КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
М.С. КИСЕЛЕВА. Интеллектуальный выбор России второй половины XVII - начала XVIII века: от древнерусской книжности к европейской учености. М.: Прогресс-Традиция, 2011, 472 с.
М.С. Киселева начинает свой рассказ об одной из самых важных страниц в истории русской образованности с объяснений общего характера, за которыми скрывается ее авторское кредо. Речь идет о понятиях "интеллектуальность" и "интеллектуал", без понимания которых невозможно себе представить разговор о культурном выборе России, совершившемся на рубеже XVII и XVIII вв.
«Понятие "интеллектуальность", - утверждает автор книги, - имеет определенную традицию в интерпретации - ориентацию на науку Нового времени, светское образование, опору на личностную самоидентификацию человека, развитие его мышления и созидательных способностей, расширение его свободы. Об этом заботилась еще античная культура, откуда берет начало европейская интеллектуальность. Новое время существенно прагматизировало содержание этого понятия, почти отождествив с наукой, высоким уровнем образования и результативностью интеллектуальных усилий человека. В интеллектуальной истории Европы имелись и другие коннотации. С легкой руки Жака Ле Гоф-фа, в современной гуманитаристике востребован термин "интеллектуалы Средневековья»... Интеллектуалы той эпохи искали пути к Истине на путях к Богу. Бывало и так, что поиск уводил их интеллектуализм в сторону от формировавшейся жесткой традиции, они позволяли себе некую новацию, которая категорически отвергалась собратьями по интеллектуальному цеху. За отстаивание своего понимания Библейского текста, что и составляло новацию того времени, интеллектуал готов был отдать жизнь. И это тоже неотъемлемая черта характера интеллектуала, позже выраженная известной, может быть, и легендарной, формулой Галилея: "На том стою и не могу иначе!" (с. 7-8).
Эти слова позволяют читателю верно понять смысл главного семантического звена в заглавии книги - словосочетания "интеллектуальный выбор". Что собственно выбрала Россия во второй половине XVII в.? Философию, поэтику и стилистику барокко? Западноевропейский образ жизни? Западную модель цивилизации и культурного развития? Все эти ответы будут пра-
вильными, но М.С. Киселева, хорошо известная в научных кругах исследовательница древнерусской книжности и литературы русского барокко, предлагает еще один ответ, существенным образом дополняющий предыдущие. По ее мнению, Россия сознательно распростилась со средневековым идеалом веры и мудрости во имя спасения души, предпочтя интеллектуальность, а следовательно, и вышеупомянутые ее составляющие. При этом, как многократно подчеркивает автор книги, у русской культуры не было возможности развить все эти начала органически, из себя самой, как впоследствии мечтали об этом русские шеллингианцы (в том числе и классики славянофильства), а затем почвенники и прочие "самобытники". На Западе средневековый, религиозно-книжный интеллектуализм сам из себя породил интеллектуальную традицию Нового времени, опираясь на авторитеты античной философии. На этот процесс "порождения", как пишет М.С. Киселева, "ушло не одно столетие. Если считать от Абеляра до Галилея, то почти 500 лет, если от Боэция до Ньютона, то более 11 столетий, а если от Августина, то еще более... Этот постепенный "естественно-исторический процесс" порождения учености Нового времени вызвал к жизни механизм самоналаживания и изобретения соответствующих институций, в которых интеллектуал способен был себя воспроизводить" (с. 8; курсив М.С. Киселевой. -В.Щ.).
Как это ни прискорбно, у России не было ни столетий на порождение собственной учености, ни механизмов самоналаживания соответствующих институций, обеспечивающих самобытное развитие интеллектуальных навыков. Более того: в ее истории недоставало эпохи Возрождения, которая породила блестящий расцвет образованности и художественной культуры у ее западнославянских соседей - чехов и поляков, которые могут по праву гордиться своим "золотым" шестнадцатым веком. Поздневизантийские книжники, у которых Русь училась мудрости в первые века своей истории, рассматривали античную философию как порождение язычества, каковое ни в коей мере не могло быть предметом для подражания. А когда на Западе, начиная с
XIV в., началось возрождение античных ценностей и традиций, восточнохристианские философы поспешили воспротивиться этому движению. Так возник исихазм, который был призван защитить восточную ортодоксию от новоявленных италийских искушений - рационализма, персоналистского гуманизма, науки, светскости. Путь ренессансного интеллектуализма на Русь через посредство Византии, который мог обеспечить относительно безболезненное, органичное усвоение ренессансной учености, оказался закрытым, а в скором будущем и сама Византия приказала долго жить. В распоряжении московитов ХУГ-ХУП вв. - современников Сервантеса, Рабле и Шекспира - оставался «не механизм естественно-исторического порождения, а культурный механизм заимствования и "выбора" из того, что нужно или не нужно заимствовать для собственных потребностей на том или ином витке исторического движения российской культуры... Культура, питающаяся плодами заимствования, всегда открыта "чужому", но она также "ревностно" выбирает и тщательно фильтрует усвоенное» (с. 8-9).
Приведенное утверждение открывает еще один семантический слой многозначного сочетания "интеллектуальный выбор". Оказывается, это выбор не только постренессансной учености вместо средневековой мудрости, но и выбор конкретных вариантов и моделей учености, "фильтрование усвоенного". Механизм заимствования и выбора был достаточно сложным, многоэтапным, болезненным и нередко противоречивым. Автор книги подробно описывает этапы и различные формы трансляции западного образования и богословской учености из Европы в Москву, останавливается на роли украинского и белорусского посредничества, знакомит с деятельностью южнорусских и западнорусских интеллектуалов эпохи барокко в Москве, а также с антропологическими аспектами барочной культуры. М.С. Киселева обращается также к совершенно новой тематике, которая касается учености, поставленной на службу Российской империи: речь идет об определенной семиотической "закодированности" новой столицы, об имперской тематике проповедей "птенцов гнезда Петрова" и о появлении в России первых ученых Нового времени.
Каковы же главные достоинства исследования? Прежде всего приходит на мысль его всесторонность. Автор вполне мог ограничиться общерусским контекстом описываемых проблем - кругом Киево-Могилянской академии, рецепции мысли ее воспитанников при московском дворе, перенесением барочного мировоззрения и стиля на великорусскую почву, а впоследствии на Балтику, где складывалась молодая Российская Империя. Однако в этой книге
можно найти целые фрагменты, посвященные, допустим, античной риторике, схоластическим традициям западноевропейского Средневековья, византийской книжной мудрости. В поле зрения исследовательницы постоянно находится широчайший контекст средиземноморской цивилизации в целом. Это и верно: коль скоро речь идет об интеллектуальном выборе в процессе заимствования извне, то как же важно отчетливо представить себе, к каким общим традициям восходят и западноевропейский (латинский), и восточноевропейский (греческий) интеллектуализм, и почему выбор первого, а не второго типа культурного дискурса оказался для России наиболее приемлемым и, в конечном счете, благотворным. Россия, при всем ее очевидном своеобразии, никогда, даже в XVI в. - в эпоху русского одиночества - не развивала свою культуру в полном отрыве от универсальных законов филогенеза. Тот "полный гордого доверия покой", о котором скептически отзывался Лермонтов и который в действительности означал губительную для страны изоляцию, при всем его величии и красоте можно было соблюдать лишь до определенного времени. Сама история втягивала страну в водоворот европейской политической жизни. Надо было отнять у Турции северное побережье Черного моря и основать там свои военные и торговые порты. Надо было использовать счастливое для России стечение обстоятельств, чтобы отобрать Украину и Белоруссию у разоренной шведами Польши, обеспечивая себе тем самым контроль над главной житницей Европы и над сухопутными путями на Запад. Без фундаментальных преобразований в области образования, науки и культуры, без изменения культурного кода со средневекового на современный, барочный и с византийско-книжного на латинско-схоластический, всего этого было сделать нельзя. К счастью, молодая династия Романовых понимала, что без проведения отважной и решительной (а не "гордой") культурной политики, главным содержанием которой станет именно интеллектуальный выбор, с неизбежным на первых порах заимствованием западных когнитивных методов и моделей, честолюбивые внешнеполитические планы так и останутся благими мечтаниями, а Россия в очередной раз будет отодвинута на задворки мировой истории.
Автор книги едва ли не с самых первых страниц рассказывает нам о том, с какого рода инновациями был связан выбор рациональной модели интеллектуально-культурного развития. Господствовавшая в то время на Западе барочная культурная модель предусматривала фактический отказ от религиозного типа интеллектуализма и замену его рациональным типом при сохранении веры в Бога и в основные христиан-
ские догматы. Всеобъемлющую идею святости, в греческом языке семантически связываемую с разбуханием, эмиссией газообразных веществ, а в славянских языках ассоциируемую с миром/светом, сменил столь же всеобъемлющий принцип системности, иерархии порядков. По справедливому мнению М.С. Киселевой, идея системности образования была построена на основе таких принципов, как имманентная связь суверенной человеческой личности, общества и государства, четкая система философских и богословских школ, прочно укоренившаяся риторическая традиция, "схолацентрическая" интерпретация христианской догматики с акцентированием роли Спасителя-Учителя и его чад, отведение совершенно особой роли университетам, где воспитывались новые поколен
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.