ЛИТЕРАТУРА
Д.И.Синицына
Вожди, поэты и народ:
персонажи поэзии
о Советском Союзе
В работе рассматривается система персонажей, характерная для ангажированной кубинской поэзии 1960—1970-х годов, а именно — стихотворений советской тематики. Три основных типа персонажей (выявленные при анализе текстов более 40 кубинских авторов) — вожди, поэты, народ — и функционирование их имен/наименований в стихах соответствуют исконной жанровой интенции поэзии как инструмента восхваления. Но они также служат сближению с новым Другим, который вскоре после революции 1959 г. явился определяющим для кубинского национального самосознания.
Ключевые слова: кубинская литература, ангажированная поэзия, советско-кубинские отношения.
Самый беглый обзор современной кубинской литературы позволяет понять, что советская тематика безразлична к принятому делению национальной постреволюционной словесности на «внутреннюю» и «изгнанническую»: она присутствует как у авторов, писавших и пишущих на острове, так и у эмигрантов разных поколений — 60-х, 80-х и 90-х годов. При этом различное преломление темы порождает довольно четкий жанровый барьер. Эстетика оды, присущая ангажированной «внутренней» литературе, отражается в огромном корпусе поэтических текстов, а критическое, тяготеющее к профанации сакрального Другого отношение, характерное для авторов диаспоры, — в романе и малой прозе. Разумеется, это не означает полного отсутствия советской образности в стихах эмигрантов или романах, написанных на Кубе. Однако исключения, например, романы
Дарья Игоревна Синицына — кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры романской филологии филологического факультета СПбГУ. Переводчик романа Г.Кабреры Инфанте «Три грустных тигра». Лауреат премии «Инолиттл» журнала «Иностранная литература» (2010) и конкурса им. С.Микояна журнала «Латинская Америка» (2010) (daria_sinitsyna@mail.ru).
ГАВАНА-МОСКВА
MOSCU-LA HABANA
IA HABANA MOSCU
ES
mxtpjc шгщ
«Весна священная» Алехо Кар-пентьера (1978), «Русский» Мануэля Перейры (1980), «Пузырь» Глейвис Коро Монтанет (2007), с одной стороны, и стихи Эмилио Гарсиа Мон-тьеля («Письма из России», 1988) и Антонио Хосе Понте («Место среди руин», 1997) — с другой лишь подчеркивают основную расстановку жанров в рамках данного литературного поля, которая отвечает концепции «хвалы и брани» М.М.Бахтина: «глубокое различие категорий «рассказывания» и эпического «воспевания»1 ощущается в кубинской литературе, затронутой советскими темами.
Кубинской ангажированной поэзии о Советском Союзе соответствуют «топографический момент хвалы»2 и связанная с ним семантика высоты, величия, дали, верха, гиперболы. В романе же — а романное слово, по Бахтину, исторически восходит к хуле, брани и осмеянию — проблематика отношений с Другим осмысляется в пародийных, сатирических, низовых формах. Эти два типа текстов соотносятся друг с другом так же, как средневековые «видения» и меннипея: как правило, путешествие в СССР в поэзии 60-х и 70-х годов — подъем в рай, а в постреволюционном романе — сошествие в ад.
Соответственно вертикали хвалы и брани отличаются и персонажи, характерные для поэзии и романа в целом и для рассматриваемых нами явлений кубинской литературы в частности. С точки зрения проблемы номинации, эпос и поэзия — территория имени, роман — территория прозвища: «Собственное имя (человека, города, страны и т.д.) является наиболее глубоким и существенным выражением (по своей функции, конечно, а не по эмпирике своего конкретного происхождения) прославляющих, хвалебных, чисто благословляющих, увенчающих (увековечивающих) начал языка. Оно связано с рождением, началом и благословляет на жизнь, и оно связано с смертью и приобщает памяти (в пределе — вечной памяти). [...] Имя по сущности своей глубоко положительно, это — сама положительность, само утверждение (назвать — утвердить на веки вечные, закрепить в бытии навсегда.) [...] В противоположность имени прозвище тяготеет к бранному, к проклинающему полюсу языковой жизни. [...] В романе (и во всех профанирующих и работающих в зоне контакта жанрах) нет имен. Заведомо вымышленный персонаж имеет не имя, а название»3.
Современный кубинский роман и малая проза — это прежде всего литература «о русских», о персонажах, сущность которых задается нарицательным «el ruso/la rusa/los rusos». Они либо вообще лишены имени, как в рас-
сказе Мануэля Гарсиа Вердесиа «Казак и кубинка» (2009), либо именуются вскользь, как у Хосе Мануэля Прието в рассказе «Заика и русская» (1996), и как бы существуют в одном семантическом поле с теми значениями, которыми компонент «ruso/ rusa» оброс в кубинском языковом обиходе: в связи с советско-кубинскими контактами («carne rusa» — буквально «русское мясо», т.е. «ту-
4 ~
шенка» ; «munequitos rusos» — «русские мультики», в действительности применяемо ко всей восточноевропейской анимации; «la rusa» — «спекулянтка») или вне зависимости от них («el ruso» — «светлый мулат», «la rusa» — определенная эротическая техника, историзм «rusia» — «прочная хлопковая или льняная ткань, из которой шили, например, одежду рабов»5).
Кубинская ангажированная поэзия о Советском Союзе, вне сомнения, воплощающая «предельно хвалебно-прославляющий полюс» жизни языка, чаще всего ставит в центр героизированного исторического персонажа, обладающего именем политического деятеля или литератора7. Количество стихов о вождях и поэтах значительно превышает количество стихов о собственно героях: за исключением «Баллады на смерть Гагарина» Николаса Гильена, «Зои» Рафаэлы Чакон Нарди (имеется в виду Зоя Космодемьянская) и упоминаний Тани Савиче-вой в «Чуде белых ночей» Луиса Суардиаса и «Прогулке по Ленинграду» Роберто Фернандеса Ретамара в рассмотренном нами корпусе поэтических текстов нет стихов, персонажами которых выступают известные исторические лица, не имеющие прямого отношения к власти или искусству.
Текст, хронологически предваряющий основной поток стихов об СССР и его вождях, — авангардистская «Песнь Сталину» Николаса Гильена, вышедшая в изданном во время Второй мировой войны сборнике «Лирический дар Кубы Советскому Союзу»8. «Сталин, Капитан», владетель «красной земли, где растет счастливый хлеб», представляется в ней спасителем корчащегося в смертельных судорогах земного шара:
Сталин, Капитан,
да защитит тебя Чанго и убережет Очун!
С тобою в ногу с песней шагают свободные люди:
Китаец огнедышащий, словно вулкан,
Негр белоглазый с бородой смоляной,
Николас Гильен в Москве, июнь 1971 г.
Зеленоглазый белый с шафранной бородой, Сталин, Капитан!9
В этой строфе прослеживаются две тенденции создания образа вождя, которые будут направляющими и в постреволюционной поэзии: вселенский масштаб величия, подобающего им, и стремление, тем не менее, приблизить их. Сталин нуждается в поддержке не только воинственного бога Чанго, но и богини любви Очун (оба почитаются в одном из кубинских синкретических культов). В дальнейшем Гильен развивает этот контраст уже в стихах о Ленине: его «мощная рука» — «как лепесток, легка», «голос камни плавил» — «но жизнь твою он славил»; Ленин — «в бурю небо голубое» (Москва — Гавана., 1977: 294, перевод О.Савича) и т.д. В финале стихотворения противоречие разрешается:
Ленин с тобой,
словно родовое божество, простое и улыбчивое.
(Москва — Гавана..., 1977: 203, подстрочник мой. — Д. С.).
Бог — но домашний, домашний — но бог: советский лидер в кубинской поэзии повелевает не то что социальными массами — стихиями, но это не мешает ему быть обитателем домашнего алтаря, что соответствует религиозному дискурсу национальной революционной эстетики с ее культом героев, называемых, тем не менее, просто «Фидель» или «Камило». «Че», закрепившееся за Эрнесто Геварой, имеет примерно ту же функцию, что уточнение «из Назарета». Имя, находящееся на полюсе хвалы, начинает втягиваться в зону контакта, взаимодействия с Другим. Так, у Роберто Бранли в стихотворении «Октябрь» «Владимир Ильич несет на плечах рассвет», а после «Владимир Ильич водружает, как знамя, — свою негасимую доброту» (Москва — Гавана., 1977: 311, перевод П.Грушко). У Феликса Питы Родригеса имя Ленин описывается как «это короткое имя/ из тонкой стали,/ вороненое имя/ из металлических лепестков» (Москва — Гавана., 1977: 340, перевод А.Суркова). У Хеорхины Эррера в стихотворении «Говорю — как беседую с Вами» Ленин — великан, но и вечный младенец:
Позвольте мне пояснить: выходит,
что с 22 апреля, когда послышался Ваш первый крик,
Вы всегда приходите к нам, будто
только-только из материнского чрева.
А о Ваших ногах. Что сказать? Колоссальные. Неутомимые ноги, вечно перешагивающие кратеры, моря и пропасти.
(Москва — Гавана. , 1977: 278—279, подстрочник мой. — Д.С.).
Анхель Аухьер (слева) и Луис Марре. Москва, 1971 г.
Мотив не бессмертия, но вечного воскрешения и обновления связывает образ Ленина с фигурами сезонных божеств. Мы находим его и у Бальтасара Энеро: «...ты родился/ по неисповедимым законам природы/ через 31 день/ после весеннего равноденствия» (Москва — Гавана., 1977: 283—284, подстрочник мой. — Д.С.). Возможность такой трактовки образа вождя мирового пролетариата в поэзии, ангажированной социалистическим режимом, — явление, равнозначное описанному А.Карпентьером в романе «Весна священная»: только на Кубе, точнее, в негритянском, исповедующем сантерию гаванском районе Регла, русская Вера начинает понимать, что имел в виду в своем балете, вдохновленном языческими ритуалами, Игорь Стравинский.
Наивысшая концентрация религиозной символики — мировой и национальной — наблюдается у импровизатора и поэта-традиционалиста Хесуса Орты Руиса (известного как «Индеец Набори») в стихотворении «Добро пожаловать в Сантьяго-де-Куба, товарищ Леонид Брежнев». Сцена, описанная десимами, отсылающими кубинского читателя к «сибонеизму» XIX в., воспроизводит евангельский эпизод Преображения Господня, где в качестве горы Фавор выступает пик Туркино, в качестве Моисея и Илии — Ленин и Марти, а Брежнев и Фидель делят роль Иисуса. Пик Туркино и вообще восток, Орьенте, — источник сакрального в кубинском национальном ми
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.