51 Ежегодное празднование было установлено в день Рождества Христова Высочайшим указом Святейшему Синоду от 30 августа 1814 г. (ПСЗ-1. Т. 32. № 25669).
52 Северная пчела. 1827. № 1. 1 января.
53 Там же.
54 Цит. по: Ренне Е.П. Указ. соч. С. 238-239.
55 Имеется в виду Скотти Иван Карлович (Джованни Батиста) (1776-1830) - известный художник-декоратор XIX в., автор многих дворцовых интерьеров в Санкт-Петербурге.
56 Отечественные записки. 1827. Т. XXIX. С. 152.
57 Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий. Л., 1991. С. 223.
58 Отечественные записки. 1839. Т. 3. С. 101.
59 Отечественные записки. 1827. Ч. XXIX. С. 156-157.
© 2012 г. С. С. СЕКИРИНСКИЙ*
НАПОЛЕОН В РОССИИ: СУДЬБА ЛЕГЕНДЫ
Ветеран Отечественной войны 1812 года И.Т. Радожицкий точно указал на парадоксальный характер восприятия Наполеона современниками, в том числе и в России1. По наблюдениям русского воина-мемуариста, если писавшие о Наполеоне, большей частью «бранили его без милосердия, и лаяли как Крылова моська на слона», то «полководцы, министры и законодатели перенимали от него систему войны, политики и даже форму государственного правления». Являясь «врагом всех наций Европы, стремясь поработить их своему самодержавию», Наполеон был вместе с тем «гением войны и политики». Поэтому, заключал Радожицкий, «гению подражали, а врага не-навидели»2.
1812 год и «отмена революции Наполеоном»
Несовместимые, на первый взгляд, составляющие той памяти, которую оставил по себе Наполеон в России, можно найти в мемуарах Афанасия Фета (Шеншина). Даже в середине 30-х годов позапрошлого века родное гнездо поэта - усадьбу Новоселки, расположенную на Орловщине неподалеку от Мценска, неоднократно навещали «жалкие» смоленские дворяне, приезжавшие из соседней губернии, в «рогожных кибитках, запряженных в одиночку». Предъявляя хозяевам свидетельство, выданное им предводителем, они просили подаяния, ссылаясь на войну, прокатившуюся по их землям четверть века назад (!) и приговаривали: «Усадьба наша сожжена, крестьяне разбежались и тоже вконец разорены»! Притом «все, не исключая и дам», как пишет мемуарист, были в лаптях! Можно, конечно, задаться вопросом, не из числа ли прототипов Об-ломова вышли эти жертвы войны, не сумевшие за четверть века встать на ноги? Но для характеристики распространенных тогда представлений о масштабах постигшего страну в 1812 г. бедствия это не столь уж важно. У самого Фета, как и у его старших родственников, спешивших накормить голодных людей и помочь им деньгами, столь затянувшееся нищенство не вызывало никакого недоумения. Ведь, как пояснял своим читателям автор воспоминаний, «это было каких-либо двадцать пять лет спустя после нашествия Наполеона»!3 В глазах современников - срок, не слишком долгий, чтобы оправиться от пережитого в 1812 г. разорения.
* Секиринский Сергей Сергеевич, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН.
Исследование выполнено при поддержке РГНФ, проект № 12-01-00160а.
Но, несмотря на столь живую и наглядную память о войне с Наполеоном, культ его личности сохранялся в поколениях орловских дворян Шеншиных. В усадьбе двоюродного деда поэта Василия Петровича, родившегося еще в середине XVIII столетия, с давних пор висели «портреты первого консула Наполеона и Жозефины». В 1812 г. они были только перемещены в «тайный кабинет». Но спустя четверть века унаследовавший это имение дядя Фета Петр Неофитович, «горячий поклонник гения Наполеона», снова вывесил их на всеобщее обозрение4, хотя и не перевелись еще в орловском краю смоленские дворяне, просившие подаяние! Да и сам Фет до конца жизни находился под обаянием наполеоновского образа. Отвечая на вопрос в «Альбоме признаний» Татьяны Львовны Толстой, «какое историческое событие вызывает в вас наибольшее сочувствие?», поэт нашел слова, наделившие избранного им героя сверхчеловеческими способностями: «отмена революции Наполеоном I»5!
Как показал на примере молодого Болконского разоблачитель наполеоновского мифа Толстой, культ Бонапарта со времени его проникновения в Россию вовсе не противоречил русскому патриотизму, а вполне уживался с ним. Но в отличие от толстовского персонажа, быстро разглядевшего мелочность своего героя, далеко не все соотечественники писателя, будь это современники Наполеона или Толстого, либо позднейшие читатели «Войны и мира», были готовы к столь решительному развенчанию наполеоновского образа. В рассказе Аполлона Григорьева «Один из многих», написанном в 1846 г., почти за два десятка лет до появления толстовского романа, выведен образ полковника Скарлатова, героя Бородина, который, «несмотря на то, что дрался как истинный русский, любил Наполеона и Францию»6. «Каждую ночь просыпаюсь и читаю "Войну и мир", - писал А.П. Чехов А.С. Суворину 25 октября 1891 г., -с таким любопытством и с таким наивным удивлением, как будто раньше не читал. Замечательно хорошо. Только не люблю тех мест, где Наполеон. Как Наполеон, так сейчас и натяжки, и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле»7.
Наполеоновские ассоциации в русской культуре
О многообразии смыслов и оттенков русских образов Наполеона свидетельствует и судьба его имени, ставшего в России, как и в других странах, именем нарицательным, означающим выдающегося в том или ином смысле человека вообще, крайнее проявление каких-либо свойств, какими бы они ни были. Несколько знаменитых плутов русской литературы были удостоены их создателями сопоставлений с Наполеоном: от Чичикова (1842) и Кречинского (1854) до «великого комбинатора» Остапа Бендера (1928, 1931).
Одновременно из ассоциаций с Наполеоном вырастал совсем иной ряд сравнений. «Не зная лучшего закона, // Как чести, славы и добра, // Он рос при имени Петра, // Горел на звук Наполеона», - эти два имени не только у поэта Петра Ершова, вспоминавшего в 1836 г. о своем рано умершем брате8, но и вообще в русском сознании не раз возникали рядом. Представленный чуть позже в первом отечественном жизнеописании французского императора9 образ укротителя «мятежа», спасителя отечества от внешних врагов и «труженика на троне» был в известной мере созвучен назидательному пушкинскому образу Петра в «Стансах», адресованных Николаю I.
Сближению Наполеона с Петром, т.е. с идеалом российского самодержца, каким стал официальный образ основателя Российской империи в николаевской России, противостоит восходящее к дворянским страхам 1812 г. уподобление императора французов совсем другому персонажу русской истории. Эту ассоциацию накануне 100-летия Отечественной войны припомнил писатель А.В. Амфитеатров, начавший печатать серию статей, посвященных критике официальной версии тех событий (а заодно и существенной корректировке их интерпретации Л.Н. Толстым) под ироническим названием «Очерки из истории русского патриотизма». Первый из «таранов господам лже-Романовым10 неприятных, а для сознания русского читателя небесполезных», как
охарактеризовал свои очерки автор в письме к М. Горькому, отправленном 13 октября 1911 г.11, был озаглавлен «Наполеон-Пугачев»12! При этом в отличие от цитируемых им русских современников событий, охваченных страхом или негодованием перед возможностью «пугачевщины извне»13, Амфитеатров спокойно обсуждал шансы освобождения крестьян в 1812 г. с помощью французского императора14.
Если с появлением на исторической сцене Наполеона, по наблюдению писательницы Елены Ган, «никакое возвышение не казалось невозможным, никакая степень величия недоступною»15, а он сам был возведен в русской поэзии на высокий пьедестал «мужа века»16, то «умственным Наполеоном нашего века», «Наполеоном мысли» в России нарекли Гёте17, «Наполеоном поэзии» - Байрона18, «Наполеоном русского книжного дела» - Алексея Суворина19.
На уровне частной сферы и повседневности «наполеоновская» метафора также применяется для характеристики прямо противоположных черт поведения: от предельного самоотвержения девушки, приносящей в жертву собственному отцу свою любовь и личную жизнь, как в повести Александра Дружинина «Рассказ Алексея Дмитрича» (1848), до явно преувеличенного самомнения и «нравственного влияния» на окружающих типичной для любого губернского города барыни из повести Владимира Даля «Вакх Сидоров Чайкин...» (1843): «Это Наполеон своего роду до изгнания его из России с бесчестием, и все языки должны ей покорствовать»20.
Наполеоновская поза - мимика, жесты, сложенные «по-наполеоновски» на груди руки - становится, что видно хотя бы из множества литературных примеров, верным признаком завышенной самооценки. Как заметил на исходе XIX столетия Ключевский, «в настоящее время зачастую встречаешь гимназиста, который идет с выражением Наполеона I.., хотя в кармане у него бальная книжка, где все двойка, двойка и двойка». Вместе с тем историк, не ограничившись только «веселой улыбкой» по поводу «таких... выражений величия», объяснил их как одно из следствий раскрепощения личности, которой «в старые времена», когда «самая физиономия человека в значительной мере имела значение служебного мундира», просто «не позволялось быть столь свободной и откровенной»21.
В эпоху же, хотя и прозванную советской историографией по очевидному недоразумению «периодом культа личности», а на самом деле отмеченную появлением нового образа Наполеона как аллегории одного доминирующего лица, в частной переписке Михаила Павловича Чехова возникает совершенно иная ассоциация, связанная уже не с характерами и амбициями реальных людей или литературных персонажей, а с повадками перелетных птиц, целые караваны которых уводит за собой передовая особь - «какой-нибудь маленький птичий Наполеон»!22 Это был, пожалуй, самый универсальный, лиричный и вдохновляющий ассоциативный образ Наполеона в русской культуре.
Со времен поэтов-романтиков наполеоновская легенда претерпела в России чудесные превращения и стала жить в русском сознании иногда совсем обособленно не только от «Грозы Двенадцатого года», но даже и от «Европы».
Пора героизации «мученика Святой Елены», когда по улицам Петербурга, согласно воспоминаниям А.Ф. Кони, ходили итальянцы-шарманщики, чь
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.