманитарного цикла, всегда развиваются путем выхода за свою прежнюю территорию. Чем больше в работе новизны, тем меньше для нее шансов попасть в заранее предусмотренную ВАК клетку сетки.
Замечу, что распад организационных структур советской науки, последовавший за распадом СССР, породил не только постоянно обсуждаемую нищету науки (в буквальном смысле), но и ее блеск. В частности, либерализация организационной структуры науки позволила расшатать прежнюю сверхжесткую сетку специализации, открыв возможности институционального признания новых направлений - таких как политология, изучение коммуникативных процессов в малых группах, гендерные исследования и т.п. (Увы, продукция, выдаваемая ныне за тематически новые диссертационные исследования, да и просто за научные тексты, часто поражает сочетанием примитивности и прихотливости - но это особая тема, которой я здесь не касаюсь.)
Тем не менее диссертационный совет любого почетного, а в особенности - академического, научного института a priori относится с недоверием к работам, выполненным "на границах" привычной карты данной науки. Дабы не упоминать всуе имена реально действующих ученых, предположу, что К. Ясперс не мог бы защитить свою работу об А. Стриндберге в Институте мировой литературы РАН. Куда бы он мог представить известную работу о В. Ван Гоге - я и вообразить не берусь. И это подводит нас к проблеме специфики постсоветской науки как социального института.
Постсоветская наука как социальный институт
Я рискну утверждать, что как социальный институт наша наука не только была, но во многом осталась достаточно ущербной.
Именно в качестве социального института наука основана на преемственности в сочетании с принципиальной и постоянной открытостью для критики не только частных результатов, но прежде всего своих собственных оснований. Это предполагает вовлеченность научного сообщества в открытое и сколь угодно острое обсуждение не только собственно научных, но и научно-общественных проблем. В частности, это мобильность и вариабельность в системе подготовки научных кадров; экспертиза компетентности лиц, наделенных правом принятия решений в науке; обеспечение доступности научной информации; организация взаимодействий с широкой общественностью; публичная критика псевдонауки и т.п. Очевидно, что все это возможно лишь при определенном уровне рефлексий и при развитой структуре публичного дискуссионного поля и вытекающего отсюда многообразия возможных позиций и социальных полей.
Публикуя статью или книгу, исследователь должен понимать, что его ждет суд коллег; читая курс лекций, он должен быть готов к критическому взгляду аудитории. В "поле науки" функции распределены так, что ничей авторитет не может считаться вечным, и никакой результат - окончательным. Любой символический капитал в науке есть следствие длительных усилий претендента на его приобретение. В то же время утрата этого капитала в случае научной ошибки или, тем более, намеренного введения в заблуждение научной общественности происходит весьма быстро.
Во всех упомянутых аспектах положение вещей в российской науке и сегодня оставляет желать лучшего. Каждый специалист сумеет привести свои убедительные тому доказательства.
Критика оснований и эпистемологическая рефлексия как условия эффективного
функционирования науки
При обсуждении этой проблематики я для определенности ограничусь лингвистикой как областью своей профессиональной компетенции и ответственности.
Отмечу прежде всего, что в лингвистике преимущественно обсуждаются лишь результаты уже готового, отчужденного знания, но крайне редко - процедуры, с помощью которых эти знания были получены. В трудах лингвистов используются слова эксперимент, наблюдение, гипотеза, проверяемость. Но это вовсе не значит, что авторы вкладывают в данные понятия четкий смысл, то есть пользуются ими как терминами. Более того, разные ученые понимают содержание соответствующих процедур чуть ли не противоположным образом (ср. [Апресян, 1995; Паршин, 1996; Фрумкина, 1980, 1999; Wierzbicka, 1988; 1996]). Однако неизбежные противоречия и невозможность диалога остаются неотрефлектированными и не выносятся на суд научного социума.
Справедливости ради напомню, что лингвисты в этом не одиноки. Так, в науке о литературе ученые тоже весьма редко эксплицируют свои исследовательские процедуры и даже расходятся во мнениях по поводу того, что входит в их предметную область (см. об этом [Гаспаров, 1995; Гудков, 1994; Гудков, Дубин, 1994; Гудков, 1996; Дубин, 2002]). Неслучайно тома журнала "Новое литературное обозрение", где соответствующие проблемы целенаправленно обсуждались в аспекте методологии, назывались "Другие литературы" (1996, № 22) и "Другие теории литературы" (2003, № 59). Ситуация в культурологии и науках об искусстве аналогична: и здесь исследования, где обсуждаются процедуры получения знания, весьма малочисленны (ср. точку зрения М. Гаспарова в [Гаспаров, 1995], а также работы искусствоведов и культурологов [Паперный, 1996; Гройс, 1993; Магидович, 2003]).
Возвращаясь к лингвистике, подчеркну, что лингвисты именно как научное сообщество чужды проблемам, актуальным для профессиональных эпистемологов, авторитетных исследователей сущности и структуры научного знания. Я имею в виду таких ученых, как Т. Кун, К. Поппер, Н. Лакатос, Дж. Пойа, П. Фейерабенд, Дж. Пола-ньи, А. Любищев, М. Мамардашвили. Правда, большинство перечисленных авторов строят свой анализ, опираясь на эпистемологические коллизии в точных и естественных науках. Значит ли это, что гуманитарные науки от соответствующих коллизий свободны? Отнюдь нет.
Причина "эпистемологического равнодушия" профессиональных философов науки к проблематике гуманитарных наук, разумеется, кроется в ином. Для начала вспомним, что подлинно напряженные размышления о специфике "наук о природе" и "наук о духе" отделены от нас примерно столетием. Уже для классиков современного языкознания - членов Московского лингвистического кружка - А. Реформатского, П. Кузнецова, В. Сидорова, ученицей которых я имела счастье быть, труды М. Вебера или Г. Риккерта вовсе не были настольными книгами. В дальнейшем специальные работы, где бы всерьез обсуждалось "устройство" новейшего гуманитарного знания, были столь немногочисленны, что не предоставляли профессиональным философам науки нужного материала.
Многолетние дискуссии об эпистемологии исторической науки под девизом "faire l'histoire", в свое время инициированные французской исторической школой "Анналов", долго оставались исключением из общего правила (на русском языке об эпистемологии "анналистов" см. резюмирующую монографию [Гуревич, 1993]).
Итак, важно не столько то, что эпистемология гуманитарных дисциплин (лингвистики в том числе) мало развита. Более существенно, что подобные сюжеты недостаточно проблематизированы. Исследователи не склонны задавать себе вопросы о том, какие положения принимаются как само собой разумеющиеся, а какие остаются в области сильных, а то и сомнительных допущений, какие познавательные установки дом
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.