«Смерть моя была бы громадной семейной катастрофой»: сюжеты из жизни «буржуазного» профессора в 1920-е гг.
Евгения Долгова
«Му death would be a great disaster to my family»: Some episodes from the life of a «bourgeois» professor in the 1920s
Eugeniya Dolgova (Russian State University for the Humanities, Moscow)
В исторических работах последних лет наметился отказ от резкого противопоставления дореволюционного и советского периодов в отечественной науке XX в.1 Обосновывается положение о том, что, несмотря на изменения в политической сфере, события 1917 г. не привели к однозначному разрыву традиции. В качестве связующих нитей отмечаются персональная преемственность, функционирование научно-исследовательской традиции и устойчивость подходов в рамках сложившихся научных школ. Особая роль в сохранении традиции при этом отводится так называемой «старой профессуре», чьё профессиональное становление пришлось на конец XIX - начало XX в., а активная творческая деятельность совпала с периодом социально-политических трансформаций2. В рамках предложенной концепции обосновывается тезис и о том, что механизмы трансляции традиции в 1920-е гг. не были реализованы в полную меру: возможности ведения научно-исследовательской и преподавательской работы для «старой профессуры» были искусственно затруднены, в первую очередь, по причине её отнесения к категориям «бывших людей» и «буржуазных специалистов»3. Однако если отойти от ставших традиционными представлений о
© 2015 г. Е.А. Долгова
Статья подготовлена в рамках государственного задания Министерства образования и науки РФ, № 33.2471.2014/К, при поддержке гранта Президента РФ для молодых учёных-кандидатов наук, проект МК- 5264.2015.6.
1 См., например: Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов / Под ред. И.М. Савельевой, Е.А. Вишленковой. М., 2013; Расписание перемен: Очерки истории образовательной и научной политики в Российской империи - СССР (конец 1880-х-1930-е годы) / Под ред. А.Н. Дмитриева. М., 2012; Красовицкая Т.Ю. Модернизация российского образовательного пространства. От Столыпина к Сталину (конец XIX века - 1920-е годы). М., 2011; и др.
2 См., например: Тихонов В.В. Московские историки первой половины XX века: научное творчество Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева, С.В. Бахрушина. М., 2012; Сидорова Л.А. Советская историческая наука середины XX века: синтез трёх поколений историков. М., 2008; и др.
3 См., например: Тихонов В.В. Указ. соч.; Подвластная наука: Наука и советская власть / Ред. С.С. Неретина, А.П. Огурцова. М., 2010; Очерки истории отечественной исторической науки XX века / Под ред. В.П. Корзун. Омск, 2005; Дубровский А.М. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии. Брянск, 2005; Робинсон М.А. Судьбы академической элиты: Отечественное славяноведение (1917 - начало 1930-х годов). М., 2004; Власть и наука, учёные и власть: 1880 - начало 1920-х годов: Материалы международного научного коллоквиума. СПб., 2003. С. 173-185; Курепин А.А. Наука и власть в Ленинграде 1917-1931 гг. СПб., 2003; Романовский С.И. Наука под гнётом российской истории. СПб., 1999; Российская интеллигенция на историческом переломе. Первая треть XX века: Тезисы докладов и сообщений научной конференции, Санкт-Петербург, 19-20 марта 1996 г. / Под ред. Г.Л. Соболева. СПб., 1996; Перченок Ф.Ф. Трагические судьбы: репрессированные учёные Академии наук СССР. М., 1995; Репрессированная наука / Под ред. М.Г. Ярошевского. Т. 1-2. М., 1991-1994; и др.
жизни «бывших людей» в послереволюционную эпоху4 от рассмотрения судеб «старой профессуры» через коллективный портрет научной генерации5, можно отметить пестроту индивидуальных линий вживания учёных в новые политические и социальные практики.
Очевидно, что популярная в исторической науке концепция незащищенности «старой профессуры» вследствие её социального происхождения и высокого положения, занимаемого ею до 1917 г., не вполне выдерживает эмпирическую проверку. Изучение биографий учёных открывает вариативность отношения к ним политического режима и различный объем предоставляемых им творческих возможностей6. Спорным и сложно установимым при этом представляется и сведение биографических линий ученых к принятому в науке понятию «поведенческих стратегий» и социальным детерминациям последних (т.е. представлению об активной, сознательно выстраиваемой линии поведения отдельных представителей науки, идущих на протест или сотрудничество с новым режимом)7.
В этой связи встаёт вопрос о границах применения просопографического и генерационного подходов при изучении истории науки и научного сообщества в первой трети XX в. При этом сложно без уточнений принять и попытку анализировать историю научного сообщества исключительно через индивидуальные биографии учёных. При всей субъективности, разнообразии, вариативности, дискуссионности научного пространства, существовали некоторые структурирующие, упорядочивающие, объединяющие его характеристики: сложившаяся в научном сообществе система воспроизводства и ротации научных элит; положенные в основу распределения благ принципы - с одной стороны, свободной научной конкуренции, с другой - ранжирования учёных в соответствии с их научным авторитетом и административными возможностями; сдержек и противовесов - неписаных правил, норм, этикета корпоративного поведения (воспринимаемых научным сообществом как форма (тип) социальной связи и символической солидарности8. Именно изучение индивидуальной биографии
4 См., например: Чуйкина С.А. Жизненные траектории дворян в советском обществе: Ленинград, 1920-1930-х гг. Автореф. ... канд. соц. наук. СПб., 2006; Смирнова Т.М. «Бывшие люди» Советской России: стратегии выживания и пути интеграции, 1917-1936 годы. М., 2003; Alexopoulos G. Stalin's Outcasts: Aliens, Citizens, and the Soviet State, 1926-1936. Ithaca, 2003; и др.
5 См., например: Серых А.А. Поколенческая идентичность историков России в конце XIX - начале XX вв. Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Омск, 2010; Поколения в науке (форум) // Антропологический форум. 2009. № 11. С. 17-132; Сидорова Л.А. Указ. соч.; Очерки истории отечественной исторической науки...; ГерасимовИ.В. Всё влияние «знающим людям»: новая генерация российской интеллигенции как модернизаторы // Власть и наука, учёные и власть... С. 278-297; и др.
6 При этом жизненные траектории отдельных лиц, не укладывающиеся в предложенную схему «репрессированной науки», трактуются как исключения из правила и служат богатым материалом для отдельных казуальных исследований. Например: Сорокина М.Ю. Русская научная элита и советский тоталитаризм (очень субъективные заметки) // Личность и власть в истории России XIX-XX вв.: Материалы научной конференции. СПб., 1997. С. 248-254; Колчинский Э.И., Козулина А.В. Бремя выбора: почему В.И. Вернадский вернулся в Советскую Россию // Вопросы истории, естествознания и техники. 1998. № 3. С. 3-25; Тодес Д. Павлов и большевики // Там же. С. 26-59; и др.
7 См., например: Гришина Н.В. Историки «старой школы»: проблема вживания в советскую действительность // Историк в меняющемся пространстве российской культуры. Челябинск, 2006. С. 51-57; Зезегова О.И. Стратегии выживания учёных переломной эпохи (на примере выходцев из «русской исторической школы») // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2012. № 7. Ч. 2. С. 62-64; и др.
8 Бурдье П. Клиническая социология поля науки // Социоанализ Пьера Бурдье: Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии РАН. М.; СПб., 2001.
учёного в фокусе этих характеристик (с позиции его функционального положения в системе) позволяет объяснить вариативность в отношениях политического режима и представителей научного сообщества в 1920-е гг.
Не останавливаясь на сюжетах внутренней конкурентной борьбы в научном сообществе 1920-х гг., обратимся к другому аспекту проблемы. В данной работе выдвигается гипотеза о том, что причины вариативности отношения политического режима к учёным заключались не столько в готовности последних идти на компромисс (зачастую он и не требовался), сколько в различии их символического статуса - занимаемой учёным позиции в иерархии научного сообщества. В этом случае работал сформулированный Р.К. Мертоном так называемый эффект Матфея в науке - «каждому имеющему будет дано, и у него будет изобилие, а у неимеющего будет взято и то, что он имеет»9. Иными словами, не социальный и политический факторы определяли положение учёного «старой школы» в обществе, а скорее его дореволюционный статус диктовал особенности отношения к нему власти и специфику преломления в отношении его советской социальной политики.
Предложенную гипотезу можно рассмотреть на примере постреволюционного периода жизни известного отечественного учёного - историка, социолога, теоретика и методолога науки Николая Ивановича Кареева (1850-1931). Ка-реев - профессор Санкт-Петербургского университета, в 1910 г. ставший членом-корреспондентом Российской академии наук, а в 1929 г. почётным членом Академии наук СССР - одна из самых заметных фигур в сфере научно-просветительской жизни первой трети XX в. К 1917 г. имя Кареева было широко известно как в Российской империи, так и за рубежом. Его научные труды обеспечили ему лидирующую позицию в научном сообществе: как основателя отечественной школы изучения Великой Французской революции10 как одного из пионеров в области институционализации социологии в России11, как одного из самых коммерчески успешных авторов школьных учебников и виднейшего специалиста по проблемам образования12. Авторитет учёного в научной и научно-просветительской деятельности обеспечил ему определённый вес не только в научной, но и в политической сфере13, и как следствие этого - наличие системы разветвленных связей в научных, общественно-политических, экономических, культурных кругах.
Как дворянин и представитель дореволюционной научной элиты Кареев, казалось бы, должен был в полной мере испыта
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.