Романтик, воспитанный на литературе
Цитаты и реминисценции у Бориса Рыжего
© Л. Л. БЕЛЬСКАЯ, доктор филологических наук
В статье показано, кого из своих предшественников читал и перечитывал поэт Борис Рыжий и как это отразилось в его творчестве.
Ключевые слова: поэзия Бориса Рыжего, цитаты, реминисценции.
Стихотворения Бориса Рыжего, собранные и изданные после его ранней трагической гибели в 2001-м году в возрасте неполных 27 лет в книге «Оправдание жизни» (Екатеринбург, 2004), начиная с первых опытов, удивляют широтой литературных интересов, обилием писательских имен и книжных названий. Одни из них свидетельствуют о подростковом чтении (Робинзон, Данко, Граф Монте-Кристо), другие -о знакомстве с античной культурой (Аполлон и Эвтерпа, Феб и Орфей, Гомер и Гесиод, Ахилл и Андромаха, Овидий и Гораций), третьи - о влюбленности в русскую и мировую поэзию.
Из зарубежных авторов в стихах Б. Рыжего упоминаются Данте и Петрарка, Э. По и Джойс, Кафка и Оден, Верхарн и Фрост, причем это не просто упоминание, а внимательное прочтение, запоминание, усвоение: «Был бы я умнее, (...) / сказал бы что-то вроде: "Постум, Постум...", / как сказал однажды Квинт Гораций Флакк» (Осень в парке, 1996); «Овидий, я как ты, но чуточку сложней / судьба моя. Твоя и горше, и страшней» (К Овидию, 1996); мальчик - «ученичок Петрарки» - убивается из-за дуры и твердит: «Лаура, Лаурета...» (Жалею мальчика.., 1997).
Б. Рыжий жил и дышал русской поэзией. По свидетельству его друзей, он прекрасно знал золотой век русской поэзии - от Державина и Жуковского до Случевского и относился к ним как к реальным и живым людям: «Вот в этом доме Пушкин пил / с гусарами. Я полюбил / за это его как человека», «Тютчев, нет сил молчать», «И мне не обидно за Фета, / что Фету так весело жить».
А все начиналось в семье мальчика с домашнего чтения вслух по вечерам Пушкина и Лермонтова, Блока и Есенина. Долгое время Пушкин «заслонял» других поэтов: «но ей сказал: "Люблю поэта Пастернака", / однако я больше Пушкина любил» («Вот эта любит Пастернака...»). Отсюда в его стихах частые цитаты, аллюзии, эпиграфы из пушкинских произведений: «Не дай с ума сойти мне, Бог» (у Пушкина «Не дай мне Бог сойти с ума»), «мои хладеющие руки», «Скажу, рысак!»; и посещение памятных мест и музеев поэта (Черная речка, В доме-музее А.С. Пушкина, «Есть фотография такая...» - негр на пушкинском празднике читает стихотворение «Памятник», а «Пушкин, сидя на коне, / глядит милягой чернобровым, / таким простым домашним ге...»); и даже воображаемая беседа с «гением курчавым» от лица его приятеля: «вспомнил встречу нашу в столице позапрошлый год», «А Вас спросить позвольте: мы-то / стрелялись, что ли? Или нет?» («Почти случайно пьесу Вашу...»).
Внимание начинающего стихотворца привлекали все поэты пушкинской поры - прекрасный Дельвиг, усталый Вяземский, весело-трагический Д. Давыдов, Баратынский с его «Сумерками». Особенно взволновала его горькая участь Батюшкова - в 30 лет сойти с ума, забыть друзей и врагов, и «30 лет сплошная тьма, в конце которой смерть от тифа»; «на миг он в ум пришел, и молвил он: "Увы, меня уж нету между вами"» (Памяти Батюшкова, 1995; «Как в жизни падал...», 1997).
В поэзии второй половины Х1Х века Б. Рыжий выбирал не только Тютчева, Фета, Некрасова («Я, как Фет, хочу к звездам - нынче слаб их накал», «но я молчал, скрывался и таил», «Я так люблю иронию мою» - ср. некрасовское «Я не люблю иронии твоей»), но находил «лучшие стихи» у Огарёва, восторгался элегической и романсовой лирикой А. Григорьева и Полонского: «и томик Григорьева выпал из рук, / с подушки Полонский свалился». В «Стихотворении Ап. Григорьева» автор размышляет, как мальчик, сходивший с ума от рифм, которые ластились и кривлялись, улыбались и плакали, превращается в пьяницу, и соотносится ли поэтический дар с многодневными запоями (для самого Рыжего это была актуальная и болезненная проблема):
Да, сентиментален, это точно, слезы, рифмы, всё, что было, - бред. Водка скиснет, но таким же точно небо будет через тыщу лет.
А Полонскому адресованы стихотворения «Памяти Полонского» (1998) и «Тонкой дымя папироской...» (1999) - о службе поэта на Кавказе и его стихотворном цикле «Закавказье»: «Я говорю, чеканя каждый слог: / черт побери, держись, поручик!», «Доброе - как на ладони. / Свет на висках седока. / Тонкие черные кони / в синие прут облака».
Своих любимых поэтов Серебряного века Б. Рыжий называл просто по именам - «Александр, Иннокентий, Георгий» (Блок, Анненский, Иванов). Он признавался, что они вошли в его жизнь, «навязали свои дневники, комплексы, ветки сирени», и их «печальные тени» толпятся за его спиной, а их стихи он шепчет перед сном, как молитву. Правда, тут не обходится и без самоиронии: «Не один еще юный кретин / вам доверит грошовое горе». Чаще других повторяет молодой стихотворец имя А. Блока, как будто тот повсюду сопровождает его: «Боже мой, какое чудо / Блок, как мил, мой друг, как чист», «И красив как Бог / на краю могилы / Александр Блок - / умный, честный, милый», «с профилем Блока живу я на сердце давно», «только один звонок: «Я умираю тоже, / здравствуй, товарищ Блок...». Звучат в его стихах и блоковские мотивы: «Прости былому хулигану - что там? - поэзию и мрак» (у Блока «Простишь ли мне мои метели, / Мой бред, поэзию и мрак?»); «Умрем, и всё начнется вновь. / И всё на свете повторится. / Скамейка, счастье и любовь» (у Блока «Аптека, улица, фонарь»). Пожалуй, это не сознательное подражание, а сознательное отталкивание:
Я не настолько верю в слово, чтобы, как в юности, тогда, сказать, что всё начнется снова. Ведь не начнется никогда.
(«Померкли очи голубые...», 1999)
Примеряет к себе Рыжий и судьбы писателей-эмигрантов, в стихотворении «Европейская ночь» (повторяя заглавие книги В. Ходасевича) вспоминает Бунина и Ходасевича, Г. Иванова и Адамовича, переживших «трущоб парижских горечь» и «неоновый рассвет». И сам он тоже чувствует себя одиноким, хотя и живет в России; с уважением думает о достойном молчании Ходасевича «на последнем рубеже» и о том, как они встретятся на том свете, в аду (Ходасевичу).
Писал Рыжий и о мученической гибели Гумилёва, и о травле Пастернака, и о трагической доле Мандельштама: «Это было над Камой (...), где беззубую песню бесплатную / пушкинистам кричал Мандельштам» (имеется в виду ссылка поэта в Чердынь и его стихотворение «День стоял о пяти головах» о «племени пушкиноведов» в шинелях, с наганами, «любителях белозубых стишков»). Как и у Мандельштама, есть у Рыжего «Стихи о русской поэзии», есть и немало мандельштамовских цитат - «Поедем в Царское Село», «Черный ангел на белом снегу», «В Петербурге мы сойдемся снова». Подобно Мандельштаму, он испытывал «тоску по мировой культуре» и уносился мечтой в разные эпохи, соединяя их в своем воображении:
... В то время Данте спускался в Ад, с Эдгаром По калякал Ворон, Маяковский взлетал на небо (...) Я грыз окаменевший снег, сто лет назад в ладонь упавший.
(«Стоял обычный зимний день...»)
И, конечно, поэт был внимательным и взыскательным читателем советской и постсоветской поэзии - Багрицкого, Луговского, Сельвинско-го, Гандлевского, Еременко и др. Избрал в мэтры А. Кушнера и Е. Рейна, обращаясь к ним по имени-отчеству, зачитывался стихами Б. Слуцкого и Д. Самойлова и учился у первого прозаизации стихотворной речи, а у второго - легкости и гармоничности стиха, сочинив, к примеру, парафраз самойловских «Сороковых, роковых» - «80-е, усатые, хвостатые и полосатые». В Евгении Евтушенко он увидел «символ эпохи», но эстрадные выступления своего старшего современника воспринимал критически:
Бессмертье плясало в красной рубахе, играло и пело, рубахе атласной навыпуск - бездарно и смело.
(«Евгений Александрович Евтушенко...»)
Высоко оценивал Рыжий поэзию И. Бродского, боялся впасть в подражание ему и посвятил его памяти несколько стихотворений: «Прощай, олимпиец, прощай навсегда», «Слов не нахожу, а гляжу на Неву, / как мальчик, губу прикусил» (январь 1996); Памяти И.Б. («Живешь - и не видят и не слышат. / Умри - достанут, перепишут»); Памяти поэта («Ах, Иосиф Александрович, / дорогой мой человек...»).
Скучая, я вставал из-за стола и шел читать какого-нибудь Кафку, жалеть себя и сочинять стихи под Бродского о том, что человек, конечно, одиночество в квадрате, нет, в кубе.
(«А иногда отец мне говорил...», 1999)
Чтение было для Б. Рыжего сотворчеством, он живо откликался и эмоционально реагировал на прочитанное, то соглашался, то спорил («Нет, нам нужнее "Прекрасная Дама", / желчь петербургского дня...», подчеркивая необходимость блоковской и мандельштамовской поэзии).
2 Русская речь 5/2013
При этом он не был читателем-интуитивистом, не отдающим себе отчета, почему ему что-то нравится или не нравится. Скорее, он был читателем-аналитиком и, читая, вдумывался, размышлял, анализировал, сопоставлял. Так, «Фантазия» Фета напоминала ему «голосом» и размером (5-стопный хорей) «Балладу» Анненского. В первой он отмечал роскошный весенний пейзаж и «излишнюю роскошь сердец», и новые надежды в финале («Миг еще... нет волшебной сказки. / И душа опять полна возможным»). Во второй - осеннее прощание с летней дачей, с возлюбленной, пронизанное горечью. И заканчивается сопоставление выводом: «О, как интонации схожи / у счастья и горя, друзья!» (Фет, 1995). Другую аналогию мы наблюдаем в «Стихах о русской поэзии»: «Иванов тютчевские строки / раскрасил ярко и красиво». Или неожиданной кажется концовка бытового, приземленного стихотворения «Трамвай гремел»: «И всё. Поэзии - привет. / Таким зигзагом, / кроме меня, писали Фет / да с Пастернаком».
Действительно, таким разностопным, 4-2-стопным ямбом написаны фетовские стихи «Одна звезда меж всеми дышит / И так дрожит... » и «Я повторял...» («В моей руке - какое чудо! - / Твоя рука...») и пастерна-ковские «Во всём мне хочется дойти / До самой сути» и «Зимняя ночь» («Мело, мело по всей земле, / Во все пределы...»). Кстати, первым отметил это сходство А. Кушнер: «Известный, в сущности, наряд, / Чужая мета: / У Пастернака вроде взят, / А им - у Фета».
Такое аналитическое чтение
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.