«Спокойный ужас» Анны Барковой
© Е. С. СЕБЕЖКО, кандидат филологических наук
В статье на материале стихов А. Барковой 50-70-х годов исследуется специфика речевого мастерства поэта, обосновывается общность экзистенциального мышления Барковой и Кафки, проявляющаяся в сходстве их образно-символических систем.
Ключевые слова: поэзия А. Барковой, метафора, расширение смыслового пространства, ассоциативный ряд, семантическая доминанта, отречение, пустота.
Анна Баркова (1901-1976) - поэт, прозаик, человек с трагической судьбой. Совсем еще юная, она назовет себя и «мятежницей-амазонкой», и «пугливой женщиной-ребенком» и уточнит через несколько десятилетий, вместивших тюрьму, лагерь, ссылку, - «вечно тянет к тому, что нельзя». Самым очевидным противоречием в ее жизни окажется противоречие между «вечной неволей» - тремя сроками заключения, поселением, пребыванием в Доме инвалидов в Потьме, который покажется ей хуже лагеря («дантевско-брейгелевский ад»), и неукротимостью бунтарского духа, безграничной внутренней свободой.
Баркова была необычайно восприимчива к культурным явлениям самых разных пластов. Ее поэзия, изобилующая явными и скрытыми реминисценциями, нередко оборачивается драматической дискуссией с культурно-философской традицией, дискуссией, которая во многом определяет многозначность и глубину ее стиха.
В последние годы жизни поэтесса откроет для себя художника, ко -торый окажется необычайно близким ей по духу, по трагедийности восприятия мира - австрийского писателя Франца Кафку. Первое упоминание ею имени Кафки возникнет в ее письме к К. А. Федину 1 апреля 1965 года, в котором она заметит, что ее всю жизнь стремились обезволить, «парализовать... способность к самостоятельным поступкам, обречь на переживания в духе Кафки» [1. С. 595]. Какая-то очень личная причастность к судьбам кафкианских героев ощущается и в другом письме Федину, написанном спустя два месяца, 8 июня 1965 года: «.мое личное положение парадоксально, нелепо и просто страшно. Для таких, как я, очевидно, и существовал, и писал Кафка. Чувствую себя каким-то "превращенцем". Не человек, а Таракан, которому "все равно", куда его выметут, только бы жив остался» [Там же. С. 598].
Многое объединяет Кафку и Баркову. Ощущение заброшенности человека в богооставленном мире, стоическая убежденность в необходимости противостояния безликой непостижимой силе, которая нередко персонифицируется обоими в виде государственного бюрократического механизма, о котором Кафка напишет в дневнике: «Основы измученного человечества сделаны из канцелярской бумаги» [2]. И в то же время оба они осознают природу своей трагической судьбы скорее на метафизическом, чем на социальном или политическом уровне. Иррациональное начало прорастает у обоих в реальность столь органично, что невозможно отделить одно от другого. Мистическое, сверхъестественное оборачивается обыденностью, привычной, обжитой, а ужасное становится не исключением, а нормой. «Логика сна», то есть отсутствие всякой рациональной логики, обнаруживается в любом произведении Кафки. Сон маркирует у него абсурдность бытия, ужас, ставший обыденностью. «Обыкновенный ужас» - так назовет и Баркова одно из своих стихотворений, написанных задолго до знакомства с Кафкой: «Ты боишься, что Ужас Великий грянет, / Что будет страшней и хуже, / А по-моему, всего страшней и поганей / Наш обычный, спокойный ужас». Их обоих волнует идея бессмысленности и непостижимости миропорядка.
Исследователи нередко отмечали у Кафки широкое использование слов, характерных для религиозной сферы [3]. Религиозная лексика, нагруженная в сознании современного человека символическими коннотациями, побуждает читателя искать в его произведениях сакральный смысл, нередко сознательно снимаемый автором. Ожидания читателя
оказываются обманутыми: семантика слова, традиционно отзывающаяся метафорическим смыслом, размывается и оборачивается своим буквальным значением.
Баркова использует подобный прием еще в 1954 году в стихотворении «Что ново в нашем веке новом?». Уровень читательского ожидания задан эпиграфом из Экклезиаста:
Нет ничего нового под солнцем,
Все находилось в веках, бывших прежде нас.
Экклезиаст
Что ново в нашем веке новом? Лишь столкновенье катастроф. И называем новым словом Мы повторенье старых слов.
Свобода, равенство и братство, Канонизация святых, И ереси, и святотатство, Все так же, словно в днях былых.
И наблюдаем с изумленьем Мы возвращенье древних снов: Богов погибших воскресенье И смерть вновь созданных богов.
Но религиозное словоупотребление заметно снижено, во-первых, перечислительной интонацией, лишающей эти слова той торжественности, которая каждому из них свойственна в их суверенном существовании; во-вторых, употреблением во множественном числе слова Бог, недопустимом в христианской традиции; в-третьих, соседством этих религиозных понятий в одном перечислительном ряду с идеологическим лозунгом Свобода, Равенство, Братство, который, хотя и несет в себе общечеловеческий смысл, тем не менее традиционно связывается с идеологией Великой французской революции. И, наконец, обобщающее оценочное определение, которое объединяет весь перечислительный ряд - «повторенье старых слов».
Снижение осуществляется не только на стилистически-формальном уровне, но и на уровне содержательном. Вторая часть стихотворения -только внешняя оппозиция первой: настоящее с его каннибализмом, борьбой инстинктов и страстей - это возвращение к все тем же древним снам, пещерным языческим временам, к тому, «что было в первый день людей»:
Каннибализм, но не в пещере, -В домах, промерзших в дни войны, Когда, от голода ощерясь, В полузверье обращены,
Мы лик теряли человечий, Не чувствуя, как шелуху, И рвали мы, себя калеча, У ближних тело и кроху.
Все в том же мчимся урагане, В борьбе инстинктов и идей. И то же страсти содроганье, Что было в первый день людей.
Стихотворение это, написанное за десятилетие до того, как Баркова открыла для себя Кафку, безусловно, свидетельствует о близости их экзистенциального мироощущения. Позднее, в семидесятые годы, это ощущение общности усилится. И даже тогда мы не найдем в ее поэзии прямых упоминаний ни о самом Кафке, ни о его произведениях, в ряде ее стихов все, «что связано с материально-телесным проявлением окружающего, предстает в абсурдном, бредовом виде», - замечает Л.Н. Таганов в предисловии к ее стихам [1. С. 505].
Баркова нередко переиначивает, переосмысляет используемые ею кафкианские образы, но в самой сути художественной системы ее поздних стихотворений нередко отчетливо ощутимы узнаваемые аллюзии и ассоциации. Так, «Призрак паука» (1971) - стихотворение, явно перекликающееся с рассказом Кафки «Превращение». Оба произведения строятся на развитии одной и той же метафоры - превращения человека в насекомое. Отвратительным существом, чем-то средним между пауком, клопом и тараканом становится Грегор Замза, герой Кафки. Расползающиеся пауки превращают в свое подобие самых близких, оплетая их сердца липкой паутиной, которая крепче кандалов, - у Барковой.
Но при очевидной образной перекличке семантическое использование метафорического образа у Барковой существенно отличается от кафкианского. Кафку интересует прежде всего движение гаснущего сознания отдельного человека, выпавшего из системы, из общепризнанного стандарта. Баркова же обращается к массовому сознанию, которое она ощущает безобразным: «Безобразны лица и слова». Зло «опаучива-ния» проецируется на всех: «Паутинной сети не порвешь».
От изображения видимого и слышимого автор переходит к изображению чувствуемого - ужаса, который заставляет ощущать «сердца собственного дрожь».
Последующие строфы подчеркнуто безоценочны: «Призрак паука или паук? / ...Не один, а много их вокруг. / Даже вечность (так сказали нам) - / Баня с паутиной по углам».
О чудовищно несообразном сообщается намеренно бесстрастно. В мире «обыкновенного ужаса» обличительная интонация неуместна, да, пожалуй, и невозможна. Пауки Барковой не вызывают ни жалости, ни сострадания, как в «Превращении», потому что полностью лишены человеческой природности. Не человек превращается в насекомое, как у Кафки, а омерзительное сверхъестественное существо возникает из некой инфернальности как материализация абсурдно непостижимой логики неведомого.
В том же семьдесят первом году появляется стихотворение «Отречение»:
От веры или неверия Отречься, право, все равно. Вздохнем мы с тихим лицемерием: Что делать? Видно, суждено. <...>
Семантика этого слова несет на себе явный отзвук библейского текста, адресующего читателя к троекратному отречению апостола Петра от Христа. Эта претекстовая установка определяет игру смыслами, ко -торая, будучи реализованной на различных уровнях текста - пространственно-временном, композиционном, семантическом, - уточняет и расширяет философско-этический смысл стихотворения.
Отречение - ключевое слово, различные грамматические формы ко -торого трижды повторены в тексте (существительное «отречение» - в заглавии, глаголы «отречься» и «отрекаться» - в первой и последней строфах). При этом они образуют особый семантический комплекс: вокруг них группируются слова, если и не являющиеся напрямую синонимами слова «отречение», тем не менее ассоциативно с ним связанные: отречение реализуется в тихом лицемерии покорности («Мы окровавленного Бога / Прославим рабским языком»), в готовности заткнуть «пасть свою убогую господским брошенным куском». Обратим внимание на трижды, как в библейском тексте, прозвучавшее отречение - от веры и неверия, от Бога, от человеческой гордости и достоинства:
И надо отрекаться, надо Во имя лишних дней, минут. Во имя стад мы входим в стадо, Целуем на коленях кнут.
«Надо.» реализует модальность необходимости, императива: отрекаться надо во имя «лишних дней, минут», для того, чтобы выжить
любой ценой. Но чтобы осуществить это «надо», нужно отказаться от себя как личности: «Во имя стад мы входим в стадо, / Целуем на коле -нях кнут». В этой строке появляется еще одно многозначное понятие -«стадо». Его прямое значение - некоторое количество животных, обычно
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.