Славяноведение, № 4
Россия и славянский мир в творческом наследии Ф.И. Тютчева. М., 2011. 592 с.
Отмечавшееся не так давно 200-летие со дня рождения Ф.И. Тютчева ознаменовалось выпуском издания полного собрания сочинений в шести томах видного российского поэта и мыслителя. Это, помимо прочего, дало базу для обширных и глубоких исследований всего богатства его идей. Одна из них, причем ключевая, -судьбы России и славянского мира в самых широких контекстах. Это - не только его мысли, но и боль сердца публициста и дипломата, деятеля с общеевропейским и тем, что именуется сегодня глобальным видением путей развития всего человечества. В то же время это голос человека, непосредственно причастного к принятию внешнеполитических решений, влиявшего на предпочтения своих современников в России и за рубежом поэтическим словом, публицистическими суждениями, письмами.
Эти три части его наследия и находятся в поле зрения десяти авторов рассматриваемой книги. В трех разделах поставлена задача выявить место славянского вопроса в творчестве Тютчева и обрисовать предложенные им контуры его решения. Указанные контуры важны и для современности, когда славянский мир отличается крайней степенью разнородности, а в среде «славянских братьев» звучат неслыханные ранее споры; Россия же проходит новые, непредставимые ранее испытания. Обращение к Тютчеву в этих обстоятельствах - жизненно важное дело, ибо никто другой не испытывал такого широкого размаха размышлений о судьбах России и славянского мира, такого часто даже пугающего разброса в суждениях об их настоящем и будущем, и при этом не высказывал столь глубоко продуманных идей об этом будущем, не демонстрировал своего визионерства, позволившего за десятки лет предвидеть ход событий (например, столкновение Франции и Германии в начале 1870-х годов).
В чем истоки мудрого видения Тютчевым судеб России и славянского мира на фоне катаклизмов современной ему политики? В том, что он «усматривает в истории высший смысл» (с. 121). При этом указан-
ное «усматривание» укоренено в глубоких знаниях о прошлом и настоящем России, мощный импульс развитию которой был задан Петром I и М.В. Ломоносовым, а затем осмыслен русской словесностью и, главным образом, поэзией. Представление отечественными мыслителями судеб России и славянского мира подробно рассмотрено в первом разделе книги, причем для Тютчева их восприятие нелинейно: он перенимал и глубокие сомнения того же Ломоносова (который «умирая, сомневался, зловещей думою томим»), и уроки поражений. Все же доминантой для него являлся 1812 год, время славы российской и надежды для славянских народов.
Ставший практически ребенком студентом Московского университета, Тютчев познакомился с трудами зарубежных мыслителей, начиная с античности, особо обращая внимание на тех, кто свое внимание концентрировал на судьбах России и славянского мира. Здесь достаточно вспомнить одного И.Г. Гердера, который в работе «Идеи философии истории человечества» (1784-1791) (по свидетельству М.П. Погодина, Тютчев был знаком с нею непосредственно - с. 105) предрекал доминирование славянского мира над тевтонским. Внимательный взгляд позволил исследователям уже в юношеском стихотворении поэта «Урания» обнаружить «путь, ведущий к небесам», отождествляя его с русским началом. Оно выражает «идею единения Поэзии и Истории» (с. 91), но одновременно благовествует о силе Востока (с. 101).
Из иноязычной мысли в 1840-е годы первостепенное внимание Тютчева привлекала мысль западнославянская - славянофильская по своему наполнению и оформлению. Ее предвосхищение, считают авторы, было присуще еще А.С. Пушкину. Тютчев стал продолжателем и «усилителем» его традиции, когда напрямую воспринял эти мысли от их носителя В. Ганки, а также знакомясь с другими трудами тех, кого он позднее назвал «пражскими литераторами».
И здесь хотелось бы поделиться одним соображением о книге и разработке поднятых в ней проблем. В том, что это первое
их фундаментальное изложение, крайне нужное для исследователей, сомнений нет. Но к чему чрезмерные обобщения и восхваления суждения в изложении чрезвычайно сложной проблематики, да еще в то время, когда славянский вопрос - не только в плане его решения, но и просто существования отличается крайней противоречивостью (президент одного славянского государства в 1999 г. благословил бомбардировки другого)? И почему этот пафос выводит из поля зрения исследователей подходы к этой проблематике других ученых - тех же славистов, работавших и работающих в научно-исследовательских институтах АН СССР и РАН?
Несколько моментов в этой связи. Первый: не упоминается ни имя, ни работы, недавно ушедшей из жизни М.Ю. До-сталь, а ведь одна из них напрямую посвящена рассматриваемой теме [1]. И второй: авторы монографии проходят мимо интерпретаций и - более важно - ключевых идей, которые даны в трудах известных ученых Института славяноведения РАН В.К. Волкова, Г.Д. Гачева и др. Так, Волков еще в 1969 г. в ракурсе славянского вопроса проанализировал политические трактаты Тютчева [2]. Он же выявил для отечественного читателя сугубо филологическое происхождение термина «панславизм» (его еще в 1826 г. ввел чешский филолог Я. Геркель, обосновывая проекты всеславянского языка). Идея, как отмечается в рецензируемой книге, вовсе не чужда и Тютчеву, который озаботился ею в 1867 г., увидев, что не все делегаты Славянского съезда в Москве понимают друг друга (с. 406). Лишь спустя полтора десятилетия этот термин стал приобретать политическое звучание, а в ходе революций 1848-1849 гг. выступил как наименование некоего устрашения для Запада (тому же Тютчеву пришлось утверждать, что это, скорее, основа взаимопонимания народов, а не синоним агрессивной политики).
Центральным - не только по месту, но и по смыслу - выступает второй раздел книги, несомненным достоинством которого является глубокий анализ тютчевской религиозности. По мнению автора первой его главы, именно приверженность поэта православию определяла все богатство его взглядов на миссию и славянский мир, который должен стать православным.
Во второй главе раздела о «портретах» славянских городов и «бедных селений» особо примечательны сведения о негласном диалоге между Тютчевым и его соседом по имению А.К. Толстым (Овстуг и
Красный Рог разделены небольшим расстоянием). Приведено полупародийное и полугорькое стихотворение последнего, включающее строки о том, что «Царь Небесный» не давал благословения на то, чтобы «нивы пустовали». Автор главы говорит: Толстой ориентирован-де на «чисто практический вывод», а стихотворению Тютчева присущ «высокий эпический пафос обобщенной философской мысли» (с. 264), добавляя, что Толстой не был очень хорошим хозяином. Но Тютчев не был и сельским жителем - он не жил долго в том же Овстуге, окрестности которого осветил в поэзии. А у А.К. Толстого имелись свои глубокие философские представления, которые совсем не должны были совпадать с тютчевскими. Так, в письме к Б.М. Маркевичу (известному и Тютчеву) он писал о том, что Киевская Русь была «нашим европейским периодом, так туда сердце тянет», к московскому периоду он испытывает «некую ненависть». И далее: «Мне кажется, я больше русский, чем всевозможные Аксаковы и Гильфердинги, когда прихожу к выводу, что русские - европейцы, а не монголы. Г-н Дмуханский, или Дмухоновский, или как бы там его ни звали - просто плут, когда стремится доказать, что мы туранцы на том основании, что у нас нет на груди волос» [3. С. 259]. Остается, правда, добавить, что с идеями польского этнографа Духиньского (1817-1880) остро полемизировал и сам Тютчев.
Главы о подобии и различии толкования судеб славянского мира Тютчевым и ведущими представителями славянофильства (А.С. Хомяков и Ю.Ф. Самарин) весьма содержательны, а вторая наполнена и новыми данными. Все же акцент на подобии их взглядов чрезмерен. Французский литературовед Э.М. де Вогюэ метко заметил, что Тютчев скорее «тесть славянофильской партии» [4. Т. 31-32. С. 754], имея в виду, естественно, не только брак его дочери с И.С. Аксаковым. Все обстоит серьезнее: разность вйдения была все же более глубока, на что указала, в частности, В.А. Твардовская. Она писала о том, что - в отличие от славянофилов - у Тютчева нет веры в крестьянскую (всеславянскую) общину, нет идеи национальной обособленности России, зато полнее прослеживается связь событий в России и Европе [4. Т. 79. Ч. 1. С.164]; хорошо еще, что в книге она хотя бы упомянута (с. 398 и 480). А ведь изучения этих расхождений гораздо продуктивнее констатации их подобия.
Третий раздел книги примечателен всесторонней проработкой темы «Тютчев
и народы славянского мира» (почему-то составители книги не включили в их число поляков, отношение к которым у Тютчева было крайне заостренным, причем не только в плане негативизма). Опять избегание острых углов, столь присущих даже физическому облику Федора Ивановича?
Остановимся на отношениях с чехами -народом, которого Тютчев любил, а с его представителями поддерживал душевные отношения. Небольшое примечание: его камердинером в течение многих десятков лет был Э. Тума (1802-1886, домашнее прозвище Щука). Поскольку авторы книги нашли возможным упомянуть его (с. 392), позволю себе привести более подробные сведения о нем. В начале правомерно отмечается, что Тума, как и ранее крепостной слуга Н.А. Хлопов, трепетно заботился о Тютчеве. Надо было бы добавить, что и того, и другого он называл «другом», что, несомненно, больше, чем благодарность за заботу [5. С. 59]. По всей видимости, Тума репрезентовал чешскую душу, как истово верующий, и подарил Тютчеву икону, сохранившуюся до настоящего времени, а Хлопов - душу русскую.
В главе прослежены пути прибытия Тютчева в Прагу и его дружба с В. Ганкой (опять же с игнорированием неких теней и нюансов). Автор правомерно взял слово «открытие» им Краледворской рукописи в 1817 г. в кавычки - на самом деле рукопись создал Ганка. Конечно, она сыграла важнейшую роль в формировании самосознания славянства, но современного ему, а не прошлого (с. 387). Не меньшую роль играла в этом процессе и знаменитая поэ
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.