ИЗВЕСТИЯ РАИ. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2009, том 68, № 2, с. 34-41
СИМВОЛИКА МЕСТА ВО ВТОРОМ ТОМЕ "МЕРТВЫХ ДУШ"
© 2009 г. В. Ш. Кривонос
В статье рассматривается актуальная для второго тома "Мертвых душ" проблема антропологии и онтологии места, важная для понимания авторского замысла незаконченного произведения. Особое внимание уделяется принципам символизации изображаемого и символическим значениям места.
The paper considers the problem of anthropology and ontology of the place which is essential to the second volume of Gogol's "The Dead Souls". The analysis of this concept is extremely important for our understanding of the artist's intention in the unfinished work. A special attention is paid to principles of symbolization of the picture and to the symbolic meaning of the place.
История работы Гоголя над вторым томом "Мертвых душ" подробно освещена в научной литературе; установлено, что им были окончательно завершены только первые главы, текст которых отличался от сохранившихся и известных нам черновиков ".. .не сюжетно, а стилистически - более тщательной отделкой поэмы" [1, с. 146]. Сохранился и черновик главы, условно названной "заключительной"; хронологически она относится к сожженной Гоголем в 1845 г. рукописи, представлявшей собою раннюю редакцию второго тома. В "Выбранных местах из переписки с друзьями", объясняя причины и мотивы сожжения и размышляя, каким должен быть второй том, Гоголь так определял свое писательское назначение: "Дело мое - душа и прочное дело жизни" [2, с. 299]. Возможно, материал и идеи главы, в которой именно тема души и прочного дела жизни приобретает символическое звучание, Гоголь собирался использовать (почему она и не была уничтожена) в новой редакции (см.: [3, с. 189-192]).
Понятна осторожность исследователей, полагающих, что обращение ко второму тому поэмы неизбежно связано с догадками и предположениями, не всегда находящими опору в тексте (см.: [4, с. 153-154). Верно, однако, с учетом всех оговорок, и то, что ".особенности второго тома производят впечатление вполне закономерных" [5, с. 192] (ср. попытку рассмотреть второй том "как жанровое целое" [6, с. 222]). Это касается и принципов организации пространства во втором томе в сравнении с первым, где активизировалась «.не оппозиция "ограниченное - неограниченное", а "направленное - ненаправленное"» [7, с. 288]. Отсюда особая роль - в первом томе - дороги как формы пространства, делящей героев на движущихся и статичных [7, с. 290]. Причем дорога выступает здесь не только как конкретный пространственный образ, но и как образ метафо-
рический, насыщенный символическими значениями (см.: [8, с. 260]; ср. также: [9, с. 125-127]).
Однако во втором томе дорога, будучи локу-сом не "своим" и не "чужим", но "промежуточным" (ср. представление о дороге в традиционной культуре: [10, с. 98]), утрачивает значение одной из основных пространственно-символических форм. Это связано с акцентированием здесь периферийной для первого тома оппозиции "ограниченное - неограниченное", а также с сюжетно выраженным стремлением героя выйти из состояния неопределенности, чреватого отсутствием статуса (неопределенность Чичикова связывает его с дорогой и потому, что в дороге человек "символически - без статуса" [11, с. 40]), и отождествиться с локусом, который стал бы для него "своим". В пределе - домом, символом оседлого бытия, в оппозиции к которому обычно определяется дорога, символ подвижного бытия (см.: [11, с. 25]). Вообще, для изображенных во втором томе персонажей оседлость оказывается более значимым свойством, чем подвижность (или свойством, органически с ней сочетающимся). Имеется в виду прежде всего оседлость символическая, внутренняя, свидетельствующая о тождестве персонажа не только "своему" локусу, но в первую очередь самому себе.
Откликаясь на "Выбранные места", Ап. Григорьев особо выделил признак отмеченной Гоголем "всеобщей болезни": "в каждой личности отдельно таится еще злой и страшный недуг безволия, или, точнее сказать, рассеяния сил, потерявших в человеке центр, точку опоры" [12, с. 117], почему так важно "навести" человека "на мысль о сосредоточении, о собрании себя всего в самого себя" [12, с. 118]. На языке позднего Гоголя «это внутреннее дело обновления и самовосстановления человека называется его возвращением в "самого себя".» [13, с. 159].
Обращаясь в 40-е годы к "внутренним силам человека" [4, с. 150], Гоголь и во втором томе "Мертвых душ", как и в своей публицистической книге, ставит проблему обретения человеком в самом себе центра и точки опоры; отсюда - деление персонажей не на движущихся и статичных, а на способных и не способных к собранию себя в самого себя. Речь идет не просто об изменении гоголевской антропологии в связи "с развитием идеи внутреннего человека" [6, с. 232], но об иной, чем в первом томе, антропологии пространства (т.е. соотнесенности образа пространства с образом человека), конкретнее - об антропологии места. Потому что принципиальная роль во втором томе, где особое значение приобретает способность персонажей к самососредоточению, принадлежит именно месту, то есть такой пространственно-символической форме, которая обладает специальным антропологическим измерением (см. о понятии места: [14, с. 163]).
Для понимания символики "Мертвых душ" исключительно важным кажется «...вопрос о всепроникающей символической смысловой энергии, которая излучается иносказательными "сверхсмыслами" финала на весь предшествующий текст первого тома» [15, с. 16]. Что касается заключительной главы второго тома, то была отмечена ".близость ее содержания к заключительной главе первого тома (параллелизм их построения, видимо, входил в планы писателя)" [4, с. 155] (см. также: [3, с. 191-192]). Ср. мнение комментаторов: "Бросается в глаза строго выдержанный на протяжении всей этой главы тематический параллелизм с последней, XI главой первого тома. <...> Параллели эти позволяют предположить стремление к симметрии заключительных глав каждой части поэмы" [16, с. 403]. Но одной только близостью содержания дело, видно, не ограничивалось; можно предположить, что и во втором томе его финальная часть, по замыслу Гоголя, призвана была символически освещать все происходившее в предшествующих главах.
В первой главе "рыданья" Тентетникова, которому "жизнь его" казалась "противной и гадкой", значили, что "не успел образовать<ся> и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек." [16, с. 22-23]. В заключительной главе Чичиков ".выехал наконец из города в каком-то странном положении. Это был не прежний Чичиков. Это была какая-то развалина прежнего Чичикова. Можно было сравнить его внутреннее состояние души с разобранным строеньем, которое разобрано с тем, чтобы строить из него же новое; а новое еще не начиналось, потому что не пришел от архитектора определительный план, и работники остались в недоуме-ньи" [16, с. 124]. Оба тома заканчиваются выездом Чичикова из города, однако во втором томе
настроение его существенно иное, чем в первом, где герой, которого несет тройка, ".только улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду" [17, с. 246]; здесь же оно гораздо ближе к настроению Тентетникова.
Прямые и обратные связи, пронизывающие повествование в первом томе, усиливают «"сквозное" действие символизирующей тенденции» [15, с. 26], показательными проявлениями которой оказываются "скачки к символическим обобщениям в последних главах тома" [15, с. 29]. К финальному же образу птицы-тройки "стягиваются все начала и все концы поэмы" [18, с. 162]. Во втором томе тенденция к символизации обнаруживается прежде всего в маркированных образно-тематических перекличках заключительной главы с первыми главами, перекличках весьма знаменательных даже с учетом пропущенных (если не прибегать к гипотетической реконструкции гоголевского замысла; см.: [3, с. 229-237]) сюжетных звеньев. Причем если в первом томе вторжение случайности, мотивированное функциями дороги, заметно ослабляет сюжетное значение "причинно-следственных сцеплений" [15, с. 26], то во втором причинно-следственная мотивировка событий, напротив, усиливается, подчеркивая сю-жетно-семантическую связь героев и места.
Так, состояние выезжающего из города Чичикова объясняется случившимся с ним накануне событием и пережитым потрясением. Потрясение это - знак назревающего нравственного переворота, который произошел бы, как задумывал Гоголь, в третьем томе, в Сибири, где мог бы оказаться (вслед за Тентетниковым, которого еще во втором томе ожидала сибирская ссылка) гоголевский приобретатель (см.: [3, с. 267-268]). В трех-частной структуре "Мертвых душ" Сибири была уготована писателем «роль мифологического момента "смерть - нисхождение в ад"», за которым следует "воскресение и перерождение" [19, с. 339]. Но пережить символическую смерть и спуститься в символический ад Чичикову предстояло уже в заключительной главе второго тома, результатом чего и становится странное положение героя, внутреннее состояние души которого уподобляется разобранному строенью.
Гоголь объяснял в "Выбранных местах", что если бы он ограничил себя во втором томе поэмы задачей изобразить "несколько прекрасных характеров", то возбудил бы у читателей "только одну пустую гордость и хвастовство": "Нет, по мне уже лучше временное уныние и тоска от самого себя, чем самонадеянность в себе. В первом случае человек, по крайней мере, увидит свою презренность, подлое ничтожество свое и вспомнит невольно о Боге, возносящем и возводящем всё из глубины ничтожества; в последнем же слу-
чае он убежит от самого себя прямо в руку к чор-ту, отцу самонадеянности, дымным надмением своих доблестей надмевающему человека" [2, с. 298]. Комментируя это рассуждение, С.Г. Бочаров проницательно связал его с гоголевской философией и картиной человека: «Грех отрывает человека от "самого себя", творит на месте целого человека словно бы две фигуры, и все это Гоголю представляется так наглядно - в виде пространственного отделения и отрыва, "убегания" внешнего человека от внутреннего» [20, с. 111]. Свойством внешнег
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.