«Русский Пиндар», «второй Шекспир» Ономастическая метафора
© Р. И. ВОРОНЦОВ,
кандидат филологических наук
Статья является продолжением исследования, опубликованного автором в «Русской речи» (2011. № 4), и посвящена истории метафорического употребления имен собственных (ономастической метафоры) в русском литературном языке (20-40-е гг. XIX в.).
Ключевые слова: ономастическая метафора, антономазия, риторика, имена собственные, литературная номенклатура, В.Г. Белинский.
Ономастическая метафора, известная и в допетровский период истории русского языка, обретает новую жизнь в XVIII веке. Стремительное проникновение в Россию европейской культуры в ее многочисленных проявлениях (от античности до эпохи Просвещения) сообщает особый культурный заряд именам, с которыми ассоциируются те или иные культурные феномены: жанры, мифологические образы, литературные типы. Такие «культурно заряженные» имена проникают в различные сферы языкового употребления: от высоких риторических жанров до разговорной речи, на основе этих имен создаются многочисленные метафоры и сравнения, например: «Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен» (А.П. Сумароков о М.В. Ломоносове); «Удалось мне быть лично в лагере короля; он был Донкишот не из последних» (И. М. Долгоруков. Капище моего сердца).
В первой трети XIX века происходит смешение разных традиций метафорического употребления собственных имен, сложившихся в XVIII веке, а уже к 30-40-м годам XIX века окончательно складывается регулярная русская ономастическая метафора. Важным этапом на этом пути становится кризис традиционной литературной номенклатуры,
основанной на приеме риторической антономазии. Этот кризис ощущался уже в первой четверти XIX века, однако в полной мере заявил о себе в 30-е годы.
Имена знаменитых европейских писателей и поэтов (в том числе античных) все еще используются в качестве определителей литературных жанров в начале XIX века. При этом такие словоупотребления характерны не только для панегирических контекстов: они находят себе место даже в эпистолярии, максимально приближенном к разговорной речи, например: «На закате жизни Державин написал несколько пьес слабых, но и в тех мелькают искры гения, и современники и потомки с изумлением взирают на огромный талант русского Пиндара, певца "Водопада", "Фелицы" и "Бога"» (А.А. Бестужев. Взгляд на старую и новую словесность в России. 1823 г.); «Ну, Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита» (К.Ф. Рылеев. Письмо Ф.В. Булгарину от 20 июня 1821 г.).
Риторическая антономазия становится популярным приемом литературной критики. Практически всем писателям-современникам повсеместно приписываются громкие имена «предшественников». При этом чаще всего подобного рода похвалы раздаются ошибочно или незаслуженно.
Механизм восхваления поэта средствами риторической антономазии (в несколько утрированном виде) воспроизводится в очерке Ф.В. Бул-гарина с характерным названием «Литературные призраки» (1824): «Лентяев. Я вам докажу собою, что науки вовсе не нужны. Еще в школе друзья мои (из которых теперь многие уже прославились) уверили меня, что я рожден поэтом. Я перестал учиться, начал писать стихи: послания, мелодические песни и анакреонтические гимны - и прославился. Воспеваю гетер, вино, лень, себя и друзей моих. Наслаждаюсь, пью радость из чаши бытия, чрезвычайно много сплю, провожу жизнь в совершенном бездействии, и слава друзей моей юности, отражаясь на мне и сливаясь с моею, доставила мне громкое имя русского Горация, Анакреона, Тибулла (...) Неучинский. (...) На что науки? - Я в четырнадцать лет бросил ученье, ничего не читал, ничего не знаю - но славен и велик! Я поэт природы, вдохновения. В моих гремучих стихах отдаются, как в колокольчике, любовные стоны, сердечная тоска смертельной скуки, уныние (когда нет денег) и радость (когда есть деньги), в пирах с друзьями. Я русский Парни, Ламартин: если не верите, спросите у друга моего Лентяева. Лентяев. Клянусь Вакхом - правда! Стихи друга моего образцовые - я вам докажу это печатным».
Несмотря на подчеркнутую пародийность этого разговора, он все же отражает объективные языковые и социокультурные закономерности. Выбор громких имен, которыми величают себя Лентяев и Неучинский, не случаен: он в полной мере соответствует традиции риторической
антономазии, берущей начало в XVIII веке. Каждое из них соотносится с поэтическим жанром, в котором воплощают свои таланты персонажи очерка. Так, Лентяев пишет послания подобно Горацию, гимны подобно Анакреону и мелодические песни (элегии) подобно Тибуллу. Неучинский же прославился элегической поэзией, признанными мастерами которой считались Парни и Ламартин.
Любопытно также, что «образцовые» имена взяты из античной литературы и литературы французской - двух главных источников «высокой» ономастической метафоры XVIII века. Однако в первую очередь очерк Булгарина характерен тем, что в нем отражено вырождение риторической антономазии, ее несоответствие новым нормам литературной полемики и, как следствие, новое, изменившееся отношение образованного общества к этой стилистической фигуре.
А.С. Пушкин в 1830 году так обозначил произошедшие изменения: «Не говоря уже о живых писателях, Ломоносов, Державин, Фонвизин ожидают еще египетского суда. Высокопарные прозвища, безусловные похвалы, пошлые восклицания уже не могут удовлетворить людей здравомыслящих» (О журнальной критике). «Высокопарные прозвища» типа русский Пиндар, русский Анакреон остаются лишь громкой фразой, они не добавляют нового знания о предмете речи, не позволяют проникнуть в художественную манеру восхваляемого автора. Ономастическая метафора, на которой основаны эти прозвища, лишена подлинного историзма, это лишь стилистическая фигура, явно недостаточная для поистине критического рассмотрения того или иного произведения.
Уже гораздо позже, в 1846 году, В.Г. Белинский, имея в виду литературный процесс первой четверти XIX века, напишет: «Литература наша пережила свою эпоху энтузиастических увлечений, восторженных похвал и безотчетных восклицаний» (Петербургский сборник). И в этой же статье, разбирая первые литературные опыты Ф.М. Достоевского, критик с полной ясностью сформулирует беспомощность риторической антономазии как приема критического анализа: «Мы не хотим его [Достоевского. - Р. В.] сравнивать ни с кем, потому что такие сравнения вообще отзываются детством и ни к чему не ведут, ничего не объясняют».
Собственно лингвистические предпосылки кризиса риторической антономазии в 20-30-е годы XIX века сводились к своего рода конфликту между семантикой перенесенного имени и оценкой, которую оно выражало. Семантический принцип литературной номенклатуры, основанной на ономастической метафоре («имя - определитель жанра»), не мог не сопровождаться оценочными смыслами, ведь назвать, например, историка нашим Тацитом значило не только определить род его деятельности, но также и высказать похвалу (если, конечно, речь шла не об умышленной иронии). Поэтому неумеренное использование
риторической антономазии, приписывание многочисленных «громких имен» современным (часто мало выдающимся) литераторам естественным образом вызывало раздражение.
Кризис старой литературной номенклатуры имел непосредственное отношение к становлению русской литературной критики. Преодоление старой традиции было сопряжено с устранением риторической антономазии из арсенала критических приемов, однако в то же время дорога для ономастической метафоры как яркого средства экспрессивности оставалась открытой. Более того, именно в критике и публицистике 30-40-х годов XIX века ономастическая метафора обрела все многообразие своих семантических и стилистических возможностей и окончательно оформилась как фигура речи.
Наиболее значимыми для развития литературного языка оказываются в 30-40-е годы тексты журнально-публицистического характера. В острой полемике утверждаются новые языковые нормативы, пересматриваются существующие литературные и риторико-поэтические традиции. Своего рода центром притяжения литературно-критической, публицистической и философской жизни образованного российского общества становится фигура В. Г. Белинского, стремившегося «демократизировать литературную речь, освободить ее от тех ограничений, которые были установлены "светскими" стилями высшего общества» [1. С. 370]. С присущей ему энергией, категоричностью и последовательностью Белинский «не уставал преследовать всякого рода риторизм выражения, склонность к высоким обветшалым словам. В этом отношении с его критикою связана окончательная победа нового направления в стилистике русской литературной речи и окончательное падение старых языковых догм, авторитета устарелых слов и риторико-поэтической фразеологии» [2. С. 29].
Одним из излюбленных средств выразительности становится для Белинского ономастическая метафора. Вполне осознавая, что традиционная книжная риторическая антономазия полностью дискредитировала себя к тридцатым годам (и даже принимая деятельное участие в ее дискредитации), Белинский видит огромный смысловой и стилистический потенциал разговорной ономастической метафоры. Более того, критик не склонен отказывать ономастической метафоре и в ее риторических возможностях: отвергая изжившую себя риторическую традицию метафорического употребления собственных имен, он стремится найти ему новое риторическое применение и в результате «очень энергично обращается к нарицательности собственных имен, значительно расширяя круг тех, которые было принято употреблять в литературе XVIII и начала XIX в.» [3. С. 359].
Значимость ономастической метафоры в идиостиле Белинского можно проиллюстрировать следующим пространным примером: «Не гово-
рите: вот человек с огромною душою, с пылкими страстями, с обширным умом, но ограниченным рассудком, который до такого бешенства любит свою жену, что готов удавить ее руками при малейшем подозрении в неверности - скажите проще и короче: вот Отелло! Не говорите: вот человек, который глубоко понимает назначение человека и цель жизни, который стремится делать добро, н
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.