ЛИТЕРАТУРА
О.А.Светлакова, К.Ю.Тимофеева
В поисках отца: от Хорхе Манрике до Хуана Рульфо
В статье рассматривается проза мексиканского прозаика Хуана Рульфо (середина ХХ в.), сыгравшая важнейшую роль в формировании мексиканского национального самосознания. При анализе поэтики новелл и романа «Педро Парамо» ставится вопрос о тех функциях, которые выполняют в них некоторые архетипи-ческие мотивы, главный из которых — мотив поиска отца сыном; он уходит глубоко в мифологический слой образности и органически связан с идеями смерти и памяти. Обнаруживаются параллели романа Рульфо с классической кастильской традицией, в частности с великой поэмой Хорхе Манрике.
Ключевые слова: Хуан Рульфо, культурно-цивилизационный прототип, мифологема поиска отца.
Поразительно, но величие гениального мексиканца Хуана Рульфо еще не вполне очевидно для русского культурного сознания. Глава о его творчестве в «Истории литератур Латинской Америки», написанная А.Ф.Коф-маном1, — едва ли не единственное серьезное научное исследование, посвященное Рульфо в нашем академическом литературоведении. В отличие от Габриэля Гарсиа Маркеса, Хулио Кортасара, Хорхе Луиса Борхеса, Вар-гаса Льосы и других любимцев русскоязычной публики Рульфо был переведен лишь один раз в 1970 г. — П.Глазовой (не полностью); до сих пор нет русского критического издания. О творчестве Рульфо у нас не написано монографий, не проводятся конференции, единственная за последние десять лет диссертация о нем защищена в ИМЛИ РАН, но иностранной исследовательницей2.
Меж тем речь идет о писателе, представляющем в глазах мира Мексику как феномен Нового времени, самую подлинность мексиканского самосознания. С другой стороны, речь идет о книге, которая не только являет собой бесспорный поэтический шедевр, но и мощно повлияла на будущее литературы далеко за пределами Латинской Америки (имеется в виду и короткий роман Рульфо «Педро Парамо» 1955 г. и неотделимый от него
Ольга Альбертовна Светлакова — кандидат филологических наук, доцент кафедры истории зарубежных литератур СПбГУ (nerdanel63@rambler.ru); Карина Юрьевна Тимофеева — аспирантка кафедры истории зарубежных литератур СПбГУ
(karina.timofeeva@gmail.com).
цикл новелл «Равнина в огне» 1953 г.; к ним по праву сводят все законченное творчество Рульфо). Восторженные суждения о «Педро Парамо» того же Гарсиа Маркеса или Борхеса, ставившего роман «выше самой литературы», столь неукоснительно сопровождают любой разговор о Рульфо, что стали хресто-матийно-«википедийными» и вряд ли нуждаются в еще одном воспроизведении. Поэтика прозы Рульфо, ее мексиканской сущности, ее непостижимых поэтических глубин — объект неустанного и жадного исследовательского интереса в испа-ноязычном мире; та же судьба несомненно ждет прозу Рульфо и у нас. Задача данной работы — подступиться к ее поэтике со стороны единственного, но исключительно Хуан Рульф0 важного для романа мотива, работающего в большом исторического времени. Это мифологический по истоку мотив встречи отца с сыном.
В Латинской Америке, как известно, нет того чистого и закономерного превращения «своего» мифа в «свою» литературу, который можно более или менее доказательно проследить в других местах. Например, славянские, германские, кельтские, средиземноморские и ближневосточные мифологии, как ни своеобразна каждая их них, мы вправе считать связанными между собой. Связывают их и некоторые общие индоевропейские мотивы, и несомненные прямые контакты — столь давние, что для нового времени Европы эти мифологии выступают как некое сверхединство, общее в своей стадиальности и функции3. На латиноамериканской же почве произошел разрыв постепенности в историко-культурном становлении: в результате Конкисты был вызван к жизни «новый вариант коллективного бессознательного...создающий свою систему культурно-цивилизационных прототипов», новых форм и феноменов литературного мышления, которые интегрируют весь опыт культурной почвы, начиная с расово-этнических процессов, «обобщают его по исторической вертикали и придают отобранным образцам нормативное для нового культурного единства значение»4. Еще важнее, что в этой ситуации «профессиональное искусство оказывается генератором базовых мифологем (курсив авторов статьи), идеологем, комплексов, оппозиций, культурных архетипов, нормативов, т.е., выполняя задачи древней культуры, создает как бы заново картину мира»5. Это предположение виднейшего русского латиноамериканиста Валерия Борисовича Земскова — о возможности со- или воссоздания базовых мифологем и архетипов в процессе культурной субституции древних слоев культуры в Латинской Америке — особенно важно в одном отношении. Оно указывает, что генератором этой субституции, т.е. замещающего перевоссоздания об-
разности очень глубокого, архетипического уровня может служить позднее, личностное и авторское профессиональное искусство. Работу традиции, которая «нормальным», т.е. европейским, образом идет в целом ряде поколений народной жизни, здесь приходится брать на себя творческому индивиду в его сложных связях с языком, фольклором, литературой, данными ему его короткой биографической жизнью.
Добавим очевидное: чтобы суметь воссоздать подобный замещающий мифоархетип, личное творческое сознание должно быть поистине мощным, должно стоять на уровне не историко-литературного процесса, неизбежно исторически ограниченного — оно должно стоять на уровне самого языка в его медленных ритмах, которым соответствуют фольклор и его великий источник, миф. Тезис В.Б.Земскова согласуется с одной важной мыслью Карла Юнга. Как известно, последний, вводя понятие архетипа, отделял в нем психологическое от историко-культурного, и, что еще важнее, утверждал особую важность отдельных личностей, которые в творческом экстазе способны вновь создать существенную разновидность древнего архетипа, дать ему новую жизнь. Заметим, что широко представленное в литературе ХХ в. вторичное использование языка мифа художниками с обычным или «нормальным» творческим потенциалом вряд ли имеет отношение к этому, предполагаемому Юнгом и принятому В.Б.Земсковым, редкому и величественному феномену — поэтическому провидению, создаваемому индивидом в творческом экстазе.
Согласимся, что при некоторых условиях и сегодня возможны такие творческие прозрения индивидуального литературного сознания, которые на деле не только изоморфны мифу, но и являются его полноценным современным субститутом, подлинностью современного мышления о мире и человеке, своего рода парадоксальным «новейшим архетипом». Они стоят вровень с народно-эпической, мифологической архаической образностью и, несомненно, прямо ей наследуют в иррационально-интуитивной глубине поэтического постижения правды, порой бросая вызов современному типу сциентичного мышления, оформленного в эпоху Просвещения, и его общепринятым идеологемам. Они редки, мощны, не поддаются, как и всякая истинная поэзия слова, первому же прочтению и первой же попытке перевода на другой язык, осваиваются медленно, но неостановимо и с нарастанием глубины, с неуклонным усилением интереса к ним. Именно эти поэтические прозрения становятся национальной классикой, ибо отражают самую суть языкового и народного.
И сегодня можно наблюдать все эти признаки в процессе освоения творчества Рульфо в Мексике и за ее границами: трудное и медленное создание текстов, трудное и медленное даже внутри своей культуры их освоение, необсуждаемый статус классики при достижении понимания.
Юнг называет Данте, Сервантеса, Шекспира среди тех, в его терминологии, «визионеров», которые созидают ядро коллективного подсознания Нового времени . Но современный латиноамериканский романист уровня Рульфо или Маркеса, возможно, не в меньшей степени, чем эти классики, закладывает коды чаемой им будущей латиноамериканской цивилизации. Для историко-литературной поверхности процесса почти всех латиноамериканских литератур характерны некоторые общие, отмеченные современной культурологией, черты7. Среди них — осмысление истории как лжи-
вой, ибо чужой и насильственной; осмысление чистой литературности как избыточности и манерности, ибо она подражает чуждому образцу; тоска по утраченному первообразу, т.е. по родному языку, не успевшему развиться естественным путем и поглощенному чуждыми культурными силами; сознательное архаизирование жанров и стилей, приближающее к европейским образцам, даже маргинальная и тупиковая тенденция копирования их как поиска нормы. Казалось бы, здесь больше отрицания чужого, чем поиска своего, но ведь все эти особенности на поверхности литературного процесса лишь сопутствуют более важной работе в его глубине: работе по перевоссозданию культурных архетипов в новой цивилизационной парадигме Латинской Америки. Вопрос о том, какими именно они будут, решается под одновременным воздействием многих факторов: и внезнаковой живой жизни в новом историческом пространстве, и мифологии доко-лумбовой поры, и привезенного на каравеллах кастильского языка с его собственной картиной мира.
Рульфо работает с древнейшими родовыми ценностями: памятью и смертью, связью отца с сыном, тайны их родства, поиска отца, узнавания его. Магистральный характер этой работы для его творчества бросается в глаза; именно ее-то мы и полагаем подобным переосмыслением архетипи-ческого мыслеобраза «отца и сына», ставшего столь важным в христианской культуре. Следует подробно осветить эту проблематику прозы великого писателя, хотя она весьма выразительна и частью отмечалась даже в кратких предисловиях к русскому переводу («главное место занимает разговор отца с сыном...Драма двух поколений, старшего и младшего, возникает и в других рассказах.внимание сосредоточено на конфликте двух людей, связанных кровными узами.»)8.
Действительно, у Рульфо трудно найти текст, полностью свободный от сосредоточенности на этой проблематике: род, смена поколений, потомство; смерть, память и молчание; отец и сын; поиск отца; невозможность отцовства; ненависть к собственному потомству и неблагодарность детей; месть и прощение, а чаще не-прощение в отношениях отца и сына; сыноубийство и отцеубийство; ка
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.