Славяноведение, № 6
© 2014 г. И.Е. АДЕЛЬГЕЙМ
ПРОСТРАНСТВА-ПАЛИМПСЕСТЫ В МОЛОДОЙ ПОЛЬСКОЙ ПРОЗЕ 1990-х и 2000-х годов
Предметы, стены, мостовые заключают в себе огромный потенциал, но пока человек их не разбудит, они остаются безмолвными свидетелями [1. S. 422].
В статье рассматривается специфика изображения в польской прозе двух пространств, заключающих в себе слой национальной и культурной инакости, пристальный интерес к которым возник в 1990-е и 2000-е годы у младших поколений прозаиков (бывшие немецкие территории, отошедшие к Польше согласно ялтинскому соглашению, и бывший район варшавского гетто).
Article focuses on two spaces in young polish literature of 1990s and 2000s, embodying a layer of national and cultural otherness (former German territories and former Warsaw Ghetto area).
Ключевые слова: пространство-палимпсест, Западные и Восточные Кресы, Варшавское гетто, постпамять, травма, эмпатия.
Речь идет о двух пространствах, заключающих в себе слой национальной и культурной инакости, пристальный интерес к которым возник в 1990-е и 2000-е годы у младших поколений прозаиков: бывшие немецкие территории, отошедшие к Польше согласно ялтинскому соглашению, и бывший район варшавского гетто.
Возникновению интереса к пространству Возвращенных земель на рубеже 1980-1990-х годов способствовало сразу несколько факторов.
Это была, прежде всего, реакция на утрату критерием «польскости» былой значимости, определенности и самодостаточности как главного способа самоидентификации: герою-повествователю-автору молодой прозы предстояло найти новую опору для собственного «я». Значительная часть прозаиков обратилась тогда к осмыслению пространства «малой родины» [2]: основой самоидентификации становилась фамильная память, подтверждая слова К. Кляйна [3] о том, что «во времена кризиса историографии первенство имеет память» (цит. по [4. С. 77]). Ностальгический семейный миф сплетал воедино историю семьи и genius loci и уже через них высвечивал историю нации - отдельная человеческая судьба понималась как одна из многих ее версий.
Кроме того, эта сторона исторической драмы послевоенного переселения народов («репатриации», в рамках которой жителей Восточных Кресов, оказавшихся теперь в границах советских республик - Литвы, Белоруссии, Украины, пере-
Адельгейм Ирина Евгеньевна новедения РАН.
- д-р филол. наук, ведущий научный сотрудник Института славя-
селяли на территорию Силезии, Поморья, бывшей Восточной Пруссии) прежде была темой по сути табуированной. Хотя власти ПНР поощряли художественное описание возвращения поляков на «исконные», «пястовские» земли, заботясь о том, чтобы укрепить эмоциональные связи новых жителей Возвращенных земель с новой родиной, однако в этом описании не было места для осмысления изображения трагедии искоренения, тоски по утраченным Восточным Кресам и, тем более, сочувственного обращения к судьбам выселяемых немцев.
Наконец, в литературу на рубеже 1980-1990-х годов пришли дети и внуки этих польских переселенцев, ощущавшие себя одновременно «дома» и «не вполне дома»: «Город Гюнтера Грасса обрел теперь новых, польских прозаиков, которые выросли на плодородной почве северного пограничья, в приморском городе с многонациональной и многоязычной традицией» [5. Б. 139]. Именно их воображение поражали в детстве полустертые немецкие надписи, детали немецкого быта, немецкая архитектура и пр. И хотя поверхностная адаптация, естественно, давно состоялась, полное укоренение в новом пространстве и времени оказалось невозможно без рефлексии над судьбами предков - как собственных, так и бывших жителей этих территорий. «Эти чудаковатые молодые люди, возвращающиеся после окончания вуза в Голдап, Гижицко, Ольштын или Кентшин (до войны - Гольдап, Лётцен, Алленштайн, Растенбург. - И.А.) с любопытством всматривались в свой знакомый незнакомый край. Их завораживали отличие, чуждость и поликультурность, завораживали частная история семьи, города, народа. На протяжении десятилетий была принята единая концепция истории Польши и региона [... ] но одновременно сохранялось и сокровенное, семейное, национальное, религиозное знание, расходившееся с официальным и в конце концов одержавшее над ним заслуженную и полную духовную победу. Это знание - не только память о депортации поляков из Вильно или Львова, но и сочувствие депортированным жителям Вармии и Мазур [...] осознание того, что польское бытие взросло на руинах чужой цивилизации, что заселенные поляками города, дома и земля обладали собственной историей, отличной от польской» [6], - пишет поэт К. Браконецкий.
В результате именно в 1990-е годы карта ностальгической польской прозы обогатилась новыми территориями. В значительной степени это стремительное создание литературного мифа Западных территорий - так называемых Западных Кресов - было подготовлено богатой традицией прозы о Кресах Восточных. Важнейший урок текстов Ч. Милоша, Ю. Виттлина, Ст. Винценза, Ю. Стемпов-ского, Т. Конвицкого, А. Кусьневича и других заключался в наработке художественных средств для выражения неразрывной и сложной связи человека с его пространством, изображения территорий пограничных, поликультурных, многонациональных, многоязычных. Кроме того, Кресы, сыгравшие огромную роль в формировании польской ментальности, ставшие своего рода мифом начала начал («Кресы - место сентиментальное, исполненное нежности [...] Там зародились наши внутренние, субъективные мифы, наша личная мифология» [7]), а после войны - символом безвозвратно утраченного прошлого, закрепились в художественном сознании как рефлексия о специфической раздвоенности польской судьбы ХХ в. Это оказалось также главным элементом мифа о Западных Кресах, неразрывно связанных с судьбами переселенцев с Кресов Восточных.
Проза «малой родины» 1990-х годов воспроизводит ностальгию по недавнему - не польскому - прошлому Возвращенных Земель, причем воспроизводит ее от имени бывших жителей-немцев, немецких предметов и пр.
Описывается пространство - недоверчивое, ибо «подаренной вещи [...] никогда не стать своей. Особенно это касается земли. И особенно если ее у кого-то отобрали и отдали вместо другой, также украденной. Над ней тяготеет двойное проклятие - беды собственной и чужой» [8. Б. 88]: «Мы ехали, чтобы занять места тех, кто также был выселен, кто, подобно нам, однажды вышел из своего
дома, бросив швейные машинки, соломорезки, мебель и могилы. Мы находили их фарфор, закопанный под кустом красной смородины, гитлеровские кресты за военную доблесть, обрывали их яблони, топили печку их старыми письмами, на их полях сажали рожь, картошку и брюкву» [9. S. 49]. А. Завада вспоминает, что «долго чувствовал себя во Вроцлаве иммигрантом» [10. S. 42]. Повествователь романа П. Хюлле «Мерседес-бенц. Из писем к Грабалу» называет родной Гданьск городом, который он «никогда не любил», «чужим, недобрым, ненастоящим», невольно сопоставляет Кресы Восточные и Западные: «[...] виды Львова и Вильно, отобранных русскими и возвращавшихся теперь к украинцам и литовцам как их законные владения, и хоть я не страдал по этому поводу абсолютно никакими патриотическими фобиями, мне все же было чего-то жаль, ведь города, доставшиеся нам взамен, были полностью разрушены, сожжены, подобно Гданьску и Вроцлаву, изнасилованы и поруганы, а Львов и Вильно, хоть и измучены советской оккупацией, коммунистической грязью и лишаем, выжили» [11. S. 111, 127]. Пространство бывших немецких домов описывается как место, «еще не привыкшее к ботинкам, шагам и топанью (новых жильцов. - И.А.)» [12. S. 73].
Именно поэтому сложная национально-историческая мозаика Западных Кресов описывается в польской прозе 1990-х годов как «палимпсест на листе времени» [12. S. 129] (ср. также другие образы, связные с текстом: «большой столб с объявлениями» [13. S. 11]; «тонкий конверт, битком набитый письмами» [14. S. 199, 182]).
Герои книг молодых авторов погружены в «археологические» изыскания, интересуясь, в первую очередь, немыми, молчаливыми свидетелями немецкого прошлого, которые упорно уничтожаются взрослыми, но все же удерживаются «по крайней мере в сфере подземноводной [...] во тьме подвалов и канализационных колодцев» [13. S. 258, 36]. Именно в них ребенок прочитывает напряжение между прошлым и настоящим, своим и чужим, данным и отсутствующим.
Это и буквальные, физические наслоения. Прошлое просвечивает остовом десантной лодки под водой залива, где купаются дети: «немного правее... вот что-то черное просвечивает сквозь волны». Его следы обнаруживаются в традиционно «таинственном» пространстве подвала: «[...] спустился под землю [...] Пахло плесенью. Я перевернул белыми от пыли пальцами тяжелую обложку атласа: швейцарские Альпы зажглись в свете свечи коричнево-золотым отблеском. Нотная тетрадь, в которой кто-то старательно записал зелеными чернилами песенку Ach, du liebe Augustin» [13. S. 30, 8]. «Из-под слоя потрескавшейся штукатурки просвечивали полустертые готические буквы, какие-то дубовные венки, черные орлы, свастики, неразборчивые цифры [...]»; «разорванные афиши городской оперы, полусгнившие бланки казначейства, имперские дипломы с надписью "Technische Hochschule", пожелтевшие листовки декабря 1970, призывающие к забастовке на верфи, обращения, подписанные Альбертом Форстером, бланки бизнес-плана на 2000 год. Из-под обгоревшего постера группы "Роллинг-Стоунз" [...] он вытянул плакат вагнеровского театра из Цоппотов и поблекшую фотографию Марлен Дитрих в "Голубом ангеле"»; не случайно вода в затопленном подземелье напоминает герою «воды Стикса» [14. S. 181, 210].
Чужое, тревожноe прошлое неожиданно возникает под обжитым обыденным: «Значит, я спал себе здесь, а под чайными пекинессами из Кенигсберга (рисунок на обоях. - И.А.) на стене жил гауляйтер Форстер, танк "Шлезвигхольштайн"» [15. С. 12]); в комоде, который не случайно напоминает мальчику «резную плиту надгробия», под землей (маленькие герои Хвина обнаруживают кости, бляшку с надписью «Gott mit Uns», немецкий шлем; повествовательница «Дома дневного, дома ночного» О. Токарчук рассказывает о вещах, выкапываемых «каждую весну на о
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.