ИЗВЕСТИЯ РАИ. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2009, том 68, № 3, с. 3-19
ПРОШЛОЕ КАК ВЫМЫСЕЛ (ОБ ОСОБЕННОСТЯХ ПУШКИНСКОГО ИСТОРИЗМА) © 2009 г. В. С. Листов
В статье на ряде примеров обосновывается вывод, что действие художественно-исторических произведений Пушкина происходит одновременно и в конкретно-историческом и в идеально-историческом времени/пространстве.
In a series of examples the author of the article substantiates the idea that the action of Pushkin's historical fiction - historically - takes place simultaniously in a concrete and ideal time/space.
Тема, заявленная в подзаголовке, по существу требует обширного и многопланового монографического исследования, в котором важное место заняло бы подведение итогов изучений творчества Пушкина-историка, предпринятых в последние полтора столетия. Оно опиралось бы на классические труды П.В. Анненкова и П.И. Бартенева, на историографические усилия таких авторов как В.О. Ключевский, В.Я. Брюсов, П.О. Морозов, Е.В. Тарле, П.М. Бицилли, Л.П. Гроссман, И.М. Тойбин, Л.В. Черепнин, М.Ф. Мурьянов, И.Л. Фейнберг, В.С. Баевский, Р.В. Овчинников, Н.Я. Эйдельман, Д.П. Якубович, Г.В. Краснов и многих других. Естественно, что рамки журнальной статьи вынуждают нас ограничиться лишь некоторыми предварительными соображениями.
1.
Непосредственным поводом для этой работы послужил доклад В.А. Кожевникова "О календаре Онегина", сделанный в 2006 г. на заседании Пушкинской Комиссии ИМЛИ (руководитель В.С. Непомнящий). Работа В.А. Кожевникова, скрупулезно доказательная и построенная на множестве источников, важна не только своим прямым смыслом, но, главным образом, подходом к пушкинскому роману в стихах как к произведению историко-документального характера. Автор доклада исходил из того, что едва ли не каждая хронологически значимая подробность, сообщаемая в "Евгении Онегине", должна быть понимаема буквально не только в условном мире романа, но и в русской исторической действительности XIX столетия. Главная ценность доклада, на наш взгляд, как раз и заключалась в той полноте и непререкаемости выводов, к которой приводит прямой "документальный" подход к художественной ткани произведения.
Разумеется, В.А. Кожевников, как и многие другие исследователи внутренней онегинской хронологии, исходит из замечания Пушкина: "Смеем утверждать, что в нашем романе время расчислено по календарю" [1, т. 6, с. 193]. Однако же это уверение Пушкина, думается, не означает, будто он, Пушкин, мог бы назвать год и месяц каждого происшествия, обозначенного в его романе. Вовсе нет. Значение формулы "расчислено по календарю" не следовало бы толковать в широком поле реальной исторической хронологии. К этому подвигает старое академическое правило: используя чье-либо утверждение, необходимо выяснить, ответом на какой вопрос оно служило в исходном контексте.
Исходный контекст, в котором явлена формула, противоречит расширительному ее истолкованию. В примечании к роману Пушкин, как известно, дает такое разъяснение: "В первом издании, вместо домой летят, было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизмы в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю" [1, т. 6, с. 193]. Тем самым, Пушкин ничего здесь не сообщает о соотношении условного романного времени с временем историческим, а просто исправляет опечатку, вкравшуюся в первое издание главы третьей, где Евгений и Ленский спешат домой, (а не зимой) после визита к Лариным. Поэтому не надо придавать формуле "расчислено по календарю" универсального значения. Она не выдерживает такой смысловой перегрузки.
В том же русле - русле буквального понимания онегинской хронологии - происходит и все дальнейшее течение мысли В.А. Кожевникова и других сторонников романа как документа. Реальность и буквальность хронологических соответствий романа и исторического хода вещей -
4
ЛИСТОВ
для них очевидны. Поэтому, взяв за отправную точку пушкинское замечание о том, что действие романа начинается в конце 1819 г. [1, т. 6, с. 638], они проводят атрибутирующие признаки эпизодов и даже глав "Евгения Онегина" по непререкаемо точной шкале исторических фактов и явлений. Нам предъявляются, казалось бы, вполне корректные наблюдения, заставляющие видеть в "Евгении Онегине" главным образом документальное повествование. Например, в последней главе романа встреча героев происходит на великосветском рауте, где Татьяна-княгиня с послом испанским говорит. По методе В.А. Кожевникова, здесь должны быть основания для того, чтобы отнести события финала романа ко второй половине двадцатых годов. Ведь ранее, в первой половине десятилетия, в петербургском быту не было раутов, а, кроме того, Россия не имела дипломатических отношений с Испанией.
Так оно и было бы, если б роман действительно являлся исторической "энциклопедией русской жизни". Тогда аргументы от календаря были бы непререкаемы: Татьянин день приходился, например, на субботу в таком-то году, первый снег выпадал в январе такого-то года. И так далее. На основании подобных аргументов В.А. Кожевников продлевает время последуэльного путешествия Онегина до шести лет и относит вторую встречу героя и героини к первым годам царствования государя Николая Павловича.
Чтобы все это всерьез обсуждать, необходимо забыть, что действие стихотворного романа происходит все-таки не столько в действительности, сколько в воображении автора. Это мир, творимый далеко не только по законам реальной жизни, но, прежде всего, под диктовку чувств и мыслей поэта. Об этом даже как-то неудобно напоминать. И потому строго научным ответом, допустим, на вопрос - сколько длилось путешествие Онегина? - будет формула: путешествие длилось "i" лет, но ровно столько, сколько нужно было Пушкину для сложения фабулы. Чему равен этот "i", он скорее всего и сам точно не знал.
Принципиальное отличие художественного времени "Евгения Онегина" от времени реально-исторического убедительно показано, например, в работах И.М. Тойбина [2, с. 90-93] и В.С. Баев-ского [3]. Но и мысль о буквальном, репортаж-ном течении времени в пушкинском романе, как уже отмечалось, не новость. Например, Ю.М. Лотман, обсуждая внутреннюю хронологию "Евгения Онегина", привел замечание о времени, "расчисленном по календарю", и даже призвал не придавать этому высказыванию "слишком буквального значения". Но вслед за этим Ю.М. Лотман тут же вступает в полемику с И.И. Бродским и С.М. Бонди об обосновании даты рождения Онегина - 1795 или 1796 год? Аргу-
ментами в академической полемике служат противоречивые обмолвки Пушкина насчет возраста героя. На этом основании комментатор берется утверждать, что Онегин был моложе П.А. Катенина, но старше В.К. Кюхельбекера [4, с. 18-19].
На самом деле возраст Онегина не стоит в ряду анкетных данных. Герою столько лет, сколько подразумевает автор в данный момент романного действия. Суммарно и обобщенно - Онегин, конечно, мог бы родиться в один из последних годов ХУШ века, и мы не думаем, что более конкретный комментарий что-нибудь добавит к пониманию произведения.
Общеизвестное скептическое отношение писателей к усилиям комментаторов-фактографов не всегда следует отвергать. Нередко художник ставит простые вопросы, возвращающие комментатора от сложных построений к сравнительно простым мотивам литературного профессионализма.
7 апреля 1989 г. автор этих строк беседовал на озере Иссык-Куль с писателем Чингизом Айтматовым и подарил ему свою работу о происхождении ремарки "Народ безмолвствует" в трагедии "Борис Годунов" [5, с. 96-101]. В работе доказывалось, что ремарка есть результат чтения Пушкиным Карамзина. В последнем, посмертно изданном томе "Истории Государства Российского" Пушкин нашел и самый текст будущей ремарки, и ее объяснение: молчание народа есть знак, всегда для тирана опасный. Айтматов быстро уловил смысл комментария и спросил:
- Хорошо, а разве Пушкин сам, без Карамзина, не смог бы придумать такую ремарку? Неужели у него на это не хватило бы способностей?
Эта беседа и заключающий ее вопрос были опубликованы еще при жизни писателя [6, с. 31].
Вопрос не поколебал интертекстуального комментаторского построения, но все же заставил задуматься: а действительно - не преувеличиваем ли мы опоры Пушкина на внешние реалии? Не ищем ли фактическую подоснову там, где нет ничего, кроме вольного авторского воображения? Тем более, что в данном случае идейная и художественная связь между "Борисом Годуновым" и "Историей Государства Российского" очевидно не зависит от того, вспомнил Пушкин соответствующую страницу Карамзина, сочиняя ремарку, или не вспомнил.
Другой пример. В Российском государственном гуманитарном университете выступал с лекцией известный итальянский ученый и писатель Умберто Эко, автор знаменитых романов "Имя Розы" и "Маятник Фуко". Перед аудиторией филологов и историков он, в частности, сказал примерно следующее:
Я профессор филологии, но я же и сочинитель романов. По этой причине я много раз бывал в обеих ро-
лях - в роли комментирующего и в роли комментируемого. Обе точки зрения, поверьте, не совпадают. Или совпадают очень редко. Недавно я получил письмо от группы читателей из Парижа. Они нашли на юге французской столицы кафе, где в кульминационном эпизоде моего романа "Маятник Фуко" происходит встреча героев. Теперь, оказывается, в кафе вывешен мой портрет, встречаются любители моего творчества, продаются мои книги. Меня зовут встретиться с моими читателями. В ответном письме я поблагодарил корреспондентов, но вынужден был их разочаровать: сочиняя эпизод, я не имел в виду никакого реального парижского кафе. Оно так же вымышлено, как и герои, в нем встретившиеся.
Не исключено, что мы часто ищем реальный комментарий к предметам вымышленным, воображаемым. В этом смысле Пушкин, думается, нередко попадает в положение Эко: ему как бы навязывают буквальную жизненную существенность там, где контуры реальности условны и вовсе не ориентируют читателя в конкретном историческом пространстве и времени. Особенно это заметно тогда, когда комментаторы заняты поисками прототипо
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.