ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАУКИ И СОВРЕМЕННОСТЬ
2004 • < 2
КУЛЬТУРА
И.В. КОНДАКОВ
"Ничего тут не поймешь!"
(Дискурс детства в поэзии Д. Хармса)
И, усевшись на скамейке, Дворник снегу говорил: "Ты летаешь или таешь? Ничего тут не поймешь! Подметаешь, разметаешь, Только бестолку метешь!" Д. Хармс. Дворник - дед Мороз
(1940)
"Вред художественности"
Советская власть всегда гордилась тем, что впервые в мире создала специальную детскую литературу и выпестовала мастеров, которые целиком посвятили себя воспитанию детей и подростков средствами искусства слова. Ясно, что такое внимание тоталитарного государства к детям и детству не было случайным. Не случайным было и то, что создатель ВЧК-ОГПУ и ГУЛАГа Ф. Дзержинский был "брошен" партией на "ликвидацию беспризорников" и на деле реализовал идею массовой "переделки", или "перековки", "бесхозного" человеческого материала с "нуля" (малолетние преступники, бродяги, лишенные родителей и детства, деклассированные революцией и Гражданской войной) в отряды коллективистов - будущих беззаветных "строителей коммунизма" и граждан Нового мира. Неслучайно бездетная жена В. Ленина - Н. Крупская - стала теоретиком и организатором детского коммунистического движения и воспитания.
Метафорика и символика, стоящие за педагогическими сверхусилиями советского строя, в общем, понятны. Мечта о создании "нового человека", то есть человека принципиально нового, небывалого, "гостя из будущего", о кардинальной переделке всего общества, общественного быта, культуры, языка и т.п., включая саму человеческую природу, выдавала гипотетический механизм построения прежде невиданного - бесклассового, справедливого, уравненного, изобильного, сплоченного, коллективистского общества трудящихся. С кого же еще начинать создание нового общества и новой человеческой популяции, как не с детей? Кроме того, возрастное "детство" человека ассоциировалось с политическим "детством" советского общест-
Кондаков Игорь Вадимович — доктор философских наук, кандидат филологических наук, профессор кафедры истории и теории культуры Российского государственного гуманитарного университета.
ва и коммунистической цивилизации в целом, с начальным этапом принципиально нового исторического пути не только России, ставшей Советским Союзом, но и всего человечества, стоящего, как казалось, на пороге мировой революции. Марксова формула "детства человечества" в лице молодой Советской республики, которая проторяет путь в будущее всем остальным народам и странам, получала новый культурно-исторический смысл.
Отсюда следовал ряд фундаментальных обобщений и выводов. Во-первых, получалось, что вся советская литература функционирует в качестве своего рода детской литературы, поскольку это была литература страны "детства человечества". Во-вторых, высшим достижением "в поле советской словесности 1930-х гг. становится та детская литература, что осознала себя детской, - Чуковский, Маршак, обэриуты" [Берг, 2000, с. 44]. К этому списку имен можно приписать еще несколько очень значительных для русской и советской литературы XX в.: А. Гайдар, Б. Житков, В. Бианки, Е. Шварц и некоторые другие. Все они, будучи профессиональными детскими писателями, в то же время были и серьезными авторами (для "взрослых"), причем нередко в одних и тех же произведениях. В-третьих, обращение к проблематике детства означало для литературы, что она непосредственно решает вопросы ближайшего будущего, новых поколений.
Между тем, это еще большой вопрос, в какой мере "специально-детская" литература в СССР действительно рефлексировала себя именно как детская, а не "взрослая". А что если она на самом деле пользовалась маргинальным положением литературы "в коротких штанишках" для того, чтобы время от времени иносказательно представлять обществу сакральную и запретную "правду жизни", выдавая опасные откровения за грех "неведения" или простительный "наив" ребенка, высказывавшего вслух то, о чем взрослые могли только подумать... Во всяком случае сегодня очевидно, что многие классические явления советской детской литературы, например сказки К. Чуковского, лишь облекали в форму "литературы для самых маленьких" ("от двух до пяти") очень серьезное и сложное политическое, философское и нравственное содержание, адресованное, наряду с детской аудиторией, взрослой и высокоинтеллектуальной публике [Кондаков, 2003]. Много серьезного и взрослого мы найдем в творчестве для детей С. Маршака. К многозначительным текстам, рассчитанным на подготовленных читателей, относятся детские произведения Д. Хармса,
A. Введенского, Н. Олейникова, все пьесы Е. Шварца, "Приключения Буратино" и переложения русских сказок А. Толстого, рассказы о животных и "Лесная газета"
B. Бианки, произведения Л. Пантелеева и Г. Белых и множество иных художественных сочинений для детей (Н. Носов, Л. Кассиль, Л. Лагин и др.).
Наша прославленная "детская литература" во многом сознательно играла в "детское видение мира" с тем, чтобы в игре или под видом игры, "глазами ребенка" показать инфантильным взрослым "оборотную сторону" их действительности, которая постоянно заслонялась всесильной и вездесущей Идеологией, насаждаемой сверху в литературе, в культуре, в самой жизни. Детская литература становилась альтернативой всеобщей политизации и культурным "убежищем" для творчества, для вольной мысли, не скованной запретами и предписаниями, для индивидуального самовыражения человека, не ставшего до конца лишь "колесиком и винтиком" всесильного и вездесущего Агитпропа. Далее, детство становилось в советской литературе 1920-1930-х гг. особым познавательным дискурсом, через призму которого удавалось увидеть, понять и показать многое такое, что было невозможно в рамках "серьезной", "взрослой" литературы. "Детский дискурс" советской литературы представал как один из видов художественного приема "остраннения" (производного от эпитета "странный"), который открыл В. Шкловский, то есть как способ увидеть в привычном непривычное, в известном - неизвестное, осмыслить окружающий мир как "странный", удивительный, даже фантастический.
Было бы, однако, большим упрощением полагать, что советская детская литература в своих наивысших образцах была лишь эзоповским иносказанием или гротеск-
ным видением реальности. Даже в тех нечастых случаях, когда детская литература прямо брала на себя миссию "срывания покровов" с реальности или выполняла функцию политического иносказания, она не переставала быть одновременно и художественной литературой для детей, адекватно передавая детскую психологию и детский способ образного мировосприятия, особенности детской речи и детского словотворчества. "Детский дискурс" литературы был принципиально многозначным и многомерным: помимо собственно "детского" и "взрослого" смыслов литература для детей несла в себе еще мета-метафорическое, философское содержание.
Так, образ детства, воссоздаваемый литературой, мог совпадать то с метафорой "детства человечества", то с представлением "страны-подростка", у которой все еще впереди, а то и с самоощущением ребенка как самого слабого, беззащитного, безгласного существа в огромном и жестоком мире взрослых. В последнем случае детская литература выражала восхищение и недоумение, надежду и отчаяние, ликование и протест, страх перед наказанием и вынужденное смирение перед силой власти огромного большинства пассивных участников исторического процесса в СССР. Все население Страны Советов - вольно или невольно - представало в этом дискурсе как гигантский "детский сад" под эгидой своих всеведущих, строгих воспитателей -вождей. Ко времени становления этого дискурса в советском общественном сознании относится анекдотическое сравнение ЦК и ЧК, еще не казавшееся тогда чересчур зловещим: "ЦК цыкает, а ЧК чикает". Правда, последнее словечко было вполне двусмысленным ("чикать" на детском языке - значит "шлепать", наказывать за шалости, а на военно-коммунистическом сленге "чикнуть" означало "расстрелять", "пустить в расход"). Зато цековское "цыканье" еще казалось вполне безобидным выражением недовольства "верхов", а не решением, обязательным к исполнению. Впрочем, по такому поводу в конце 1920-х еще можно было шутить...
С конца 1920-х - начала 1930-х гг. положение художника в советской стране принципиально изменилось прежде всего в сторону тотальной несвободы и жесткой политико-идеологической регламентации, идейно-образного нормативизма. Если в 1920-е гг. по поводу двусмысленных литературных произведений для детей можно было ожидать высочайшего окрика (например, Л. Троцкого) или, на худой конец, запрещения книги ("Крокодил" Чуковского был запрещен для печати, и неоднократно), наконец, в связи с задачей "очищения" детской литературы от чуждых идей и произведений могли быть организованы целые политические кампании (так, с легкой руки Крупской уже в 1920-е гг. началась длительная борьба с "чуковщиной"), то в 1930-е гг. подобный литературный "криминал" стал чреват классовыми обличениями, публичными доносами, политическими проработками, арестами, а нередко и гибелью авторов. Творчество обэриутов для детей складывалось именно в таких условиях.
Возглавлявшая уже длительное время Главполитпросвет Крупская обобщила свои наблюдения над советской детской литературой, понимаемой как "могущественное орудие коммунистического воспитания". Теоретик и практик коммунистической педагогики на рубеже 1920-х и 1930-х гг. пришла к тяжелым выводам относительно вреда, который приносит литературе ее художественность: "Классовый враг использует художественность в своих целях, художественность не уменьшает, а увеличивает вред такой книги. Нам не нужна книга, искажающая действительность, дающая неверные ориентиры" [Крупская, 1959, с. 410].
Парадоксальным образом в этом элементарном инструктивном указании Крупская делает важное в идеологическом отношении открытие. Признавая художественность (не только детской, но и любой литературы, а вместе с тем и любого вида искусства) свойством вредным и опасным в политическом и социальном отношении, феноменом, равносильным "искажению действительности" или заведомо "неверным" идейным "ориентир
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.