ИЗВЕСТИЯ РАИ. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2009, том 68, № 4, с. 11-17
О ПРИНЦИПАХ ПОСТРОЕНИЯ ИСТОРИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ КОНЦА XIX-ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА © 2009 г. В. В. Полонский
В статье рассматриваются проблемы построения академической истории русской литературы конца XIX-первой половины XX века. Обозреваются различные подходы к решению этой задачи, воплощающие две основные тенденции в анализе литературной эволюции: одна из них исходит из взаимодействия словесности с иными социальными, идеологическими и культурными системами, другая - из ее имманентных движущих сил. В перспективе разработки истории литературы, синтезирующей обе тенденции, автор предлагает сосредоточить внимание на исследовании "малых историй" (жанров, стилей, литературно-общественных связей и т.п.) с целью в конце концов продемонстрировать их динамичную полифонию в целостном и противоречивом феномене русской литературы этой эпохи.
The article dwells on problems of composing the academic history of Russian literature of the late 19th and the first half of the 20th century. The author surveys different appoaches to the subject vacillating between two principal tendencies in the analysis of literary evolution, the one based on its interrelationship with other social, ideological and cultural systems, the other reasoning from its immanent moving forces. Aiming at elaborating a comprehensive academic course of literature the author proposes to focus attention on working up "small literary histories" (those of different genres, styles, interaction with the society, etc.) to demonstrate their dynamic polyphony in Russian literature of the period as an integral, though problematical unity.
Современный исследователь словесности сталкивается с характерным парадоксом: чем больше выходит в свет новых научных трудов по частным литературоведческим вопросам, тем отчетливее осознание общего методологического кризиса в нынешней фундаментальной филологии.
И в этом смысле литературовед начала XXI века отнюдь не оригинален. Еще в 1926 году В.М. Жирмунский вспоминал о той жажде решения масштабных теоретических проблем, которую немецкая филология 1910-х годов так и не смогла утолить у тогдашнего студента и будущего классика отечественного литературоведения: "Я приехал в Германию с теми научными запросами, которые наше поколение тщетно предъявляло в самой России к преподаванию науки о литературе: с интересом к широким синтетическим обобщениям в области философских, эстетических, культурно-исторических проблем. Вместо этого я столкнулся с исключительным господством филологических частностей, черновой работы собирания и регистрации мелких фактов, которая из своей нормальной подчиненной роли в историческом исследовании выдвинулась на главенствующее, если не единственное, место" [1, с. 106].
Из этого порыва поколения молодых филологов начала XX века к "синтетическим обобщениям" родилась, как известно, большая "русская теория" в ее формалистских, бахтинских и прочих изводах, зачастую конфликтующих между собой, но равно
устремленных к постановке масштабных проблем с подчеркнутой исторической составляющей. В попытках преодолеть традиционный биографизм и позитивистский социологизм в историко-литературных построениях и найти для них принципиально новое научное обоснование поколение Жирмунского, Эйхенбаума и Бахтина обратило взоры к наследию А.Н. Веселовского с его грандиозным планом замещения традиционной истории исторической поэтикой литературы, построенной по жанровому принципу. Однако, как известно, в России реалии советских лет отнюдь не способствовали успешному решению этих задач. На вершину ценностной шкалы научным официозом к 1930-м годам вновь был вознесен традиционный историзм, с которым нынешняя эпоха, пережившая "бурю и натиск" борьбы с советским наследием, до сих пор так и не может до конца разобраться.
В принципе такое положение вещей имеет не только российское, но и общемировое измерение. Одним из показательных последствий современной девальвации масштабных фундаментальных научных проектов стал так до сих пор и не преодоленный кризис парадигмы традиционного историзма, которая со времен позитивистского XIX столетия полагала построение научной истории литературы эвристическим и ценностным пределом, к которому закономерно стремится любой филологический труд. Едва ли не последняя по времени из наиболее обоснованных и всеохватных попыток выра-
ботать адекватную методологию, способную восстановить в правах литературный историзм, была предпринята германской рецептивной эстетикой школы Ханса Яусса уже сорок лет назад [2]. Примечательно, что оба источника, синтезированные в этой концепции, - марксизм и формализм, - имели самое непосредственное отношение к русской науке, превращая ее в основной резервуар инструментальных решений для мировой литературной историографии. Эти две составляющих рецептивной эстетики обозначили разнонаправленные и в то же время взаимодополняющие векторы осмысления эволюции литературы: один из них рассматривал словесность как проекцию процессов, протекающих во внеположенных ей системах (в данном случае - социально-классовых), другой был сосредоточен на изучении имманентных, внутренних законов развития сугубо художественного феномена ("приема"). Но и методология Яусса при всей своей основательности так и не привела к созданию новаторских историй литератур - по причинам, которые требуют отдельного пространного обсуждения.
На рубеже ХХ-ХХ1 веков, в эпоху "пост-новых" теорий, литературный историзм в западной науке зачастую воспринимается либо как средство тоталитарно-идеологического цементирования живой и ускользающей литературной органики либо как нечто просто бессмысленное и практически бесполезное: в программах европейских и американских университетов обычно отсутствуют сквозные и системные историко-литературные курсы, и потому, скажем, попытки российских филологов на международных конференциях поразмышлять о проблемах литературной историографии порой вызывают у западных коллег чувства искреннего недоумения.
В России в последние годы также стали общим местом концептуальные размышления о потере постсоветским литературоведением универсального методологического ключа, применение которого "не просто предполагало, оно требовало создания литературных историй, ибо конечное объяснение любой духовный феномен находил только в истории, через проявляющиеся в ней объективные закономерности. <.. .> Сейчас <.. .> понятие истории как процесса серьезно скомпрометировано, вызывает сомнение существование каких-либо общих исторических закономерностей, а история литературы как научный жанр представляется не отражением реальной действительности, а лишь языком описания, вполне условным" [3, с. 6].
И все же в отечественной науке в целом отношения с историей словесности складываются по сценариям далеко не однозначным. Для российского научного сообщества скорее характерна сложная диалектика притяжений и отталкиваний по отношению к былому методологическому историко-литературному монолиту. В результате ревизия советского наследия подразумевает сегодня не от-
каз от установок на построение истории литературы, а пересмотр основополагающих ее принципов. И прежде всего это касается русской словесности XX века (особенно его первой половины). Российская наука в ситуации постсоветского цивилизаци-онного слома поставлена перед необходимостью пересматривать канон отечественного культурного наследия, и выбора у нее нет: академическая история литературы - наиболее действенный инструмент канонизации и одновременно самая авторитетная модель описания канонизированных феноменов, а значит, от нее никуда не деться хотя бы потому, что необходимо пересматривать университетские программы, основу которых неизменно составляет канон национальной классики. Причем его становление, как и прежде, рассматривается по принципу исторической динамики.
Именно по этой причине изучающие XX век русисты, которые в своих конкретных исследовательских сюжетах чаще других могут подпадать под обаяние леворадикальных западных "пост-постструктуралистских" методик, в целом остаются достаточно консервативными. Применимость категории историчности в научно-описательном аппарате на практике обычно не ставится ими под сомнение, равно как и методологический принцип, типологически повторяющий советскую матрицу историографии, - принцип обусловленности словесного феномена внелитературным фактом. Ярче всего это проявляется в вопросе о литературной периодизации, вокруг которой разворачиваются горячие споры. Ведь, в сущности, методологически нет никакой разницы, где, к примеру, обозначать верхнюю границу литературного цикла 1920-х годов: между 1932-1934 годами, когда выходит постановление ЦК "О перестройке литературно-художественных организаций" и созывается I съезд советских писателей, как то делали прежние хронографы советской словесности, или 1929-м годом, на чем настаивает сейчас А.Ю. Галушкин, связывая сталинскую формулу о "годе великого перелома" с делами Б. Пильняка и Е. Замятина, разгромом "школы Пе-реверзева" и группы "Перевал"[4]. В последнем случае описание литературной динамики структурно воспроизводит ту же советскую логику - историю рефлексов общественно-политических событий в сфере словесности, только при этом выводятся вперед факторы воздействия репрессивной государственной машины на литературу. И когда современные филологи [5] пытаются уравновесить ссылками на классика формальной школы свои попытки анализировать эволюцию словесности через "соотнесенность литературного ряда с прочими историческими рядами", то они зачастую проходят мимо его важнейшего предупреждения о том, что "методологически пагубно" говорить о взаимодействии этих систем "без учета имманентных законов каждой системы" [6, с. 283].
Значительно дальше от академического образца советских лет - но не порывая с принципом соотнесения с внешними рядами - стоят исследователи, в разных вариантах предлагающие выработать национальный извод литературной истории в парадигме англо-саксонской традиции cultural studies. Своеобразной "пробой пера"
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.